Катакомбы военного спуска

Глава 1

Несмотря на то что окно было забито намертво, гарь оседала на стеклах даже внутри. Стоило лишь прикоснуться рукой, и черные полоски грязи оставались на рукаве. В поездах всегда были грязные стекла.

Черный шлейф копоти из поездной трубы отчетливо просматривался над белыми верхушками деревьев сквозь более прозрачную полоску окна, расположенного как раз под поездной трубой. Еще не стемнело окончательно. Морозный закат покрасил свинцовое, тягучее небо над лесом в цвет снега, точно такого же, какой лежал на ветвях деревьев. Это было бы невероятно красиво – тающий, черный дым на белом, если б не вызывало тревогу. Это острое чувство, жестокое и внезапное, как спазм, портило все, не только пейзажи за окнами. Тревога, переходящая в страх, душила, как шарф, туго сдавивший горло, не давая сделать ни шагу в сторону. Как в избитой лагерной поговорке: шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству. Приравнивалось к расстрелу. Там стреляли без предупреждения. Но здесь… Здесь было страшней.

Здесь, по сравнению с этим растянутым, надсадным чувством тревоги, расстрел казался избавлением – от всего.

Это раньше представлялось, что нет ничего ужаснее черного жерла направленного на тебя ствола, откуда мгновенно могла вылететь пуля. Теперь было ясно и без всяких сравнений, что есть вещи гораздо страшней.

Не успокаивал даже стук колес поезда. Механический, привычный, жесткий, словно кто-то стучал по костяной клавиатуре, созданной из костей невероятного чудовища, он всегда казался предвестником свободы и действовал как возбуждающий энергию напиток. Так было раньше. Но не сейчас.

Сейчас стук колес поезда напоминал стук комьев земли о крышку гроба. И самым страшным было то, что не было никакой ясности, кто именно погребен под этой землей и чей это гроб…

Он остановился у окна, напряженно всматриваясь одновременно в темнеющий проплывающий мимо пейзаж и в бесконечность пустого большого вагона, где не было ничего, кроме запертых дверей купе. Это умение развили в нем долгие годы бегства, когда расплатой за подобные тренировки была сама жизнь.

Опасность он всегда ощущал шестым чувством, подобно диким зверям, не раз оставлявшим в кровавом капкане клочки собственной шерсти и кожи. И вот теперь это чувство опасности буквально зашкаливало, топило его с головой. Он не мог дышать, не мог сойти с места, не мог вглядываться в глубину пустого коридора без того, чтобы внутри, в самых глубинах памяти, не испытывать болезненный ожог.

Наверное, так случилось потому, что этот поезд тоже был бегством, дорогой из ниоткуда в никуда, на который не продавались билеты, ведь никто не мог предугадать конечную остановку.

Последний вагон. Отправляясь в длительное, особо опасное путешествие, он всегда покупал билет в последний вагон. Это было безопасно – с любой точки зрения. Из последнего вагона всегда был выход в темноту ночи. Можно было выпрыгнуть на рельсы при малейшей опасности, появившейся в глубине коридора, при любом шуме, донесшемся спереди.

Он всегда путешествовал только так, в последнем купе последнего вагона. И эта привычка, которая вырабатывалась долгие годы, не раз и не два спасала ему жизнь.

Однажды он сумел уйти от погони прямо в ледяной тайге, даже без верхней одежды, и шел до утра по рельсам до ближайшего населенного пункта. Как он не замерз по дороге и ничего себе не отморозил – не понимал до сих пор. Это была невероятная победа – тот долгий путь в ледяной ночи. Он выжил. И, вспоминая об этом, понимал – значит, выживет и теперь.

К тому же здесь не было тайги. Всего лишь степь в Центральной Украине. Поблизости много сел, все они расположены вдоль железнодорожного полотна. И мороз… Ну какой тут мороз, по сравнению с сибирским! Смешно прямо. А значит, ничего не стоит спастись, если будет надо.

Немного успокоившись этой мыслью, он вздохнул поглубже, наполняя легкие сомнительным свежим воздухом. А затем двинулся с места, решительно намереваясь все-таки осмотреть коридор с обеих сторон до конца.

Поезд был переполнен. Из-за закрытых дверей купе доносились громкие голоса. Где-то двери были открыты, и можно было рассмотреть ехавших людей. Они сидели на нижних полках, лежали на верхних, ели какие-то припасы, содрав с них газету, резались в карты или домино, рассказывали друг другу длинные бородатые анекдоты в попытке убить километры пути, сделать их более незаметными, приближенными к собственной, примитивной сущности, не понимая и не принимая, что дорога властвует над всем. Безраздельно правит в этом замкнутом пространстве, царящем над жизнями людей, как жестокий первобытный властелин.

Он быстро пошел по коридору, держась за поручни и слегка пошатываясь в такт стуку колес. Поезд набрал скорость, близких остановок не предвиделось, и можно было сквозь ночь мчаться в бесконечность.

По обеим сторонам железнодорожного полотна мелькали чахлые пролески с высокими, крытыми снегом деревьями. За пролесками виднелись бесконечные чернеющие поля, с которых местами сошел снег.

Вот и тамбур, ведущий в предпоследний вагон. В нос ему резко ударила папиросная вонь. Как и везде, тамбур использовали под курилку, и в воздухе еще плавал сизый дым дешевых, вонючих папирос.

Он брезгливо поморщился. Запах дешевого табака вызывал у него неприязнь, отвращение. Слишком много этого дешевого табака было на его жизненном пути в сквозных лагерных бараках, во всех тюрьмах, которые он прошел. Не для того он проделал весь этот путь, чтобы нюхать дешевый табак!

В тамбуре никого не было. Громко хлопала раскрытая дверь. Он аккуратно прикрыл ее. Стук прекратился. Отлегло от сердца. Ничего подозрительного здесь нет. Никто не станет светиться ранним вечером, подумал он, когда каждое купе набито битком, и никто не спит. Никто не станет совершать такой бессмысленный поступок и рисковать на глазах всей этой кучи свидетелей, которые только и делают, что глазеют по сторонам.

Можно пройти незамеченным в любом месте, но только не в поезде, где люди маются от безделья, и от скуки замечают даже такие мелочи, на которые и не взглянули бы при обычных обстоятельствах.

А раз так, убивать его в поезде никто не будет. Можно расслабиться, вернуться в свое купе, хорошенько запереться изнутри и дождаться утра. А утром он будет уже далеко – там, где никто его не сможет найти: на станции, где он сойдет за одну остановку до той, куда куплен билет. Это тоже сделано специально. Он покинет этот поезд ровно в 6 утра, и будет абсолютно недосягаем для всех. Далеко от Одессы, от страшной тюрьмы, от гнетущего чувства опасности и жестокой тревоги, заковавшей в тесные оковы его душу с такой силой, что при малейшем сотрясании оковы эти буквально разрывают живую плоть. С таким грузом жить невыносимо! Все, что он сделал, он сделал для того, чтобы больше никогда не вернуться к прошлому. Завтра он станет свободным…

Он распрямил плечи, вздохнул. Промелькнула шальная мысль заглянуть в вагон-ресторан, но он тут же отбросил ее от себя. Нет, светиться не стоит. Чем меньше он будет показываться на публике, тем лучше.

Быстро прошел коридор, как бы невзначай заглядывая в открытые двери купе. Вот и его – последнее в этом вагоне. Целиком и полностью – он всегда покупал билеты на все четыре места, чтобы ехать одному. Одиночество успокаивало его даже в обыденных ситуациях, не только в моменты тревоги.

Заглянул и в свое купе. Оно было пустым. На нижней полке белела приготовленная заранее постель. В окно был виден желтый диск луны, уже появившейся над пролеском. Ему вдруг показалось, что луна отливает каким-то кровавым оттенком. Но он быстро отогнал эту мысль от себя.

Он вошел. Задернул штору. Не включая свет, тщательно закрыл дверь. Щелкнул замок.

Вагон-ресторан был полон, почти все столики были заняты. В воздухе стоял устойчивый запах еды и крепкого алкоголя. Несмотря на ранний вечер, кое-где уже заказывали водку.

Фирменным блюдом в вагоне-ресторане были котлеты «Особые», которые любой дотошный посетитель без труда опознал бы как котлеты под названием «Школьные» из самой простецкой столовой. Делали их из хлеба и ингредиентов совершенно непонятного происхождения. Да оно и к лучшему: после знакомства с этими ингредиентами любой бы потерял аппетит. Поэтому в столовых стоили такие котлеты дешево, в отличие от вагона-ресторана поезда, где тройная наценка превращала средний продукт советского пищепрома в настоящий деликатес.

За одним из ближних к выходу столиков бабушка уговаривала внука лет шести съесть эту самую котлету с картофельным пюре. Впрочем, безуспешно. Внук капризничал, отодвигал тарелку от себя, фыркал и плевался. Раскрасневшись, бабушка с усилием пыталась всунуть в него хоть ложку, безнадежно размазывая картофельное пюре по щекам ребенка.

Дверь отворилась, пропуская мужчину в рабочей одежде с деревянным ящиком для строительных инструментов, в котором можно было разглядеть молоток, пилу, коробку с большими гвоздями, мотки веревки, какие-то другие приспособления… Он остановился, с сожалением рассматривая переполненный ресторан. Все столики были заняты, кроме одного – с бабушкой и внуком, там оставалось еще два свободных места: было очевидно, что никто не хочет соседствовать с капризным и шумным ребенком.

Мужчина подошел к столику и вежливо спросил:

– Вы позволите присесть к вам, мадам?

– Ах, да садитесь вже, вэйз мир! – в сердцах ответила бабушка.

Мужчина поставил рядом ящик с инструментами. Тот звякнул. Ребенок от неожиданности уставился на соседа, и бабушка, не растерявшись, умудрилась мгновенно всунуть целую ложку пюре в раскрытый от удивления рот. Поняв, что выплевывать уже поздно, застигнутый врасплох таким натиском, мальчик принялся жевать и глотать, при этом зло посматривая на бабушку и явно соображая: зареветь или не зареветь.

Подмигнув ему, мужчина ушел делать заказ и через какое-то время вернулся с тарелкой такого же картофельного пюре и дежурной котлетой. Как-то удивительно грациозно присел за столик и, достав из кармана льняную салфетку, расстелил на коленях. У бабушки округлились глаза.

– Вы из Одессы едете, мадам? – улыбнулся он, увидев ее явное недоумение.

– Из нее… А вы за куда? – Бабушка была рада поддержать разговор, ведь с появлением соседа за столиком внук хоть немного угомонился.

– А я работаю здесь, в поезде, – ответил мужчина, – слесарем. Вот, вызвали починить двери купе в последнем вагоне. Сломалось что-то там.

– Как интересно! Никогда бы не подумала за то, что в поездах в комплекте слесарь!

– Это же фирменный поезд, а внутри вечно что-то ломается, – доброжелательно отозвался мужчина, принимаясь за котлету.

– За вас такие манеры… – не выдержала бабушка. – Маневр ще тот! Невже вы слесарь? Не смешите мои тапочки, как за то говорят! Вы – сплошная картина маслом!

– Вы правы, мадам, – грустно вздохнул сосед. – До революции и войны служил в мужской гимназии. Потом родители уехали. Я один остался. И покатилась дорожка… Я мастерству по дереву в гимназии учил. И вот, стал и слесарем, и плотником. Каждый выживает, как может.

Почувствовав, что интерес к нему явно потерян, мальчишка прямо на скатерть вывернул кусок котлеты и тут же попытался зареветь во весь голос.

– Ах ты ж гойкин шлимазл! – покраснела бабушка. – Вот, женился мой халамидник на гойке-голодранке, и шо получилось…

– Подождите! – улыбнулся сосед. Он достал из сундука какие-то инструменты, небольшую деревянную дощечку и два гвоздя. – Давай-ка попробуем с тобой вырезать елочку… Вот так… – обратился он к ребенку.

Острие заскользило по дереву, как по маслу. Мальчишка тут же прекратил реветь, схватился за удивительные предметы и даже не заметил, как остатки пюре с котлетой оказались у него во рту.

– Ух! – Бабушка вытерла пот, скормив ему последнюю ложку. – Умеете вы обращаться с детьми! У самого, небось, несколько?

– Нет, – мужчина перестал улыбаться, – детей у меня нет. Да я и женат не был никогда.

– А шо так?

– Судьба – дорога такая по жизни. Раньше некогда было, а теперь… Бродяга я и есть бродяга! – Он махнул рукой.

– Ой, вы такой интересный мужчина! – разулыбалась бабушка. – Шо вы за то говорите? Вот у меня девочка на примете есть… Такие приличные родители…

– Благодарю, мадам! Как-нибудь в другой раз, – резко оборвал он ее.

И, оставив ребенку дощечку, мужчина собрал свои инструменты, снова грациозно поклонился и исчез в дверях вагона-ресторана.

Привычную ночную тишину разорвал стук в дверь. Чертыхнувшись, следователь Петренко потянулся к часам, лежавшим на тумбочке рядом со стаканом с водой – оставлять его на ночь было его многолетней привычкой, а откуда она взялась, он и сам не знал.

Поднявшись, он щелкнул выключателем лампы. Тусклый свет ночной лампы осветил привычную домашнюю обстановку. И конечно Петренко, встав, тут же опрокинул стакан с водой на себя.

Чертыхаясь и отплевываясь, он стащил с себя мокрую майку и с раздражением отшвырнул ее в угол. Лампа освещала часы, висящие на стене. Было начало четвертого утра. Если совсем точно – семь минут четвертого.

Стук продолжался. Петренко распахнул двери. На пороге стоял заместитель начальника всего Угрозыска города.

– Велели срочно тебя привезти, – не здороваясь, произнес он. – ЧП у нас. Продолжение вчерашнего. Так что одевайся и выходи вниз. В машине жду.

Продолжение вчерашнего… Сон сняло как рукой. Метнувшись в комнату, куда и сон девался, Петренко быстро стал надевать форму. Проверил пистолет, щелкнув затвором. Из ящика письменного стола достал патроны. Потушив лампу и даже не оглядываясь на раскрытую постель, пулей вылетел из квартиры.

Этой ночью Петренко добрался до своей квартиры лишь после полуночи и, едва успев раздеться, рухнул на кровать. Он смертельно устал и почти мгновенно провалился в черную бездну из всяких сновидений, которые преследовали его в последние дни.

Но даже такая бездна усталости вместо сна, похожая на прижатую к лицу пышную подушку, не принесла облегчения, и особенно в эту ночь, когда в начале четвертого утра он был уже на ногах.

Целый день до самого вечера Владимир Петренко провел вместе со следственной бригадой в небольшом поселке Фонтанка под Одессой. Там в море местные рыбаки нашли труп… Но не простой.

Несмотря на то что стоял январь, море не замерзло – сильных морозов не было. Оно было спокойным, и рыбаки рискнули выйти на улов. Недалеко от берега спустили якорь. Он за что-то зацепился. Когда стали поднимать, вытащили то, что поставило на уши весь уголовный розыск Одессы и Петренко лично – как начальника отдела по борьбе с бандитизмом, ведь подобные дела были его прямой профессиональной обязанностью.

Это был труп молодого мужчины, не старше 30 лет. Он был почти голым, из одежды на нем были только черные трусы без всяких штампов и меток.

Ноги мужчины были поставлены в металлический тазик и залиты цементом. В таком виде его и опустили на дно. Всплыть он не мог и заживо захлебнулся, наглотавшись морской воды. По словам эксперта, тело пробыло в воде меньше суток и оно не успело серьезно пострадать, поскольку с момента смерти до его обнаружения прошло не так много времени.

На левом плече мужчины и на руке Петренко обнаружил несколько наколок, свидетельствующих о его тюремном прошлом. А присмотревшись повнимательней, не мог сдержать удивленного восклицания:

– Да я ж его знаю! Это же Сидор Блондин!

Действительно, у мужчины были светлые волосы. Обсохнув, они стали стремительно светлеть.

– Поясни, – нахмурился начальник уголовного розыска.

– Сидор Блондин – налетчик из банды Червя, – начал объяснять Петренко. – В последнее время у нас в работе налет Червя на кассу взаимопомощи при автомобильном тресте. По моим сведениям, Сидор Блондин тоже участвовал в этом налете. Он – бык, пацан Червя. Ну, в смысле, его приближенный каратель, если перевести на обычный язык. Налетчик, исполнитель приговоров. Две ходки в лагеря. Не понимаю…

– Чего ты не понимаешь? – выдохнул начальник угрозыска.

– За что его так? Как ссученного? – Петренко вскинул на него удивленные глаза и пожал плечами. – У Червя хорошие отношения с Тучей и со всеми остальными ворами! Это прямой удар Червю под дых. Если только…

– Если только? – нахмурился начальник.

– Если только не сам Червь его порешил. Но для этого должны быть очень серьезные причины, – пояснил Владимир.

– А способ казни? Залить цементом, и в воду, на дно? Это еще что? – вступил заместитель начальника.

– Это называется «бетонные боты», и в последнее время они появляются в среде таких, как Червь и Сидор Блондин, все чаще и чаще, – ответил Петренко. – Местное изобретение. Используется во всех местах, где есть водоемы. У меня это уже третий случай. Да вы должны помнить два предыдущих!

– Помню, – кивнул начальник, – раскрыли довольно быстро, если не ошибаюсь.

– Ну да, – согласился Петренко. – Первый был крысой, воровал у своих, его и утопили в ставке под Кучурганами. А второй настучал на подельника, после чего мы закрыли троих из банды. Оставшиеся выследили его и отправили в «бетонных ботах» в Лузановку.

– То есть это казнь, – задумчиво произнес заместитель.

– Показательная казнь, – кивнул Петренко. – И довольно жестокая. Смертника по приговору вышестоящих, который огласили на сходе воров, ставят в таз, заливают ноги цементом, а затем бросают в какой-нибудь водоем – море, болото, ставок… Смерть жуткая и мучительная. Но я не понимаю… – Он снова пожал плечами. – Сидор Блондин не был ни крысой, ни сукой, то есть стукачом… Он пользовался уважением в своей среде, среди блатных…

Расследование в Фонтанке длилось очень долго. После холодного январского берега моря оперативники в конце концов переместились в кабинет Петренко, где согревались горячим чаем.

У Владимира была довольно подробная картотека, в которой фигурировали и Червь, и Сидор Блондин. В странном деле не было никаких зацепок, и по опыту Петренко уже знал, что такие вот дела с загадками бывают самыми тяжелыми и страшными.

Обо всем этом он и думал, сидя в машине, быстро катившей по ночному городу.

– В городе началась война банд за передел, – мысли Петренко прервал заместитель начальника угрозыска. – Кто-то стравливает их.

– Куда мы едем? – нахмурился Владимир.

– На Сортировочную. Туда вагон подогнали. Отцепили от поезда. Мы потребовали. Это, так сказать, иллюстрация к моим словам. Ты должен на все это посмотреть. И чем скорее, тем лучше.

Глава 2

Снег начал идти к вечеру. В темноте редкие снежинки были похожи на чванливых балерин, брезгующих показывать свое высокое искусство перед незатейливой публикой. Медленно и надменно кружась, они плавно опускались на землю, словно танцуя фантастический танец, состоящий из сложных пируэтов.

Вначале это было красиво. Снежинки блестели в свете ночных уличных ламп. И можно было, прижимаясь лбом к ледяному оконному стеклу, увидеть каждую из них, с красивым трагизмом навсегда уходящую в темноту, вниз.

Но так продолжалось недолго. Потом началась метель. Какие там балерины – снег повалил сплошным потоком, накрывая город белой пуховой периной, сплошной, плотной, не рассыпающейся от прикосновения рук!

К вечеру усилился ветер. И Одессу основательно замело буквально за час. Улицы опустели. Не было слышно ничего, кроме завывания ветра, который, как изголодавшийся волк, шастал в поисках добычи по опустевшей, совершенно обезлюдевшей земле.

А в комнате было хорошо и тихо. Поплотней закутавшись в шаль, Таня прижималась лбом к ледяному стеклу, стараясь унять бешеные, тревожные мысли, так похожие на беснующуюся метель за окном.

Уютно потрескивали дрова в «буржуйке». Ее черная дверца была слегка приоткрыта, и отблески пламени бликами падали на старый паркет, меняя свои цвета с удивительной скоростью, как стекляшки в детском калейдоскопе. Но Таня на них не смотрела.

Она специально повернулась спиной к комнате, стараясь не глядеть на стол. Ничего, ничего не должно было ее отвлекать. Но тут скрипнула дверь. На этот неожиданный звук Таня поневоле обернулась. Дверь отперли своим ключом – это мог сделать только один человек.

Как некстати это было именно сейчас! Какую жестокую шутку сыграла злая судьба в этот вечер! У Тани мучительно сжалось сердце – все повторялось, как в страшном сне. Словно опять был калейдоскоп, только на этот раз уже не детский, с цветными стекляшками, а с отблеском адского пламени, страшные зубья которого пожирали живую плоть.

Фыркая и отряхиваясь от снега, в комнату ввалился Володя Сосновский. Весь он был белоснежным, словно закутанным в саван. Единственный человек, которому Таня дала ключ от своей комнаты…

Как она могла это сделать, Таня давно уже перестала понимать. Просто однажды отдала Володе его сама, и это означало… Ни Таня, ни Володя так и не поняли до конца, что это могло означать.

Их роман, словно с новой силой вернувшийся к истокам, давно перерос бешеные вспышки страсти и то неистовство кипящей крови, когда-то бросавшие их друг к другу в объятия. Их отношения вышли на новый, более духовный уровень, став всегда удивлявшим Таню странным единением душ. Это превращало в волшебство самые обыденные вещи.

Так же удивительно и волнующе, как когда-то заниматься любовью, было сидеть вдвоем в темной комнате, держась за руки, и молчать – ни о чем. Это наслаждение от прикасания к чужим мыслям наполняло душу ее таким невиданным восторгом, что мир словно останавливался, замерев в самую изумительную секунду. И Таня даже боялась дышать, чтобы не спугнуть это волшебство.

Она всегда читала мысли Володи словно открытую книгу. Он был единственным мужчиной в ее жизни, с которым у нее это происходило. И Таня замирала от ужаса, только подумав о том, что все это может прекратиться в любой момент. А в том, что это прекратится, она не сомневалась ни секунды. Уж слишком печальным был опыт ее прожитой жизни. Таня ранила душу до крови, словно шла босиком по острым камням прибрежного волнореза, когда вспоминала свое прошлое.

Роман с Володей, переросший пьянящие восторги любви, годы страдания, ненависти, боль, был теперь, по ее определению и чувствам, чуть мерцающей отдушиной, из которой исходило удивительное тепло. И это тепло согревало даже в такие моменты, когда не могло согреть самое горячее пламя.

А потому Володя все чаще и чаще приходил в ее комнату и в ее жизнь и оставался до утра, и на следующие сутки был в ее комнате и в ее жизни. И Таня прекрасно знала: что бы дальше ни произошло с этими воскресшими чувствами, место Сосновского в ее душе уже никто и никогда не сможет занять.

Это напоминает шрамы на коже, ведь каждый остается до конца жизни. Но иногда так бывает и с людьми.

– Ну и метель сегодня! – отфыркиваясь, Володя снимал пальто и фуражку, развешивая все это на вешалки возле «буржуйки». – Еле к тебе добрался! Кошмар! Думал, уже не дойду. Трамваи в городе вообще не ходят. Ничто уже не ходит. Одно счастье, что недалеко.

Сумку с продуктами он поставил на пол – Сосновский никогда не приходил к Тане с пустыми руками.

Развесив одежду, отряхнувшись, стащив промокшие ботинки, Володя только теперь заметил, что в комнате темнота, а силуэт Тани отчетливо выделяется на фоне окна, из которого падают блики тусклого уличного света.

– А что ты в темноте стоишь, Танюш? – Он потянулся к выключателю. Вспыхнул яркий цветастый абажур над столом. – Ты себя хорошо чувст…?

Сосновский резко замолчал. Голос его, минуту назад звучащий бодро, доброжелательно, вдруг упал, сорвался и пропал совсем. Обернувшись, Таня увидела, как его глаза с интересом расширяются, увеличиваются все больше и больше и при этом меняют выражение. И она не смогла бы в словах описать это выражение.

Не отрываясь, Володя смотрел на стол, покрытый камчатой коричневой скатертью с набивными цветами. На нем лежали деньги. Много новеньких пачек в банковской упаковке. Очень много пачек – они занимали почти весь стол. А еще царские червонцы, поставленные в столбик, несколько массивных столбиков… Немыслимое количество всех этих денег могло поразить любое воображение…

– А это… что? – Володя наконец смог заговорить. – Что это? Откуда ты все это взяла?

– Деньги не мои, – с трудом сдвинувшись с места, Таня подошла к столу. Она словно возвышалась над всей этой грудой денег, словно была выше нее.

– А чьи? Откуда они у тебя? – Не отрываясь, Сосновский смотрел на нее. Таня отвела глаза.