Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей

Хотя «рада» переводится как «совет», название «Центральная Рада» с самого начала закрепилось и в русском языке; название «Украинский Центральный Совет» встречается лишь эпизодически: в репортаже «Киевской мысли» об украинской манифестации в Киеве 19 марта (1 апреля)105, в протоколе Исполнительного комитета за 3 (16) апреля106.

Итак, 3 (16) марта – первый день существования Центральной Рады. Через два дня она отправила приветственные телеграммы председателю Совета министров князю Львову и министру юстиции Керенскому, а также телеграмму провинциальным организациям107. Еще через несколько дней был заочно избран ее председатель – корифей украинского национального движения профессор Михаил Грушевский, который в тот момент находился в Москве. До возвращения Грушевского в Киев на заседаниях председательствовал Федор Крыжановский. 9‑м (22‑м) марта датируется первый известный протокол заседания Центральной Рады. На этом заседании было объявлено, что Грушевский уведомлен о своем избрании, а также принято решение «в свій час реквізувати [! – С. М.] бувший царський палац, а поки що домагатись, щоб ЦР [було] передано Педагогічний музей»108. Того же числа было издано первое воззвание Центральной Рады к украинскому народу. «Уперше, Український тридцятип’ятимільйонний народе, ти будеш мати змогу сам за себе сказати, хто ти і як хочеш жити, як окрема нація», – провозглашалось в воззвании. Был в нём и призыв к введению украинского языка в школах и правительственных учреждениях. 25 марта (7 апреля) это воззвание было опубликовано в первом номере новой украинской газеты «Нова Рада»109, которая позиционировала себя как продолжение газеты «Рада», выходившей под редакцией Евгения Чикаленко с 1906 по 1914 год (она была закрыта через три дня после вступления России в Первую мировую войну). Главным редактором новой газеты стал Андрей Никовский.

Андрей Никовский (1885–1942)

Правда, объединить всех выдающихся деятелей украинского движения Центральной Раде так и не удалось. Традиционная разобщенность украинцев дала о себе знать. В первые же дни возник конфликт между вновь созданной Радой и «старой гвардией» – Товариществом украинских прогрессистов (Товариство українських поступовців, ТУП). Эта прежде тайная организация, созданная в 1908 году, позиционировала себя как надпартийная. Грушевский до своего ареста в 1914 году был одним из ведущих деятелей ТУП. В марте 1917 года на первых ролях в этом товариществе были Сергей Ефремов, Дмитрий Дорошенко и Людмила Старицкая-Черняховская. На своем собрании ТУПовцы решили, что именно вокруг их товарищества должен быть сформирован будущий центральный украинский орган. Этому решительно воспротивились украинские социал-демократы, во главе (на тот момент) с Дмитрием Антоновичем. ТУПовцы выдвинули Дорошенко, которого поддерживала Старицкая-Черняховская, на пост товарища председателя Центральной Рады. Но при голосовании Крыжановский собрал больше голосов, на что Дорошенко обиделся и вообще отказался от участия в деятельности Рады110; еще и позже он, по словам Грушевского, на Центральную Раду «дулся»111. Ефремов стал главным публицистом «Новой Рады»112, которая, несмотря на свое название, деятельность Центральной Рады не всегда и не во всём поддерживала.

Людмила Старицкая-Черняховская (1868–1941)

Михаил Грушевский (1866–1934)

Начиная приблизительно с 6 (19) марта, Михаилу Грушевскому в Москву стали приходить телеграммы с призывами приехать в Киев. «Коли сі телеграми зачастили, – вспоминал профессор, – і в них з’явились уже вирази, що мене кличуть як формально вибраного голову, котрого присутність потрібна, щоб прийняти провід – не пам’ятаю, чи названа там була Центральна рада, чи загально згадана якась громадська організація, – се переконало мене, що українське життя вийшло з летаргіі, і справді треба кидати всі недокінчені праці, і недокінчений друк “Хмельниччини”, і недопломбовані зуби та поспішати до Києва». Правда, он не мгновенно принял решение выехать – потому что не был уверен, что его может ждать по приезде. Дело в том, что в Москве Грушевский был в ссылке. Киевская администрация имела заслуженную репутацию, дипломатически выражаясь, консервативной, и, как полагал профессор, «стара воєнна диктатура в особі мого старого приятеля генерала Ходоровича» вполне способна была доставить ему неприятности. Кто-то посоветовал Марии, жене Грушевского, проконсультироваться по этому поводу с Оберучевым. Тот не дал (и не мог дать) никакой официальной информации, но высказался в том плане, что, хотя ссылка Грушевского формально не отменена, его возвращение, вероятно, не вызовет никаких репрессий. Только тогда Мария Грушевская посоветовала соратникам мужа телеграфировать ему – от ее имени и за ее счет – и призывать его как можно скорее вернуться в Киев113. 9 (22) или 10 (23) марта Грушевский принял решение об отъезде из Москвы.

Свободно купить билет на поезд уже нельзя было; с получением ордера на билет Грушевскому помог издатель Яков Шеремецинский. Поставив временную пломбу и спешно собрав вещи, вечером в субботу, 11 (24) марта Грушевский выехал с Брянского вокзала (нынешний Киевский вокзал в Москве) в Киев114. Ехал он, по всей видимости, скорым поездом № 1, через Брянск, Навлю, Хутор-Михайловский, Конотоп (тем же путём, что и сейчас), прибывавшим в Киев на следующий день в 6 часов вечера115.

Грушевскому досталось маленькое купе первого класса. Покормил его сосед, мобилизованный молодой певец, возвращавшийся на фронт: сам профессор, «летая по городу» перед отъездом, не успел купить еды. Зато он успел забрать старинные книги. Устроившись на ночлег на верхней полке, он положил под подушку «Заблудовский апостол» 1569 года.

Ночь прошла спокойно. Около семи часов утра Грушевский проснулся, тихо вышел из купе и в коридоре, в очереди в клозет, застал молодую девушку из соседнего купе – прислугу румынской эмигрантской семьи. Помывшись и вернувшись в свое купе, Грушевский стал приводить в порядок вещи, как вдруг услышал из соседнего купе крики по-румынски: «Foco! Foco!»[8].

Как оказалось, молодая румынка зажгла в купе сухой спирт, чтобы разогреть молоко для ребенка, а сама вышла в коридор на утренние процедуры. Пока она ждала в очереди, спиртовка и тренога с молоком опрокинулись от толчка поезда и упали на пол. Огонь мгновенно перекинулся на подстилки в купе и на сиденья. Выглянув в коридор, Грушевский увидел, что из соседнего купе вырывается огонь и дым.

Поднялась тревога. Стали звать проводника и искать стоп-кран, чтобы остановить поезд. Долго не могли найти. Поезд мчался полным ходом, и движение воздуха раздувало огонь. Грушевский схватил деревянную коробку и корзинку своих вещей и вынес из купе. Поезд наконец остановился. Грушевский выбросил спасенные вещи на снег и попытался пробиться назад в купе, чтобы вынести остальное. Но было поздно. Купе было в дыму и огне, ничего не было видно. У профессора загорелась борода.

Вагон тем временем отцепили от поезда, и через пять минут он сгорел дотла. Вся одежда и белье, которые Грушевский взял с собой, сгорели – но, что гораздо хуже, сгорели рукописи и коллекция старинных книг. Особенно было жалко «Апостола»…

Пассажиров довезли до Брянска (пожар случился недалеко оттуда) и дали им, вместо сгоревшего, вагон третьего класса, переполненный отпускными солдатами. Грушевский дал телеграмму в Киев приблизительно следующего содержания: «Вагон згорів, їду далі, приїду на ніч». Цензура вычеркнула фразу о пожаре, которая якобы намекала на саботаж, и – вспоминал автор – «так покрутила зміст, що мало що з нього можна было зрозуміти, крім того, що я таки їду».

В Киеве на вокзале Грушевскому готовили торжественную встречу. Собрались к назначенному времени – но, узнав, что поезд задерживается и придет неизвестно когда, видимо, глубокой ночью, разошлись по домам. Ушла и семья профессора.

Поезд прибыл около двух часов ночи на 13 (26) марта. На вокзале было пусто, ни одного извозчика. Сдав спасенные вещи в камеру хранения, Грушевский пешком, без калош (они сгорели!) пошел к себе на Паньковскую. Ночью он не мог узнать киевские улицы и блуждал, пока наконец не попал домой…116

Через два дня после приезда в Киев председатель Центральной Рады впервые пришел на свое новое рабочее место.

Еще до приезда Грушевского Центральная Рада переехала в здание Педагогического музея, чему поспособствовал Николай Порш (занявший, как мы помним, в тот же период должность комиссара собраний и помещений). Будущий парламент получил в здании одну комнату, которая впоследствии – когда Рада получила в свое распоряжение всё здание – стала кабинетом Грушевского, и темный коридор, в который выходили двери из комнат. Правда, для больших собраний через некоторое время получили разрешение пользоваться большим залом музея. Соседняя большая комната – будущий зал совещаний президиума Рады – была кабинетом помощника попечителя учебного округа. Еще несколько комнат занимали собственно музей и библиотека, а все помещения верхнего этажа были реквизированы для школы летчиков-наблюдателей – «дуже неприємного сусіда, під дуже пильним наблюдєнієм котрого чули ми себе весь час, – вспоминал Грушевский. – По сінях і входах товклась якась офіцерня – чорт його зна крилось під її мундирами, а траплялось часом і таке, що під час довірочних нарад Центр[альної] ради, в великий залі-аудіторії, відчинялось яке-небудь горішнє віконце, і відти з’являлась голова котрого-небудь “наблюдателя”, або необережний шелест виявляв чиє-небудь “наблюдєніє”. На чолі школи стояв полковник Гаммер, перекладений для кращого вигляду на “Молотова”[9], груба скотина, котрий попсував нам немало крові і не хотів уступитись навіть тоді <…>, коли саме вище воєнне начальство, у котрого Центральна рада зажадала опорожнения будинку, наказало школі переїхати кудись до Криму»117.

13 (26) марта на заседании Центральной Рады приняли решение повесить на здании Педагогического музея украинский национальный флаг118.

О своем первом приходе в Центральную Раду Грушевский вспоминал:

Першого ж дня Ф. І. Крижановський був у мене – офіціально, як заступник голови Ц[ентральної] ради, повідомив, що Ц[ентральна] рада чекає мого прибуття як голови на своє засідання в своїм новім приміщенню в Педагогічнім музею, де паралельно, саме того дня, здається, розпочинає свої наради кооперативний з’їзд Київщини, на котрий мене теж запрошують. Я подякував і заповів свій прихід на другий день, тому що здороживсь, та й не маю в чім вийти після свого пожару. Другого дня в передвечірнім часі, коли збиралася Ц[ентральна] рада, я пішов з своєю донькою, як особою обізнаною з новими революційними порядками, на се більш ніж скромне зібрання.

<…>

Коли я прибув на перше засідання Ц[ентральної] ради, в пам’ятний для мене день 14 березня (мартівських ід, котрих наказано було боятись Цезареві), перейшовши ефектну залу сього будинку, котру я бачив уперше, скромно роздягнувшись у «дедушки Бориса» – служителя учебного округа, я прийшов в більш ніж скромні покоїки, заставлені простими лавками, з таким же простим столом посередині, і застав там тодішню раду119.

На первый взгляд, «першого ж дня» – это в день приезда Грушевского в Киев, то есть 13 (26) марта, и тогда второй день – это, как и сообщает автор, 14 (27) марта. Но здесь его необходимо поправить.

Иды в римском календаре – это день в середине месяца; в длинных месяцах, в том числе в марте, он приходился на 15‑е число120. «Бойся мартовских ид», – якобы предупредил Цезаря знаменитый римский предсказатель Спуринн за несколько дней до их наступления. Идя в этот день в Сенат, Цезарь встретил Спуринна. «Вот видишь, мартовские иды пришли, а я жив», – пошутил Цезарь. «Пришли, но не прошли», – мрачно ответил прорицатель. Через несколько минут на заседании Сената заговорщики убили Цезаря. Было это 15 марта 44 года121.

Киевский губернский кооперативный съезд открылся в здании Педагогического музея 14 (27) марта, в 5 часов вечера122. Наконец, протоколы Центральной Рады свидетельствуют: на заседании 13 (26) марта, под председaтельством Крыжановского, было решено назначить следующее заседание на 15 (28) марта, на 8 часов вечера123.

Итак, Крыжановский, очевидно, посетил Грушевского не в первый, а во второй день после его возвращения в Киев, 14 (27) марта. На следующий день, в мартовские иды, 15 (28) марта, вечером Грушевский пришел в Центральную Раду. Под горячие приветствия собравшихся он занял место председателя124.

В президиум Центральной Рады вошли: заместитель председателя – Владимир Науменко (который, однако, появился на заседании один раз и больше в работе Рады не участвовал125), товарищ председателя – Дмитрий Антонович, писарь – Сергей Веселовский, казначей – Владимир Коваль. Было создано девять комиссий: 1) финансовая (председaтель – Коваль), 2) правовая (Ткаченко), 3) школьная (Стешенко), 4) агитационная (Веселовский), 5) редакционная (Стешенко), 6) по печатным делам (Скрипник), 7) манифестационная (Антонович), 8) информационное бюро (Шульгин), 9) пресс-бюро (Вус)126. Было принято решение созвать на 6–8 (19–21) апреля в Киеве общеукраинский конгресс, который бы избрал постоянных членов Центральной Рады127.

19 марта (1 апреля) вышел в свет первый номер новой газеты «Вісти з Української Центральної Ради». На заседании 20 марта (2 апреля) было решено послать делегацию в Петроград, к Временному правительству, с тем, чтобы она вернулась в Киев до общеукраинского конгресса; на следующий день постановили, что делегация должна отправиться 25 марта (7 апреля)128. Делегация в столицу действительно отправилась, но значительно позже – в мае, когда Рада чувствовала себя гораздо сильнее.

Праздник Свободы

После солдатских митингов 6 (19) и 7 (20) марта Исполнительный комитет издал воззвание, в котором, в частности, говорилось:

Праздновать долго нам нельзя. Настоящий праздник – впереди, когда тучи рассеются и наступят светлые дни мира и мирного труда.

Граждане, мы зовем вас, всю свою энергию тотчас же направить не на манифестации, а на восстановление нарушенного равновесия в жизни родины. Во имя ее, во имя нашего славного будущего мы призываем вас, каждого, вернуться к повседневному труду, вернуться с удесятеренной энергией, чтобы наверстать потерянное <…>129

Однако желание праздновать пока преобладало. Весна революции, и в символическом смысле, и в буквальном, продолжалась.

Праздник Свободы, или праздник Революции, был первоначально назначен на 10 (23)марта130. Затем планы поменялись, и празднование состоялось 16 (29) марта. Соответствующее решение было принято Исполнительным комитетом Совета объединенных общественных организаций по согласованию с Советами рабочих и солдатских депутатов131. Накануне был опубликован «Порядок манифестации 16 марта, праздника российской революции». Основная колонна шла по маршруту: Шулявка – Бибиковский бульвар – Бессарабка – Крещатик, к думе. Движение начиналось в 7:30 утра от завода Гретера, с оркестром. Всего было семь крупных групп (Шулявка, Лукьяновка, Вокзал, Подол, Нижне-Владимирская, Печерск, Демиевка); каждая следующая группа в определенной точке должна была ждать прохождения предыдущей, после чего выходить на основной маршрут. Был подробно расписан порядок прохождения отдельных подгрупп – к примеру: «Члены профессионального союза металлистов собираются к 9 ч. на углу Тарасовской и подходят [по] Караваевской[10] до угла Владимирской и шествуют за 5 группой и союзом портных». Одной из таких подгрупп стала украинская: «Украинские организации собираются к Владимирскому собору к 9 часам и присоединяются к шествию вслед за 3-й вокзальной группой».

Практически вся повседневная деятельность в городе в день манифестации должна была прекратиться. Все торговые заведения, кроме столовых, ресторанов и аптек, должны были закрыться не позже 10 часов утра. Все спектакли и концерты в этот день отменялись, а помещения театров и кинематографов предоставлялись для проведения собраний и митингов. До окончания шествия прекращалось движение трамвая. Должны были продолжать работу только предприятия непрерывного режима (электростанция, водопровод и т. п.)132.

В день праздника киевские окраины проснулись в 6 часов утра. Погода была прекрасная – ясный, теплый день133. «Зашевелился трудовой народ и вереницами, точно в пасхальную ночь, потянулся к фабрикам, заводам и мастерским на торжественный праздник, зная, что отныне там ждет его освобождение от векового рабства», – с явным пафосом рассказывал газетный корреспондент. Колонны двигались по заранее расписанному плану, и порядок был практически образцовым. Примечательно, что организаторы заметно недооценили численность украинских участников праздника. Украинцы собрались у Владимирского собора не в 9, а в 8 часов утра, после чего прошли с желто-голубыми флагами и с пением «Ще не вмерла Україна» на Софийскую площадь к памятнику Богдану Хмельницкому. «Огромные толпы народа, солдаты, участники манифестации рабочие восторженными криками “Слава” приветствовали шествие украинцев на всем пути», – говорилось в репортаже. У памятника состоялся большой митинг. После этого украинская манифестация прошла обратно по Владимирской к Бибиковскому бульвару и только тогда, согласно плану, присоединились к общему шествию.

Уже в девять часов утра Думская площадь[11] была переполнена. В начале десятого на думском балконе появились губернский комиссар Суковкин, генерал Ходорович, члены Исполнительного комитета и представители обоих советов. Раздалось громовое «Ура». Оркестр военной музыки грянул «Марсельезу». На Крещатике показались красные флаги – шла первая колонна манифестантов-рабочих.

В колонне в тот день были не только красные и желто-голубые флаги, но и черные. «Марсельеза» и революционные песни время от времени сменялись звуками «Вечной памяти» и похоронных маршей: чествовали павших за свободу…

Манифестация на углу Владимирской улицы и Бибиковского бульвара. Март 1917

Манифестация на Владимирской улице. Март 1917

Манифестация на Софийской площади. Март 1917

Манифестация на Бессарабской площади. Март 1917

Манифестация на Крещатике. Март 1917

Манифестация на Думской площади. Март 1917

Шествие перед думой продолжалось с 9¼ часов утра до 6½ часов вечера. По оценке газетного репортера, в нем приняло участие около 200 тысяч человек134. В Киеве тогда было около полумиллиона жителей; следовательно – если верить газете – почти всё трудоспособное население было в тот день в праздничных колоннах. При этом не было ни одного несчастного случая; каретам скорой помощи, большое количество которых было мобилизовано и стояло наготове, не пришлось работать135.

Манифестация 16 (29) марта. Думская площадь

Манифестация 16 (29) марта. Думская площадь и памятник Столыпину, подготовленный к демонтажу

Манифестация 16 (29) марта. Крещатик, вид на Думскую площадь

Манифестация 16 (29) марта. Александровская улица, вид на Царскую площадь

В эти же дни на той же Думской площади произошло еще одно первое в своем роде для Киева событие – снятие памятника.

Памятник премьер-министру Российской империи Петру Столыпину, убитому в Киеве в сентябре 1911 года, был открыт во вторую годовщину его смерти; благодаря пожертвованиям было собрано более 200 тысяч рублей, чего с избытком хватило для постройки136. На пьедестале стояла фигура Столыпина в полный рост, по бокам пьедестала – аллегорические фигуры Мощи (русский витязь) и Скорби (русская женщина). На передней стороне пьедестала была надпись «Петру Аркадьевичу Столыпину – русские люди», с правой стороны, над фигурой витязя – «Вам нужны великие потрясения – нам нужна великая Россия». Имперский премьер-министр в сознании многих был олицетворением старого режима.

В преддверии праздника Исполнительный комитет Совета объединенных общественных организаций постановил снести памятник Столыпину. По первоначальному плану, фигура должна была быть снята, а пьедестал памятника – оставлен. Работы должны были быть произведены ночью.

В те годы сотрудником популярной киевской газеты «Последние новости» был поэт, писатель-сатирик Яков Давыдов, более известный под псевдонимом Яков Ядов. Он автор слов известной песни «Бублички»137, а по мнению некоторых исследователей, также и легендарной «Мурки»138. В «Последних новостях» в 1917–1918 годах каждые несколько дней появлялись его стихи, в основном «на злобу дня», под рубрикой «Конфетти». В номере от 15 (28) марта за подписью Ядова была напечатана

Баллада

На площади Думской, где тениЦепями сливаются лент,Уставясь в кафе Семадени,Огромный стоит монумент.Поставлен во имя идеи,Превыше иной каланчи,Чтоб надолго знали плебеиДевиз: «Покорись и молчи».И плакался дождик осенний,И ветер вокруг завывал,Но доблестный «враг потрясений»Незыблемо, твердо стоял.Стоял он солидный, угрюмый,Не чуткий к народной молве,Казалось, великие думыРождались в его голове.Он думал: – В народном доверьиОпоры не мог я найти.Ее я нашел в жандармерьи,В «охранке» мои все пути.Не смея в политику вникнуть,Молчала бессильно печать.Мой лозунг: – «Не смейте и пикнуть»,Девиз мой: «Тащить, не пущать».Не страшны мне были препоны,Достаточно был я силен.А если мешали законы,Я делал «нажим на закон».Хоть валики в старой шарманкеПорою чувствительно врут,Я верил безмерно охранке,Но там отыскался мой Брут.Но первое марта настало,Неслыханный блещет презент,И слышно, сошел с пьедесталаВ безлунную ночь монумент.Шагая по площади быстро,Ногами гранит волновал.И звал он премьера-министра,И с ним Протопопова[12] звал.Но нету его прозелитов,Молва торжествуя гласит,Что там, где сидит Щегловитов[13],И сам Протопопов сидит.И слышится голос народа:– «Долой мракобесье и тьму,Да здравствует Русь и Свобода!»…И все непонятно ему.И слезы сей голос навеял,И стало ему тяжело:– Ужели все то, что я сеял, —Такие плоды принесло?Волнуются радостью степи,Ликует могучая ширь;Порвались народные цепи,И вздрогнул в тоске богатырь.И снова под думские сводыУгрюмо пошел великан.Светало, и солнце СвободыУже прогоняло туман139.

Образ памятника, ночью сошедшего с пьедестала, конечно, отсылает к «Медному всаднику»; а через почти полвека после Ядова в песне Александра Галича «Ночной дозор» во главе процессии по ночным улицам пойдет памятник Сталину – «бронзовый генералиссимус»…

«Уставясь в кафе Семадени…» Памятник Столыпину на Думской площади, вид с балкона здания думы. Март 1917

Но в реальности Столыпин покинул пьедестал не ночью. Накануне демонстрации вокруг памятника соорудили леса, а над самой фигурой установили блок. Снять фигуру не успели, но сдвинули с места – и теперь, чтобы она не упала, пришлось обмотать ее цепями. Создавалось впечатление, будто премьер-министр повешен. «Все мы так радостно шли праздновать свободу и увидели зрелище насилия, поругание над памятником, воздвигнутым на добровольные пожертвования народа», – писала в консервативном «Киевлянине» некая читательница, так и подписавшаяся: «Одна из жертвовательниц на памятник Столыпину»140.

Памятник Столыпину на фоне здания думы. Март 1917

Снятие памятника Столыпину. 17 (30) марта 1917

Сняли памятник днем 17 (30) марта. В половине четвертого дня канаты, прикрепленные к фигуре, пришли в движение, фигура повисла в воздухе, после чего с грохотом свалилась к подножию памятника, под громовое «ура» собравшейся на площади огромной толпы141. Фигуру подняли с земли, уложили на грузовой автомобиль и увезли на завод «Арсенал», где впоследствии переплавили.

Большинство тогдашних киевлян, насколько можно судить, были довольны снятием памятника. «Если бы памятник Столыпину стоял не на Думской площади, а на том месте, где похоронен убитый [в Лавре. – С. М.], его не коснулась бы ничья рука. Но на том месте, где он стоял, он стоять не мог», – резюмировал корреспондент «Последних новостей»142. Консерваторы были иного мнения. «Утверждению нового порядка менее всего могут помешать фигуры прошлого, воплощенные в мраморе, граните или бронзе», – по словам одного из авторов «Киевлянина»143. Ни те, ни другие тогда не знали, во что выльется «новый порядок». В 1924 году Владимир Маяковский напишет: