Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

Глава IV

Греческое море

Даже Константин Германик, обошедший собственными ногами чуть ли не все известные африканские пустыни, знал, что отправляться в плаванье по традиции следовало бы с первыми лучами солнца. Но тут – иное. Навклир то и дело, озабоченно поглядывая на палубу, где размещался потаенный груз, поторапливал моряков корбиты:

– Нечего лодырничать да на солнце смотреть. Видите, оно еще на горизонте, пока не село, а значит, древний, как мир, бог Ра нам благоприятствует. Засветло пройдем маяки и причалим на том конце Босфора. Переночуем и рано утром выйдем в Греческое море.

– Я не только за товар боюсь. – Египтянин ткнулся своим длинным и кривым носом чуть не в ухо Константину Германику. – Обожаемый префект велел передать слова квестора Евсея: «Отплыть следует быстро и тихо, соглядатаев в порту больше, чем насекомых в бороде покойного Юлиана Отступника».

– Тут действительно много людей разного племени, – согласился Константин Германик.

– Разного племени? – искренне удивился египтянин, весело уставившись на своего пассажира черными глазами, вдобавок подведенными по давнему обычаю сурьмой. – Опасаться следует своих, они незаметны, как блохи, и опасны, как нильские крокодилы.

Капитан-навклир, едва корбита выбралась из длинного ряда кораблей и лодок у многочисленных причалов, велел поставить прямой греческий парус.

– Наш Господь благоприятствует плаванью! – торжественно провозгласил он, обращаясь ко всему экипажу. – Без боязни посмотрите на заходящее солнце. Оно попрощалось с нами, но одновременно даровало отлив!

Две дюжины гребцов, пятерка матросов: большинство египтяне и сирийцы, трое германцев, кажется, фракиец. Но были и ромеи, римляне на греческий лад, несколько собственно греков. Все радостно загалдели.

Отлив незаметно и мощно подхватил судно, а опытный рулевой с веслом на корме удачно сманеврировал, вывел «торгаша» на морскую гладь. Вслед за кораблем из порта вышли еще два судна, образовав караван, который так же неспешно и уверенно миновал Босфор, чтобы заночевать ввиду последнего маяка перед выходом в Понт Евксинский.

Когда-то сгоряча Босфор был прозван хитроумными греками-первопроходцами коровьим бродом. Освоенный и обжитой за сотни лет, он стал удобным и знакомым.

– Будем плыть днем. – За спиной Германика, наблюдавшего за огнями Константинополя, остававшимися за кормой, неслышно появился капитан-навклир. – У нас не боевой корабль, купеческий караван. Поспешаем медленно. Если Бог даст, достигнем Ольвии дней через десять-двенадцать максимум. Там наймем быстроходные речные судна, вроде тех, которыми спускаются к Понту северяне, уже с большим количеством весел, ведь придется идти против течения, и перегрузим на них товар.

– Я не сведущ в мореходстве, – честно признался трибун. – Больше только по Гомеру и представляю себе наш поход. Но ответь мне, любезнейший: а почему мы не можем сократить время пути за счет ночных переходов?

Египтянин сдержанно засмеялся:

– Вспомни, мужественный солдат, к чему привела отвага всем известного Одиссея. Он так стремился поскорее достичь своей страны, а может, истосковался по лону любезной жены, что понадеялся на удачу и пренебрег извечными мореходными законами. В результате шлялся по бурному морю десять лет. Нет, трибун. Ходить ночью по морю могли только предки финикиян. По преданиям, они достигли совершенства в чтении воли богов по звездам, поэтому и отваживались плыть ночами. Говорят также, что на их судах были специальные устройства, позволявшие днем точно выверять курс корабля по солнцу.

Мне, кстати, когда-то предлагали приобрести подобное, – продолжал капитан. – Но я отказался. Во-первых, нужны годы, чтобы научиться правильно пользоваться древними знаниями. А во-вторых, зачем мне это? Побережье Малой Азии, равно как и берега Понта, любой из нас, капитанов-навклиров, знает подобно тому, как хорошая хозяйка ориентируется на собственной кухне. Где стоит уксус, где мешки с мукой, а где, в специальном углублении в кладовой, амфоры с вином, припрятанные от слуг, а то, на всякий случай, и от собственного мужа.

Так и мы предполагаем, едва увидев берег: где пристать к хорошему источнику, как избежать предательской мели. Иногда простое чутье подсказывает вероятность засады дикого сарматского отряда, удальцы из которого только и ждут беспечного привала богатых купцов.

Прошу, господин, сейчас воспользоваться моим советом. Тебе надобно отдохнуть. В твоем распоряжении моя маленькая комнатушка на носу, отгороженная от посторонних глаз добротной накидкой с мягким александрийским ковром для сладкого сна.

Глава V

Эллий Аттик, актер и философ

Первую ночь, ввиду далекого Константинополя, но уже на другой стороне Босфора, Константин Германик спал плохо. Корабль, бросивший якорь неподалеку от темного берега, прилично качало. Вдобавок громадный щенок, долго и придирчиво обнюхивая небольшой закуток, наконец пришел к выводу, что лучшее место для ночлега – добротный александрийский ковер. Все попытки согнать молосского дога с ковра оказались тщетными, юный Цербер возмущенно рычал, обнажая острые клыки. Усталый трибун махнул рукой и улегся рядом, чувствуя спиной быстрое биение сердца «мечты детства».

Впрочем, утром оказалось, что инстинкт боевого пса, вечного спутника легионеров еще старого Рима, оказался выше всяких похвал. Константина Германика разбудил сдавленный вопль египтянина-навклира, которому щенок успел прокусить икру, пустив тому кровь.

– Я-я-я-яй! – испуганно кричал капитан. – Уйми пса, великолепный солдат! Я только хотел предложить тебе откушать ячменных хлебцов, завернутых по нашему обычаю в пальмовые листья, а потому еще мягких и ароматных!

– Только хлеб? – еще не совсем проснувшись, спросил Германик.

– Есть еще вяленое мясо, мужественный солдат, если пост тебя не смущает, – быстро нашелся египтянин.

– Не смущает, – заверил его трибун, вставая с ковра и с наслаждением потягиваясь. – Давай мясо и вино с водой. А коль мы в походе, то не мешало бы чеснока или лука.

Капитан услужливо покивал и, по-быстрому перемотав ногу белой тряпицей, поспешно поданной ему кем-то из гребцов, метнулся в глубь корбиты. Когда со связкой чеснока на шее он снова откинул полог, держа в руках бурдюк с вином и кусок мяса на блюде, то лишь мгновенная солдатская реакция Константина Германика спасла походный завтрак.

Трибун схватил с блюда кусок вяленого мяса и высоко поднял его в вытянутой руке. Челюсти Цербера с хрустом проломили серебряный поднос. Молосский дог, задрав морду вверх, яростно залаял.

– Так, – одобрительно сказал Германик, любуясь собакой. И, уже обращаясь к египтянину, категорически заявил: – Впредь кормить нас будешь по очереди: сначала – пса, после – меня.

Капитану-навклиру довелось еще дважды бегать за мясом, один раз за вином и засахаренной дыней. Когда его пассажиры наконец насытились, он распорядился ставить парус.

Офицер Галльского легиона, справедливо полагая, что удовольствия на сегодняшний день закончились, бесцеремонно схватил тяжелого щенка за шкирку и поволок его на нос судна, чтобы оттуда наблюдать за происходящим на судне и берегу.

До обеда он рассеянно осматривал невысокую гористую местность, проплывавшую за бортами корбиты, затем следил за забавными движениями пары дельфинов, увязавшихся за судном, поиграл с Цербером. Скоро все это ему надоело. Впрочем, трибун самого понятия скука не понимал. Если нет вина и женщины, то можно скоротать время в сладкой дреме, в которую Константин Германик и погрузился, благо, поспособствовали этому звуки слаженных ударов весел об воду да вздохи громадного щенка, прикорнувшего возле ног хозяина.

Когда Герианик проснулся, то увидел перед собой странного, но чистоплотного оборванца, худого, с козлиной бородкой на изможденном лице, с множеством коричневых родинок. Одет тот был в белую рубаху, в руке держал несколько засахаренных груш. Открытый в улыбке рот демонстрировал отсутствие передних зубов. Жалкое зрелище!

Грек, да и только!

– Гречишка. Отзывается на Эллий Аттик. – Из-за спины незнакомца показался капитан судна. – Я купил его на Родосе. Говорит, что актер. Если согласен, о великолепный солдат, он будет тебе прислуживать вместо меня. А то, сам понимаешь, капитан в открытом море должен следить за курсом.

Навклир с опаской посмотрел на молосского дога. Константин Германик перевел взгляд на пса:

– Боишься? Ну-ну. Так и надо. А что, твой грек говорить умеет?

Тут же подал голос незнакомец по имени Аттик:

– Трибун! Твое мужество и твой характер располагают к беседе. Подобно тому как посланник из «Персов» из рассказа великого Эсхила нашел в себе мужество поведать варварской царице о гибели ее азиатских сынов при Саламине, я готов сопровождать наше странствие комментариями да историями, без которых в утомительном походе будет скучно.

Константин Германик только покачал головой от удивления. Он половины не понял. Отметил только, что свою речь Аттик произнес, как и полагается актеру: четко, торжественно, слаженно, взмахнув рукой при окончании обращения. Если бы еще зубы были целы…

Тем временем навклир Аммоний поспешил закрепить задуманное, по-прежнему больше глядя на страшного пса, чем на его хозяина:

– Достославный и знаменитый трибун! Могу тебя заверить, что Аттик – существо в высшей степени безобидное, но забавное. Купил я его за три бурдюка вина, что, согласись, любезный герой, не очень дорого. – Аммоний вдруг почесал длинный нос и прыснул со смеху. – Вино, правда, давно забродило, но пока пьяницы из родосского кабака этого не почуяли, я уже был с греком-рабом на корабле.

– Я – не раб! – вскричал Аттик, гордо выпрямившись и обхватив себя руками за плечи. – Когда-то я верну тебе твое прокисшее вино и снова стану великим актером.

Аммоний пожал плечами:

– По мне так хоть Юлием Цезарем. А сейчас выбирай: будешь прислуживать моему почетному пассажиру или я прикажу тебя выбросить в море.

– Постой, постой, – вмешался трибун. Все происходящее начало его забавлять. И, уже обращаясь к Аттику, он спросил, пытаясь скрыть улыбку: – А чему ты еще обучен, кроме лицедейства?

Грек еще выше поднял голову, да так, что отчетливо выступил острый кадык на его шее, выдохнул воздух, кашлянул и вдруг присел на корточки возле молосского дога. Громадный щенок удивленно посмотрел на смельчака. Впрочем, не только щенок.

– Еще я могу выдрессировать твоего пса, – смело заявил Аттик и, вытянув худую руку, принялся сильно чесать подбрюшье Цербера.

Тот, мгновение помедлив и виновато взглянув на хозяина, опрокинулся на спину, при этом поджал лапы, обнажив клыки от невыносимого собачьего блаженства. В довершении всего он продемонстрировал стоящий, как мачта боевого корабля, собачий фаллос.

Смеялись все. Подоспевший выспавшийся фракиец Тирас, чья очередь была, по договоренности с эфиопом Калебом, охранять покой офицера. Сам Калеб, хрипло выдавливавший из глотки «кха-кха-кха!». Египтянин Аммоний, быстро сообразивший, что уже устранился от кормления кровожадного Цербера.

Веселым смехом заливался трибун, по старой солдатской привычке хлопая себя ладонью, как ножнами меча, по левому предплечью, месту, где настоящий боец полжизни носит щит.

Константин Германик махнул рукой навклиру Аммонию:

– Свободен! – Хотел было задернуть занавеску, но его остановил почти молитвенный просящий взгляд эфиопа и уже до неприличия радостное ожидание хоть какого-то события, обещавшего скрасить долгое путешествие, на физиономии фракийца. – Ладно, оставайтесь, смотрите.

– Что я могу рассказать тебе, трибун, о твоем щенке… – так неторопливо начал историю о собачьей породе грек, по имени Эллий Аттик, то ли выдававший себя за актера, то ли действительно бывший когда-то лицедеем. Но уж, совершенно точно, с первых же слов и движений, сумевший расположить к себе злобного пса. – По-настоящему никто толком не знает, откуда взялись молосские доги. Говорят, что пару священных собак: кобеля да суку, подарили в тайном храме египетские жрецы Александру Македонскому, по прозвищу Двурогий. Подарок оказался так важен для Двурогого, что тот возил собак в обозе даже во время изнурительного похода в Индию. В общем, ценил живой дар, подобно шкатулке невиданной красоты, захваченной им в обозе Дария.

– Знаю, – радостно воскликнул Константин Германик. – Матушка рассказывала, что в той шкатулке Александр возил не трофеи, а «Илиаду» да «Одиссею»!

Эллий Аттик одобрительно посмотрел на слушателя:

– Рад, что у тебя оказалась такая добрая и умная матушка. Позволю спросить: жива ли она?

Трибун, полулежавший на александрийском ковре, услышав вопрос, отвернулся.

– Извини за бестактность, – поспешил грек.

– Холера, – глухо отозвался Константин Германик. – В гарнизон свои же и занесли. Мы тогда в Африке, Карфагене, стояли. Ладно, все ушло в вечность, как черные корабли ахейские… Вроде и были они и – нет. Так и моих близких… Никакой Гомер не вернет ни тех ни других… Рассказывай дальше, я люблю про историю слушать.

Грек с готовностью кивнул и продолжил:

– Говорят, что кто-то из соратников Александра после его кончины все же умудрился не пасть в кровавой борьбе за власть, но добраться до Греции. Там, в городе Эпир, где издавна проживала народность молоссов, началось разведение этих грозных египетских существ. Убийц на четырех лапах позднее прозвали молосскими догами. Говорят, трибун, что твои предшественники, римские легионеры, использовали громадных и жестоких собак в битвах, при этом заковывали их в броню, как персидских катафрактариев. Я, честно говоря, в это мало верю…

– Почему? – быстро спросил Константин Германик. – Я слышал совершенно иное.

– Я люблю читать, – виновато улыбаясь, но деликатно прикрывая при этом беззубый рот, объяснил Эллий Аттик. – Оттого и много знаю. Историк Клавдий Элиан, например, рассказал нам о том, как после убийства императора Гальбы преторианцами его тело до конца оборонял боевой пес, не позволяя убийцам приблизиться. Но, согласись, трибун, что этого мало, чтобы утверждать, что собаки были чуть ли не в каждой манипуле. Дорогие они к тому же, сам, наверное, знаешь, ценой с эфесского жеребца будут. Нет, господин, настоящие молосские доги – царские звери!

Константин Германик, не умея скрыть нетерпеливого любопытства, даже подался вперед:

– А мой?..

Грек понял его с полуслова:

– Твой – беспримесный, можешь не сомневаться. Уши у него висят, как у настоящих египетских собак, брюхо втянуто, лапы мощные, а значит, родословная его длинная. А теперь вспомни, трибун, за какое место укусил твой пес нашего капитана.

– За ногу, конечно. Он же до сих пор хромает.

– А за какое место?

– А это важно? Ну, наверное, куда дотянулся, туда и цапнул!

Грек снова заулыбался, и снова, вспомнив о том, что-зубов-то у него нет, прикрыл рукавом рубахи рот:

– Это очень важно, господин. Дело в том, что годовалый щенок обладает повадками взрослого боевого пса. Он прокусил икру моего (надеюсь, бывшего) хозяина с внутренней стороны. Понимаешь, трибун, молосский дог нацелен, от рождения, наносить урон противнику там, где тело менее всего защищено броней. И ранее, и теперь мало кто носит поножи с обеих сторон ноги. Я могу поклясться, что твой пес приучен также рвать нижнюю часть правой руки, не защищенную щитом, но зато угрожающую тебе мечом. Не сомневайся, верным охранником станет!

– А кормить его чем будем? – обеспокоился трибун, в чьи обязанности, кроме всего прочего, было следить за провиантом для солдат.

Тут внимание всех привлекло характерное «кха-кха-кха!» эфиопа. Константин с удивлением посмотрел на Калеба, сидевшего на полу и скрестившего ноги по восточному обычаю рядом с фракийцем, который, наоборот, присел на корточки. Калеб снова воскликнул «кха!», выразительно сунув сложенные черные пальцы правой руки себе в рот.

Германик озадаченно на него посмотрел: «Луком ты владеешь лучше, чем языком Империи».

– Никто не знает, что сейчас хотел сказать наш многословный друг? – поинтересовался он.

– Позволь мне, – мигом вызвался Эллий Аттик и, как человек сугубо мирный, не дожидаясь приказа, вдруг обратился к Калебу на каком-то странном гортанном и одновременно певучем языке.

Эфиоп, услышав явно знакомую речь, воззрился на Аттика испуганно-радостно и вдруг быстро заговорил на этом наречии.

Аттик только кивал, загибая пальцы.

– Да переведи же на греческий! – не выдержал Константин Германик.

– Сейчас, – кивнул Аттик и, закончив загибать пальцы на обеих руках, поспешил с переводом: – Этот страшный солдат говорит, что в детстве видел, как кормят двух подобных псов. Он служил при дворе кандака. Мне откуда-то знакомо это слово, но сейчас не время разбираться. Я так понял, что готовили Калеба в личную охрану, поэтому он и видел обряд кормления очень похожих на нашего Цербера псов.

– А ты, что же, дрессировать умеешь, а дать пожрать собаке так не способен? – ревниво глянул на Аттика Константин Германик.

– Отчего же, – смело возразил тот. – Дрессировать и кормить зверя совсем не одно и то же. Меня просто собаки любят: и молосские доги, и беспородные худые кобели с площади Тавра, которые вечно дерутся возле лавок мясников, и…

– Ты многословен, – перебил его офицер. – Но прощаю. Выкладывай, что сказал наш эфиоп.

Оказалось, что на судне вполне можно было разжиться продуктами для годовалого щенка. Эфиоп еще несколько раз уточнял, Аттик переводил, и стало ясно следующее. Кормить полагается два раза в день. Основной рацион: ячменный хлеб с молоком, ну, с пресной водой, если молока нет. Обязательно давать отвар из костей, немного соленого сала. Прямо в пасть собаке проталкивать сырое яйцо, чтобы шерсть была гладкой и кости крепкие.

Неожиданно в разговор вступил фракиец Тирас:

– Трибун, у нашего носатого капитана на палубе в клетке десяток куриц да петух. А я, когда из кабака возвращался, свинку себе прикупил. Подумал: «Пост скоро кончится, угощу старшого». Но раз такое дело, почему бы свинью в дело сразу не пустить?!

Глава VI

Одиссея эфиопа Калеба

Каботажное плавание вдоль берегов Греческого моря само по себе было достаточно однообразным. Невысокие по сравнению с Анатолийским побережьем горы, почти до вершины покрытые лесом, сменила степь, уже зазеленевшая молодым ковылем.

Корабли каравана шли, не упуская друг друга из виду и ориентируясь на последнего, тихохода. Ветра не было третий день, солнце припекало, и подошвы сандалий иногда просто прилипали к обильно просмоленной неделю назад палубе. Воняло куриным пометом, человеческой мочой, потом гребцов. Те работали полдня, потом, когда корбита останавливалась, поджидая тихохода в караване, играли в кости или спали. Их полуголые тела, скрюченные из-за недостатка места, напомнили Константину Германику поле битвы в Ассирии после того, как и свои, и чужие трупы ночью обобрали мародеры.

Но тут, слава Христу, все было спокойно. Носатый египтянин-капитан настойчиво и убедительно отклонил все предложения Константина «пристать к берегу и размять ноги». Возражения навклира были убедительны: воды и припасов вполне хватит до самой Ольвии, остановка только задержит торговую экспедицию как минимум на день.

– А у меня для вас и вашей собачки, – сообщил Аммоний, – еще остались свежайшие хлебцы, завернутые по египетской традиции в пальмовые листья. Курочку я для Цербера велел приготовить, пусть кушает на здоровья. Хотите еще вина? У меня есть родосское, сладкое, как поцелуй опытной женщины.

При упоминании о женщине трибун так посмотрел на капитана, что у того задрожали коленки. Тридцатилетний Константин воздерживался уже более месяца, каждую ночь ему снились женские груди, большие и белые.

Поняв, что сболтнул лишнего, суетливый, как все египтяне, навклир поспешил исправить ошибку:

– До Ольвии плыть от силы три дня. А там встретите послушных женщин. Поверьте мне, красоту светлых, как свет зари, готок, неистовство в любви смуглых сарматок и сговорчивость женщин севера, которые готовы провести с тобой несколько дней, лишь бы купить мужу или брату византийский нагрудный панцирь, – не забыть до встречи с нашим старым богом Анубисом, проводником в иной мир.

Приняв молчание Германика за согласие, Аммоний решился дать совет:

– Великолепный солдат. Я специально приставил к тебе своего раба, этого забавного грека, чтобы он своими веселыми рассказами отвлекал тебя от мрачных мыслей или грустных воспоминаний. Я старше тебя, поверь мне: хорошая сказка полезнее плохой правды. А правда, увы, всегда – зла.

Мысленно согласившись с доводами навклира, Константин Германик кивнул и направился в свой закуток на корме судна. Хотя идти было нужно всего несколько шагов, он смотрел под ноги, переступая через спящих гребцов. Те снова дрыхнули, ведь последняя тихоходная корбита осталась далеко позади, напоминая черного таракана, только вместо ножек высовывались длинные и казавшиеся тонкими издалека весла, и били они в воду не слаженно, а вразнобой.

Трибун сплюнул с досады и откинул полог своей импровизированной палатки. Зрелище его удивило. На его месте, на александрийском ковре, возлежал грек Аттик и, почесывая брюхо Цербера, о чем-то степенно беседовал с Калебом. К эфиопу придраться было нельзя. Тот все-таки стоял за кромкой ковра, опираясь на метательное копье-панцею. Нес службу, охраняя императорского посланника.

Но паршивый грек!

Занесенную для удара руку остановил возглас Эллия Аттика:

– Калеб – не эфиоп! Он не тот, за кого себя выдает. Вернее, не тот, за кого ты его принимаешь!

Константин Германик опять ничего не понял, но руку опустил, сохранив до поры до времени оставшиеся зубы Аттика.

– Первое. Пошел вон! – скомандовал трибун слуге-рабу. – Второе. Стой! Собаку – гладить, мне – докладывать!

Грек, который моментально соскочил с ковра, улизнуть, однако, не успел. Отреагировав на команду «Стой!», он развернулся, присел на корточки уже вне ковра, протянул костлявую руку и, продолжая чесать встревоженного было суматохой пса, начал свой рассказ:

– Дело, мужественный командир, в том, что мой актерский талант был востребован не только в Риме и Константинополе. Меня часто приглашали выступать в пограничных гарнизонах, а то и за пределами Империи, всюду, где прослышали о моем таланте.

Грек был настолько забавен своим хвастовством, что Германик пришел в хорошее настроение, но улыбку скрыл. Спросил грозно:

– Плаваешь хорошо? До берега далековато, да и вода холодна.