Соль с Жеваховой горы
Не стесненные в денежных средствах одесситы позволяли себе тратиться на модную одежду и дорогую еду. В таких местах, как «Канитель», всегда можно было увидеть главных модниц своего времени.
А мода между тем менялась резко и с катастрофической скоростью, шокируя людей старшего поколения.
Самым страшным яблоком раздора между людьми разного возраста стала… косметика. Тогда, в прежней жизни, макияжем или гримом позволялось пользоваться только двум категориям женщин: либо актрисам, либо женщинам легкого поведения, представительницам древнейшей профессии. А женщины двадцатых годов стали краситься ярко, с вызовом и очень демонстративно. И к этому надо было привыкнуть.
Американская компания « Max Factor» создала вариант макияжа, который с невероятной скоростью дошел до Одессы, всегда прогрессивной в вопросах моды. Это был макияж губ под названием «Укушенная пчелой»: в пределах губ рисовался маленький, яркий, очень выпуклый ротик. Придумано это было специально для кино, потому что под горячими софитами помада растекалась, плавилась и смазывалась. Но женщины, не вдаваясь в такие тонкости, быстро подхватили идею, увиденную на экране.
Вторым скандальным фактором, шокирующим общество 1920-х годов, стала… короткая стрижка. Раньше обрезанные волосы были позором для женщины, все ходили с длинными волосами, но в условиях войны, нехватки воды, дефицита мыла да и того, что женщины были вынуждены работать наравне с мужчинами, ухаживать за длинными волосами у них не было возможности. В 1920-х годах мужчины и женщины стали стричься одинаково, и постепенно женщины очень увлеклись короткой стрижкой, полюбив ее за практичность.
Третьим поводом для скандала стала длина юбок. Она уменьшилась просто стремительно! Уже к 1924 году юбки женщин укоротилась настолько, что едва прикрывали их колени. Это позволяло женщинам показывать свои ноги. Но на этом мода не остановилась.
В обиход для женщин стремительно стали входить атрибуты мужской одежды – брюки, рубашки, свитера, свободные пиджаки. Женщины увлеклись брюками настолько, что брюки для них стали даже специально производить на фабриках! А в 1920-е годы появился культ машинного производства. Стало считаться, что одежда, изготовленная машинами, на фабрике, намного лучше, чем сшитая вручную дома.
Но если повседневная одежда машинного производства была достаточно проста, то в вечерней одежде состоятельные дамы стали проявлять просто невероятную изобретательность! В моду вошли вечерние платья из панбархата, меха, украшенные перьями, пайетками, бантами. Самой модной стала отделка мехом. Женщины стремились пришить кусок меха на воротник, манжеты или завернуться в полоску меха, как в шарф.
За неимением ценного меха и его дороговизны использовалось то, что всегда было под рукой – мех кроликов, собак и котов. Скорняки, потрошащие домашних животных, обогащались с невероятной скоростью. А стоило покрасить канцелярской краской мех кота, как он начинал вызывать бешеную зависть у всех подруг!
Но настоящим хитом всех сезонов стали чулки! Ведь теперь ноги были открыты, и можно было надевать чулки всех расцветок, кружевные, с различной отделкой. Фирмы массового производства быстро стали делать дешевые чулки из синтетических волокон. В моду стремительно вошли чулки всех цветов радуги с геометрическими узорами. К ним прилагались подвязки – тоже разноцветные и декорированные. А чтобы подчеркнуть все это, появились каблуки. Без туфель с каблуком-рюмочкой не обходилась ни одна уважающая себя модница 1924 года!
Еще одной обязательной деталью стал мундштук. Женщины двадцатых годов принялись массово курить – это было признано очень модным. А потому в модных ресторанах дым стоял коромыслом, зависая в сизые клочья под потолком. Теперь женщины курили наравне с мужчинами.
Но самое главное – новая экономическая политика позволила женщинам заниматься предпринимательством наряду с мужчинами, и у женщин… появились деньги! Они стали открывать швейные мастерские, салоны красоты, рестораны, кондитерские, цветочные магазины… Быстрое развитие сферы услуг позволило открыть множество различных точек – к примеру, по перешивке платьев, вязанию и прочему. Заняв активную позицию, женщины принялись усиленно вкладывать деньги в себя – шить немыслимые наряды, изобретать замысловатые новые прически. А по вечерам демонстрировать их в заведениях, где собиралась публика такого же плана.
Ну а менее удачливые товарки, которым не повезло в жизни, для новых фасонов придумывали издевательские клички. Так, для модного платья с хвостом прицепили кличку «собачий хвост», а для входивших в моду кудряшек – «я у мамы дурочка». Но модных представительниц новой буржуазии это не смущало, ведь все блага жизни были открыты для них.
И одним из таких мест, где всегда было полно модных, успешных людей, стал ресторанчик «Канитель», с модной же по тем временам французской кухней и дамским оркестром.
Хозяйкой «Канители» была мадам Майя, одесская дама пятидесяти шести лет. Настоящее имя ее было Гликерья, но в здравом рассудке ясно, что в таком имени никто не признается. А потому юная Гликерья после переезда в Одессу мгновенно превратилась в Майю. Она прожила бурную жизнь. А освоиться в ресторанном бизнесе ей помог сын, который занял довольно высокое положение при большевиках и перебрался в Москву. Прикрываясь сыном, как флагом, мадам Майя могла позволить себе все, и при этом поддерживала отличные отношения и с большевиками, и с криминальным миром.
Она регулярно платила дань Туче, который взял «Канитель» под свое особое покровительство. Дела ее процветали. Несмотря на то, что мадам, как уже говорилось, стукнуло пятьдесят шесть, всем мужчинам она говорила, что ей лишь тридцать пять. Так как у мадам Майи были деньги, мужчины делали вид, что верят. Она носила элегантные губки «укус пчелы» пунцового цвета, подкрашивала стрептоцидом ярко-рыжие волосы и предпочитала платья из панбархата с откровенным вырезом модного в те годы фасона «гранд-кокет». Для торжественных случаев у мадам Майи было два платья – одно с мехом и с хвостом, другое тоже с мехом, но без хвоста.
Какой-то приблудный кот, расставшийся с жизнью в подвалах скорняка на Малой Арнаутской, был выкрашен в изумрудный цвет и пламенел на обширной груди мадам, вместе с ней встречая посетителей.
В тот зимний вечер ресторанчик «Канитель» был забит под завязку. А мадам постоянно торчала в дверях, в модном платье с хвостом («В собачий хвост вырядилась», – злорадствовали официантки, убегая подальше), взбивая на голове кудряшки и пламенея желтой «шиншиллой» на воротнике. «Шиншилла» была покрашена плохо и кое-где пробивались предательские кошачьи полоски.
Мадам ждала свой «предмет» – молодого актера оперетты, недавно приехавшего в город. Актеру было тридцати пять. Он был красив и разведен. «Ах, так мы с вами ровесники!» – закатила мадам глаза и принялась каждый день кормить его в «Канители» – разумеется, бесплатно.
Актер вошел во вкус и даже обнаглел. Однажды мадам застукала его с восемнадцатилетней официанткой, только-только перебравшейся в Одессу из села. Но актер был талантлив, а потому сумел отвертеться. Мадам поверила. Но, как деловая женщина, подозрение затаила. А потому решила серьезно поговорить с «предметом», когда он явится на очередную кормежку. Несмотря на обилие людей, специально для него, как всегда, был оставлен столик.
Мадам Майя была женщиной деловой и к людям относилась осторожно. Поэтому в ее ресторане всегда находились два охранника – крепкие мужички с Молдаванки, которых ей лично порекомендовал Туча, когда мадам обратилась с такой просьбой. За долгие годы бурной жизни Майя усвоила, что посетителей ресторана иногда приходится не только успокаивать, но и выводить.
Но в тот вечер мадам потеряла бдительность и отпустила охранников свободно гулять по залу. Впрочем, гулял только один, а второй выпросил выходной.
Майя нервничала, поглядывала на часы. Актер запаздывал. Хорошее настроение мадам, в котором она собиралась встретить «предмет», стало улетучиваться.
Было уже около 10 часов вечера, когда на пороге ресторации вдруг показался бледный молодой парень, держащий руку в кармане пиджака элегантного костюма. Он беспрепятственно прошел внутрь, потому что был очень хорош собой да и одет шикарно.
Новый парадный костюм-тройка подчеркивал его достаток. Правда, черный цвет костюма несколько его старил, но зато отлично демонстрировал дороговизну ткани и искусство портного. Наметанный глаз мадам моментально уловил и то, и другое.
Вблизи парень оказался не так уж молод – разглядывая редкие волосы, желтоватую бледность кожи, нездоровые зубы и уже глубокие морщины, мадам решила, что ему уже определенно за тридцать пять, а у нее в деле определения возраста был опыт. Парень вошел внутрь, остановился посреди зала и блуждающими глазами принялся рассматривать сидящих за столиками людей, ни на чьем лице надолго не останавливаясь. Правую руку он по-прежнему не вынимал из кармана. Мадам почувствовала первый укол тревоги.
Если бы рядом был охранник, она позвала бы его, но охранника не было.
– Вы ищете своих друзей? – Майя подошла к нему. Парень обернулся. Глаз у него не было. Именно так ей показалось. Черные зрачки были так расширены, что полностью закрывали всю радужную оболочку. И в этом было что-то устрашающее.
– Они преследуют меня… – Парень повернулся к женщине, но было понятно, что он не видит ее. – Они идут за мной… Демоны… Идут следом…
Мадам отшатнулась, но было уже поздно… Выхватив револьвер из кармана, парень выстрелил из него прямо в огромную грудь мадам. А затем, когда мадам Майя навсегда застыла на полу своего заведения, принялся беспорядочно палить по посетителям.
Началась паника. Пули попадали в люстры, в зеркала. Шум, грохот от бьющегося стекла, вопли раненых – казалось, этот хаос пришел из самого ада. Отшвырнув разряженный револьвер в сторону, парень вдруг схватился за голову и завыл.
На его губах выступили обильные хлопья белой пены. Он рухнул на пол и стал извиваться в конвульсиях. Эти судороги были мучительны – тело его выворачивалось, билось об пол. Никто не решался к нему подойти. Вокруг него образовался круг – люди расступались, охваченные ужасом, наблюдая за этой жуткой агонией.
Наконец, после очередной мучительной судороги, молодой человек выгнулся так, что только его затылок и пятки касались пола. А затем резко рухнул вниз и застыл. Глаза его застекленели. Он был мертв, и устрашающий взгляд неестественных зрачков теперь был направлен в пустоту. Страшно завизжала какая-то женщина. Зал ресторана наполнился гулким топотом кованых сапог – в ресторан вбегали солдаты и милиционеры.
Глава 4
Обхватив руками голову, Циля горько заплакала. Таня обняла подругу за плечи и с растерянным видом уставилась в окно. Было больно видеть Цилю такой. Хмурое, усталое лицо любимой подруги было для нее как нож в сердце. Но что она могла сделать, кроме как произносить бессмысленные, ничего не значащие слова?
Тревога пришла в маленький уютный дом за ставком. За год обстоятельства жизни Цили очень сильно изменились. Контора, в которой работал ее муж Виктор, закрылась, а ее директор был арестован большевиками за контрреволюцию и шпионаж. Виктор едва не попал в тюрьму. Только вмешательство его личных друзей по киевскому ЧК предотвратило катастрофу. От ареста Виктора спасли. Но нельзя было спастись от голода в городе, обескровленном страшной войной.
Продовольствия на всех не хватало. Хлеб выдавали по хлебным карточкам. За ним выстраивались колоссальные очереди. Нередко людей там давили насмерть. Карточки на хлеб можно было получить только на официальной работе как продовольственный паек. У спекулянтов хлеб стоил так дорого, словно пекли его из чистого золота, а не из глинистой, перемешанной с опилками муки.
Таня как могла помогала – но на скудный паек, положенный вдове чекиста, она кормила шесть человек: себя с крошечной дочкой Наташей, названной в честь бабушки, Иду с ее дочкой Мариной, которая жила вместе с ней, Цилю и ее мужа Виктора. Учитывая скудность пайка, значительно урезанного властями в последнее время, его не хватало даже на одного взрослого человека, не то что на шестерых.
Зная тяжесть положения Тани, ей помогал Туча, время от времени подкидывая деньги и продукты. Но гордый муж Цили не хотел жить подачками. В общем-то он был прав. А потому принял единственное верное решение, которое могло существовать для него по тем временам: он вернулся на работу к чекистам, в органы милиции, и был почти сразу же назначен следователем. Виктора приняли с распростертыми объятиями: в милиции не хватало людей, бороться со знаменитыми бандитами Одессы было попросту некому. Тем более на вес золота ценились сотрудники, имевшие хоть какой-то опыт в борьбе с криминальными элементами. А потому на Виктора сразу навесили столько дел, сколько смогли.
Новая работа избавила семью от голода и нищеты, но и унесла с собой уютное, тихое семейное счастье, выстраданное Цилей. Виктор пропадал на работе целыми днями. Часто она не видела его сутками. А зная ситуацию в криминальном мире Одессы, Циля с ее развитым воображением сходила с ума от мысли – жив муж или уже нет.
Поработав следователем, Виктор стал издерганным, раздражительным, нервным. Постоянное столкновение с опасностью сделало его злым и подозрительным. Он стал пить – по его мнению, алкоголь снимал постоянное нервное напряжение, в котором он жил теперь без перерыва на сон. Между супругами начались скандалы. И все чаще Таня заставала подругу в слезах…
Очень быстро Виктор стал меняться, и не в лучшую сторону. Циля не винила его, прекрасно понимая, что муж попал в адские жернова. Больше всего на свете она боялась его потерять – Виктор стал ее жизнью. И Циля мучительно переживала за него.
Таня как могла пыталась поддержать ее. Но все чаще она заставала Цилю одну. Похудевшая, подурневшая, она стала выглядеть значительно старше своих лет. Тане мучительно больно было видеть ее такой.
– И вот теперь все за так. Нету его, как за ничто нету мужа, – постоянно причитала Циля, – один за мусор в мозгах…
В тот вечер она выглядела еще хуже, чем обычно, все время плакала, и Таня пока не понимала причины ее слез. Она забежала к подруге рассказать о жутком убийстве в районе Жеваховой горы, о том, как одна из клиенток зарубила топором известную в городе старуху-гадалку, к которой часто ездили уличные девушки с Дерибасовской. Однажды у нее была и Циля. Таня же просто смеялась – она не верила в гадания, как не верила ни во что на свете. Среди девушек она была единственной, кто не верил в лживые росказни гадалок, которые не сбывались никогда. И все же старая врунья не заслуживала такой жуткой смерти! Таня искренне сожалела о ней, хотя и не знала ее лично.
Рассказ подруги поверг Цилю в еще большее уныние.
– Да знаю за то… Виктор уже рассказывал, – махнула она рукой, – радовался, шо за быстро дело закрыл.
– Как закрыл? – опешила Таня.
– Так психическая ее порешила, – горько вздохнула Циля, – а потом сама копыта откинула на месте. Психический припадок… Виктор радовался за то, что гембель такой закоцанный свалился с его головы!
И всего делов, что за пару бумажек подписать надо. Кончено. Хвосты в воду…
– Концы в воду… – машинально поправила Таня. – Но это же странно, что убийца умерла на месте! Нестандартное какое-то убийство! От чего она умерла?
– Ну, так психическая же, говорю! – повторила Циля, пожимая плечами. – Виктор сказал за то, что эпи… эти.. экли.. эпитетсия.
– Эпилепсия? – удивилась Таня. – Первый раз слышу, чтобы человек в эпилептическом припадке умирал на месте, кого-то перед этим убив!
– Да и не такое бывает за жизнь! – снова горько вздохнула Циля.
– А что, Виктор рассказывает тебе о своей работе? – удивилась Таня.
– Ну да, – кивнула Циля, – не за все, но говорит. Потому и плачу.
– Чего плачешь? – не поняла Таня.
– Следят теперь за ним! – Из глаз Цили снова полились слезы.
– Кто следит, зачем? – нахмурилась Таня, уже решив про себя подключить к этому делу Тучу – состояние подруги ей решительно не нравилось.
– А я знаю? – пожала плечами Циля. – Они мне не представились. А за окно я их сама видела!
– Кого видела? – не поняла подруга.
– Двоих. Ночью, – Циля вытерла слезы и заговорщически понизила голос: – Стояли внизу. Один в окна заглядывал, а другой что-то в блокноте рисовал. Я Виктора разбудить забоялась. Устает он. Озверел бы, шо твой черт! Сама тихонько под окном стояла. Страсть до жути! Аж мурашки за шкурой! Я потом так и не заснула.
– Может, это воры были? Мало ли кто по Слободке шастает! – Голос Тани дрогнул – ей очень не понравился рассказ подруги.
– Нет, – Циля печально покачала головой, – я шо, первый год за Одессу живу? Не знаю, как местные воры выглядят? Нет, это не за то совсем. Не из твоих они. Другие. За то мне и страшно.
Таня задумалась. Если за домом Цили следили не воры, не люди из криминального мира, тогда все выходило намного хуже: как бы не большевики это были. Таня прекрасно помнила историю с несостоявшимся арестом Виктора. Может, к нему сейчас решили вернуться?
В любом случае Циля была права. Слежка за домом, ночью… Плохой признак. Таня и хотела бы ее утешить, но не могла.
– Это как рыбаков тех за Фонтаном постреляли, так и началось, – вдруг произнесла Циля.
– Кого постреляли? – Таня не поняла.
– Ну, рыбаков троих. Контрабандистов. Они в лодке товар свой перевозили. Ну какой товар, такое… Прикрыли за мешки с солью, как за все делают, – пояснила Циля, которая, как и многие жители Одессы, проявляла полную компетентность в вопросах контрабанды. – А их постреляли да тела бросили на берегу!
– Кто, зачем? – не понимала Таня.
– А я знаю? – вздохнула Циля. – Вот Виктору за то дело и поручили, шоб узнал! Но я сколько живу в Одессе, – а ты ж знаешь, я живу здесь всю жизнь, как и родилась на Молдаванке, ну так я так за первый раз слышу, шоб этих левых контрабандистов постреляли за пару чулок и сигарет! Они ж хмырню перевозили, фуфло! Никому ж не нужное это фуфло было! Сигареты до нэпманских кабаков! Тю! Кто б за такое руки мараться будет? – Циля возмущенно крутнула головой. – С полгорода живут с такой мелочевки! Такой себе шахер-махер за так. Ну, были драки, кому там в морду дать. Но стрелять? А тех же, как собачат, постреляли! Ну кто за такое делает? – Она никак не могла успокоиться. – Я Виктору пыталась сказать, а он и слушать не захотел! Разозлился, шо тот пес бешеный, шо зубы скалит! А я-то знаю все это, только за как ему сказать? Ни денег, ни товара – одни сопли за кулак намотанные! Ну кто за такое убивает? – повторила Циля.
– Да, ты права, – Таня задумалась, – сигареты, чулки, консервы… Сейчас таких полгорода!
Это действительно была правда. Контрабанда в Одессе, связанная намертво с усилением экономического кризиса, пережила новый виток. И все же масштабы этой контрабанды были ничтожны по сравнению с былыми временами – с началом развития Одессы. Во времена Дюка де Ришелье и Ланжерона на контрабанде зарабатывали целые состояния, а масштабы ее были такими, что золото, бриллианты возили целыми флотилиями. С большевиками же размеры привычной одесской контрабанды сократились до ничтожных – опять же, если сравнить с прежними временами.
Происходило все так. На рейд, но за пределами территориальных вод, становилась груженная мелочевкой турецкая или румынская шхуна, умело маскирующаяся под рыбачий баркас. На берег посылался гонец, который по сарафанному радио среди местных рыбаков рекламировал свой товар – сколько и чего можно взять. После этого под покровом ночной темноты к шхуне направлялись лодки.
В мешки с солью прятали нехитрый товар: сигареты, консервы, женские чулки, духи, косметику, медикаменты – словом, все то, что было ходовым во все времена. После этого лодки возвращались на берег, товар прятали в тайнике, а затем разносили в лавки и рестораны.
Эти мешки с солью были старым, но хорошо испытанным способом, им пользовались еще деды и прадеды контрабандистов того времени. Соль хорошо объясняла тяжесть мешка, была плотной, а просеивать ее было тяжело. Словом, метод был столь удачен, что им с успехом стали широко пользоваться, тем более, когда возрос спрос на нехитрый товар.
У людей появились деньги, и они были готовы тратить их на то, что всегда, во все времена было востребовано. Они хотели курить хорошие сигареты, есть вкусные консервы, женщины мечтали хорошо выглядеть, тем более, что с новой модой спрос на косметику страшно возрос! Контрабандисты, конечно, представляли урон для экономики новой страны, но, по большому счету, урон этот был ничтожен. Ведь для золота, драгоценностей и оружия существовали масштабы покрупней. Серьезный товар никто не прятал в мешки с солью!
Циля была права: за чулки и сигареты не убивают с такой жестокостью трех человек, тем более – всех сразу. Таня поняла это, но говорить не стала, чтобы не расстраивать подругу еще больше.
– Может, их ограбить хотели, деньги забрать? – ляпнула она глупость – ей так не нравилось тревожное выражение в глазах подруги.
– Ты за меня не утешай! – Циля не поддалась на провокацию и махнула на нее рукой. – И без тебя знаю, шо плохо. Я ж не первый год на свете живу.
– Ладно, поговорю с Тучей, – решительно сказала Таня, – может, он знает. Пошлет по следу людей.
– Поговори. Но это не Туча, – как девушка, вышедшая с самого дна, Циля обладала очень острым чутьем, – не его это. Ты за Натульку свою лучше расскажи!
– Растет, – Таня, улыбнувшись, пожала плечами.
На самом деле она очень обрадовалась возможности поговорить с Тучей, словно вернуться в прошлое, отвлечься от всего. Ей был необходим глоток свежего воздуха, возвращавшего ее разбитые надежды.
Но никто, ни Циля, ни Ида даже не догадывались, что Таня уже стала возвращать себе этот свежий воздух. Она никогда в жизни не могла сидеть в четырех стенах, и рождение дочки ее совершенно не изменило. Очень скоро Таня стала задыхаться в своем доме, словно ее придавливала чугунная плита.
Если Ида была погружена в материнство с головой, то Таня стала просто тонуть в этом море мокрых пеленок, кашек, детского питания и прочего сюсюканья, которого всегда ждут от любой молодой матери. Вдруг оказалось, что пеленки и кормления составляют не всю ее жизнь. Таня стала задыхаться в этом море новых, внезапно рухнувших на нее обязанностей. И очень скоро поняла, что не может находиться в четырех стенах. Эти кастрюльки с детскими смесями, эти пеленками убивали ее, разрывали ее душу. Ей стало скучно жить.
А между тем Таня не была плохой матерью. Ей нравилось возиться с дочкой, играть с ней. Но вдруг, неожиданно для нее самой, оказалось, что дочка не составляет весь ее мир, несмотря на ее самые глубокие чувства. И Таня затосковала, тяжело, как тосковала всегда в самые мрачные периоды жизни.
Ей ужасно хотелось вырваться наружу из этого убогого существования и так, как в прошлом, глотнуть адреналина, пьянящего кровь, бодрящего, бросить вызов судьбе. Но Таня понимала, что вырваться не может. И это повергало ее в страшную тоску.
Ей хотелось жить, ведь она была молода, но кровь словно застыла в ее жилах. И ее саму пугало это страшное ощущение, что жизнь ее больше не радует. Она живет – как живет, и ничего больше.
Следуя моде того времени, Таня обрезала волосы совсем коротко, под мальчика, и покрасилась в черный цвет. Получилось отлично! Она стала выглядеть значительно моложе, и этот цвет удивительным образом шел к аристократической бледности ее лица. И к тому же на фоне черного очень ярко засверкали ее глаза, похожие на два желтоватых топаза, мистически мерцающих в темноте.
Последней каплей в этой борьбе с собой стало неожиданное посещение аптеки. Таня уже теряла последние силы и надежду, приготовившись сдаться судьбе, превратившей ее в стандартную туповатую клушу без смысла жизни и домохозяйку. Так бы все и шло, но у ее дочки вдруг разболелся живот. И Тане пришлось прибегнуть к испытанному народному средству – несмотря на то, что возраст Наташи был уже далек от младенчества, она отправилась в аптеку Гаевского за укропной водой.
В просторном зале аптеки с мраморными полами и блеском венецианских зеркал ничего, похоже, не изменилось. Символ роскоши и уюта – зеркала красовались на стенах, украшенных к тому же витиеватой мраморной резьбой. Хрустальные люстры рассеивали мягкий свет.
И тем более странно и страшно на фоне этой утонченной роскоши из прошлого выглядели посетители знаменитой аптеки – преимущественно простые деревенские бабы в платках, затоптавшие грязными валенками мраморный пол, горланящие грубыми голосами что-то бессмысленное. Не лучше были и мужчины – в основном солдаты с оружием. Они ставили винтовки на мраморные плиты и опирались о колонны, стирая позолоту затасканными шинелями, из которых вылезал грубый, щетинистый ворс.