На железном ветру

Пролог

Вместе с толпою пассажиров, прибывших в Баку с вечерним поездом, на привокзальную площадь вышел заросший бородою человек в красноармейской фуражке, коротком засаленном полупальто и солдатских сапогах. Приезжий постоял, огляделся, закинул за спину котомку и, опираясь на палку, не торопясь направился в сторону центра. Он слегка прихрамывал, но, лишь приглядевшись, можно было заметить это. Всякий принял бы его за демобилизованного из Красной Армии – их в начале 1921 года немало приезжало в Баку.

Холодный февральский норд свистел в проводах, окатывал пылью. Приезжий отворачивал от ветра бородатое лицо, ежился, видно полупальто продувало насквозь.

Стемнело. На улицах зажглись фонари. Их раскачивало ветром, и желтые круги света метались по мостовой.

Приезжий дошел до Ольгинской улицы, остановился на углу, чтобы поправить котомку, между делом оглядел угловой дом. Взгляд его остановился на одном из освещенных окон.

На подоконнике стояла настольная лампа с абажуром из зеленого стекла.

Приезжий кинул быстрый взгляд по сторонам. Улица была пустынна. Он пересек мостовую и вошел в ближайший к углу подъезд. Поднялся на второй этаж, троекратно костяшкой пальца постучал в крайнюю дверь.

– Кто?

– Скажите, не здесь ли живет Корыткин?

– Может быть, Корытин?

– Может быть. Мне сказали – сдается комната.

Дверь открылась. Приезжий шагнул через порог в освещенную прихожую, быстро захлопнул за собою дверь.

– Здравствуйте, Красовский.

– Боже мой! Саша, вы? – удивленно и радостно проговорил хозяин квартиры. – Вот сюрприз! Поздравляю с прибытием на родину, подполковник… Однако, борода у вас…

Приезжий сбросил на пол котомку.

– Вы один?

– Разумеется.

– Мне необходимо помыться. Я провонял вагоном и чертовски устал.

– Раздевайтесь, сейчас все устроим. Жить будете у меня.

– Запасная квартира есть?

– Да. В крепости, на Дербентской. На крайний случай подыскал убежище, о котором можно только мечтать: караван-сарай на Сураханской.

– Не может быть! Для русских вход в караван-сарай закрыт.

– Деньги, подполковник, деньги. Это такой сезам, перед которым пасует даже аллах со всеми его запретами. Разумеется, в твердой валюте. Надо хорошо заплатить.

– Не беспокойтесь. У меня все есть.

– Кстати, там же, в караван-сарае, я приобрел отличного связного. Это сын нефтепромышленника Нуралиева – Гасан. Малый с головой.

– О, да вы многое успели.

– Старался. Есть сюрприз и вовсе сногсшибательный.

– Да?

– Эсерам удалось внедрить в Азчека своего человека. Вода согрелась, Саша, вот таз. Конечно, не турецкие бани, но на войне как на войне.

Примерно в тот же час в четырехэтажное здание на Кооперативной улице, где помещалась Азербайджанская чрезвычайная комиссия, вошел высокий плотный человек в коричневом пальто, офицерских хромовых сапогах и с кожаным чемоданчиком. Он потребовал встречи с каким-нибудь ответственным работником Чека, поскольку намерен сделать заявление. Дежурный провел посетителя к начальнику секретно-оперативной части Мельникову.

Это был массивный лобастый мужчина лет тридцати с карими насмешливыми глазами. Под черной кожаной тужуркой бугрились могучие бицепсы. Бывший артиллерист с миноносца «Самсон», участник штурма Зимнего, он все еще причислял себя к личному составу Балтийского флота, поскольку никаких предписаний об увольнении не получал.

По натуре своей Мельников был веселый, открытый и простой человек. Молодых сотрудников-комсомольцев он насмешливо именовал «салагой», а высшей похвалой у него было слово «мастер». В его устах это звучало как «молодец». Человек кипучей энергии, большой физической силы, он целиком отдавал себя работе. Коммунистом он стал в 1916 году. Февральская революция освободила его из тюрьмы, где он вместе с несколькими товарищами ждал военного суда. Шел ему тридцать второй год, и был он холост.

Несмотря на огромную энергию и редкую способность оставаться свежим после двух-трех бессонных ночей, сегодня Мельников чувствовал себя немного оглушенным множеством навалившихся на него дел.

Несколько дней назад чекисты напали на след подпольной организации эсеров. Сегодня из Москвы пришло сообщение о том, что в Баку должен прибыть эмиссар генерала Кутепова – руководителя заграничного белоэмигрантского центра. Ни его фамилии, ни примет, ни каких-либо дополнительных сведений о нем в сообщении не содержалось. Между тем приезд эмиссара подтверждал существование в городе белогвардейского подполья. В уездах бесчинствовали банды муссаватистов. Естественно было предположить, что свою организацию муссаватисты имеют и в самом Баку.

Укомплектование аппарата Азчека еще не закончилось, и нехватка людей с каждым днем ощущалась все острее.

Когда дежурный доложил Мельникову о посетителе, тот приказал немедленно провести его к себе в кабинет. Посетитель разделся, обнаружив под пальто офицерский френч.

– Садитесь, – кивнул Мельников на мягкий, обитый коричневой кожей стул. – Рассказывайте: имя, фамилия, в каких чинах состояли?

Человек во френче – у него было продолговатое сухое и нервное лицо – оглянулся на обитую дерматином дверь.

– Нас не могут слышать?

– Нет.

– Я бывший штабс-капитан Гробер. Максим Николаевич. Родился в Петербурге, в восемьдесят седьмом году, в семье инженера Путиловского завода. Дворянин. Женат. Сын десяти лет. Состою в должности мастера по аппаратуре на городском телеграфе.

– Пришли покаяться в грехах? – иронически щурясь, сказал Мельников.

– Не совсем. Хотя для начала могу вам доложить, что являюсь агентом британской разведывательной службы.

– Вон как! – Мельников взглянул на посетителя с интересом. – Хорошенькое начало! За шпионаж полагается расстрел, а вы говорите об этом, как о прошлогоднем снеге.

Гробер поморщился, растерянный взгляд его скользнул по стенам, и он сказал с заметным усилием:

– Видите ли, я не совершил ничего такого, что бы нанесло ущерб России.

В голосе его не чувствовалось прежней уверенности. Должно быть, слова, которые он собирался сказать здесь, казались ему весомыми и неопровержимыми, пока обдумывал их наедине с собой. По стоило произнести эти слова вслух, как со всей очевидностью обнаружилась их уязвимость и бездоказательность.

С минуту Мельников пристально изучал сухое нервное лицо посетителя.

– Вы сочувствуете большевикам?

– Иначе я не сидел бы сейчас в этой комнате. Я пережил в Баку англичан, турок и муссаватистов и убедился, что порядок в стране способны навести только большевики. Народ идет за вами.

Все это Гробер проговорил без запинки, как хорошо выученный урок.

– Сочувствуете нам, а связались с англичанами, – не совсем понятно, гражданин Гробер, – заметил Мельников.

Он подвинул посетителю папиросы, оба закурили.

– Объясню, – сказал Гробер. – С пятнадцатого года я состоял офицером русской военной миссии в Тегеране. В мою задачу входило не допустить проникновения германского, а также и английского влияния на северные пограничные племена. Однако после того, как к власти в России пришли большевики, мое начальство круто переменило ориентацию. По его приказу я свел одного из влиятельных вождей северных племен, Ашрафи, с английским майором Шелбурном и склонил Ашрафи на политическую связь с англичанами. Иначе ослаблением русского влияния немедленно воспользовались бы немцы, а ведь Россия находилась с ними в состоянии войны.

Я не захотел оставаться в эмиграции и решил перебраться с семьей в Россию. Средств у меня не было. Неожиданно помог майор Шелбурн… Нет, нет, просто предложить деньги он мне не посмел, это выглядело бы слишком грубо. Он дал возможность заработать мне на переводе немецких документов.

Летом восемнадцатого года я с семьей приехал в Баку. Здесь нас встретил порученец Шелбурна и поместил в гостиницу. Жена была восхищена вниманием майора, что же касается меня, то я уже начал понимать подоплеку такой любезности. Действительно, через день состоялась встреча с самим майором Шелбурном. Он сообщил о приближении турецких войск, о срочной эвакуации англичан из Баку, пожаловался на поспешность, которая помешала организовать получение информации из города, занятого турками, и предложил мне взять это на себя. Я согласился. Вы должны меня понять – я вступал в борьбу с врагами России. На подступах к городу с турками дралась Красная Гвардия. Шелбурн вручил мне таблицу с шифром, инструкцию и назвал адрес конторы персидского купца Кареми. Через Кареми я должен был пересылать информацию.

С юности я увлекался радиотехникой, и знания в этой области позволили мне устроиться мастером на телеграф. О переезде в Петроград, как я намечал ранее, нечего было и думать – страну разделили фронты гражданской войны.

Около года назад, перед приходом Красной Армии, Шелбурн опять появился в Баку. Он поручил мне запасную линию связи, в которой мне отводилась чисто посредническая роль. Шелбурн познакомил меня с адвокатом Табаковым. Он, кажется, эсер. От него я должен был получать письма для Кареми и ему же передавать ответы.

– И много вы их передали?

– Вот пока первое и единственное. – Гробер положил на стол лист бумаги, исписанный цифрами. – Табаков вручил мне его вчера.

– Вам знаком шифр?

– К сожалению, нет. Собственно, привело меня к вам не письмо, вернее, не столько письмо…

– Что же?

– Сегодня утром ко мне домой явился некто Красовский, приятель моего двоюродного брата Федора Меньшикова. Незадолго до войны я раза два встречал его у брата – в то время оба они были юнкерами, готовились к выходу в офицеры, я же имел чин капитана и, естественно, для обоих служил образцом. Как Красовский оказался в Баку – не знаю. Мне известно, что Федор служил в деникинской контрразведке. Красовский же сказал буквально следующее: «Всю гражданскую мы прошли рядом». Так что человек он весьма опасный. Доверяя мне, должно быть, по старому знакомству, без обиняков предложил вступить в подпольную организацию. По его словам, организация имеет оружие, а также связь с эмигрантским центром. Из некоторых его замечаний для меня стало ясно также, что организация офицеров имеет связи с муссаватистами.

– В уездах?

– Нет, здесь, в городе.

– Та-ак… – Мельников положил на стол тяжелые ладони. Предположение о существовании муссаватистского подполья подтверждалось.

– Что вы ответили на предложение Красовского?

– Опасаясь вызвать подозрение, я согласился вступить в организацию. Для меня, однако, все давно решено. Россия пережила кровопролитную гражданскую войну, и я не хочу, чтобы в жертву честолюбию и мстительности людей, которым нечего терять, снова приносились тысячи русских жизней. Возможно, это убеждение помешало мне как следует сыграть роль врага большевизма…

– Что? Красовский заподозрил вас?

– Не знаю. Во всяком случае он не назначил следующего свидания, а обещал позвонить по телефону на работу. И тотчас откланялся.

– Он хочет проверить вас.

– Может быть.

– Адрес Красовского или место работы?

– Не знаю.

– Как он выглядит?

Гробер задумался, легкая улыбка скользнула по лицу:

– Вам, наверное, мои слова покажутся странными, но он напоминает рысь.

– Рысь?

– Да. Скошенный лоб, короткий нос, широкие скулы, зеленоватые твердые глаза. Рысь или кошка.

– Рост?

– Небольшой. Похож на мальчишку. Был в шинели, а под ней – гимназическая рубашка.

– Да, немного, теперь пол-Баку ходит в шинелях, – сказал Мельников и неожиданно остро взглянул на Гробера. – Что же прикажете мне с вами делать?

– Не знаю, – развел руками Гробер. – Вероятно, вы меня арестуете.

– Не угадали. Сейчас вы пройдете в приемную и подробно напишете все, о чем мне рассказали. Если позвонит Красовский и назначит свидание, – запомните мой телефон. – Мельников назвал номер. – Если вы мне понадобитесь, я сообщу вам. – Мельников поднялся из-за стола. – Пойдемте, скажу секретарю.

Вид у Гробера был несколько обескураженный. В чемоданчике, который остался внизу, лежало три пары белья. Жена плакала, провожая его из дома, оба были уверены, что расстаются надолго, а, возможно, и навсегда. И вдруг – домой…

– Спасибо, спасибо… гражданин… товарищ… не имею чести знать… – взволнованно проговорил Гробер.

Вернувшись в кабинет, Мельников подумал, что о сообщении Гробера надо немедленно доложить председателю Азчека. Но по укоренившейся привычке, прежде чем идти на доклад, еще раз обдумал и проанализировал все факты, чтобы иметь готовые предложения. Не доверять Гроберу не было оснований. Сведения из Москвы о приезде эмиссара совершенно точно соответствовали его сообщению о создании в Баку белогвардейской боевой организации. Не исключено, что она имеет связь не только с муссаватистами, но и с эсеровской группой. Надо искать Красовского – человека, похожего на рысь. Через него, возможно, удастся напасть и на след белоэмигрантского посланца.

Но такие поиски – дело сложное, долгое. Почти то же, что искать иголку в стоге сена. Мало ли людей, похожих на кошку, на рысь? Взять хоть коменданта Азчека… Усы топорщатся точь-в-точь, как у кота. Всех не арестуешь… Надо выделить для розыска сотрудников.

Но где их взять? Обещал оказать помощь Бакинский комитет комсомола… Снял трубку, попросил соединить с начальником личного стола.

– Кузнецов! Это Мельников. Как у тебя с кадрами? Логинов никого не подослал? Ну, это капля в море! Когда он обещал? Завтра? Ладно, оформляй к Холодкову.

Секретарь городского комитета комсомола Логинов обещал завтра направить на работу в Чека одного комсомольца. Одного. А требовался, по крайней мере, десяток крепких ребят.

1

Этот февральский день не сулил Михаилу Донцову ни особенных огорчений, ни радостей. На улицах было по-вчерашнему холодно. На углу Сураханской и Цициановской носатый ассириец Варташа, кутаясь в синюю хламиду – то ли халат, то ли пальто, взывал к редким прохожим:

– Сапог, батынок чистим-блистим! Дорыга нэ биром!

Около двух Михаил вернулся из училища. Только успел съесть обед – жидкий перловый суп да осьмушку хлеба, пришли Ибрагим с Алибеком. На последней перемене уговорились пойти в Дом красной молодежи. Ленька отправился туда прямо из училища. Вся их компания – четверо комсомольцев с Сураханской улицы – записались позавчера в часть особого назначения. Рассчитали: оттуда прямая дорога в Красную Армию, а повезет, так и на фронт. Сегодня предстояло узнать, стали они бойцами ЧОН или нет.

Прежде чем выйти на улицу, Михаил перед зеркалом одернул пиджак, тщательно стряхнул пылинки. Пиджак принадлежал отцу. Вчера вечером отец торжественно извлек его из шкафа и сказал:

– Надевай. Сукно бостонское – износу не знает.

Сукно, действительно, было хоть куда – темно-синее и на изгибах отливало шелковистым блеском. Михаил сбросил свой старый, чиненый-перечиненый, вытертый до последней степени, кое-где лопнувший по швам пиджачишко и облачился в обнову.

– Смотри-ка, Настя, какой бычок вымахал, – обращаясь к матери и не без гордости оглядывая сына, сказал отец. – В плечах будет пошире меня. Ну, Мишка, носи да помни: разков пять одевал я его, не больше.

В новом пиджаке Михаил сразу почувствовал себя человеком солидным. Утром по дороге в училище нарочно свернул на Воронцовскую, прошелся туда-сюда мимо лаврухинских окон. Его маневры могла заметить сестра, жившая в том же доме, однако он пренебрег этой опасностью ради того, чтобы показаться Зине в обновке. Старания пропали даром – Зина не выглянула.

– Слушай, ашна[1], – по своему обыкновению начал подшучивать Алибек, как только вышли из дому, – до пояса, клянусь кровью предков, ты вылитый английский лорд. А ниже – босяк с Шемаханки. Зайди к Варташе, пусть он почистит твои голубые тапочки под лаковые джимми…

В конце улицы поравнялись с двухэтажным зданием караван-сарая – восточной гостиницей. Высокий сводчатый туннель, прикрытый зелеными воротами, вел в просторный двор. По одну сторону ворот приткнулась лавчонка Мешади Аббаса, по другую – чайхана, принадлежавшая караван-сараю.

Тут все и началось.

Что-то мягкое и тяжелое вдруг ударило Михаила в грудь, отлетело на мостовую. Это была дохлая крыса. В проеме ворот, давясь деланно громким смехом, раскачивались Гасанка Нуралиев – красивый парень в лихо сдвинутой на ухо каракулевой папахе – и его приятель Кёр-Наджаф – слуга из караван-сарая.

– Чего смотришь, большевистская собака?! Закусил?! Можно еще подкинуть! – вызывающе крикнул Гасанка.

Какую-то секунду Михаил колебался. Понимал: Гасанка лезет на рожон не случайно. Чувствует за собой силу. В караван-сарае находился тайный притон курильщиков опиума, принадлежавший знаменитому бакинскому кочи[2] Джафару.

Однажды милиция устроила облаву, но клиентам опиумокурильни удалось уйти по крышам. В притоне всегда околачивалось несколько головорезов, и среди них грозный Рза-Кули – один из подручных кочи. Этот человек славился своим пристрастием к бараньим боям. Он владел несколькими бойцовыми баранами и на улице появлялся непременно в обществе одного из них, ведя его на цепочке, как собаку. Плохо приходилось тому, на кого Рза-Кули науськивал своего телохранителя. Ударом массивных рогов баран мог превратить человека в мешок с костями.

Видно, после смерти папаши нефтепромышленника, не сумевшего пережить национализацию промыслов, младший Нуралиев нашел в притоне покровителей. Недаром Михаил несколько раз видел его в обществе Кёр-Наджафа.

Пока силы были равны – двое на двое. Алибек в счет не шел. Этот веселый осетин, родившийся в Дагестане, умел станцевать лезгинку, любил пошутить над собой и приятелем, высмеять горячность своих соплеменников-горцев, но для серьезной потасовки не годился. Слишком у него была жидка комплекция, слишком узки запястья и тонки пальцы. Да и наружность его – продолговатое остроносое лицо с огромными темными, как переспевшая слива, глазами – говорила скорее об артистической, чем о воинственной натуре.

Михаил шагнул к калитке. Ощущение силы в напрягшихся мышцах, собственной отваги опьяняло. Между ним и Гасанкой существовали старые счеты, еще с младшего класса гимназии. Михаил хорошо знал своего врага, знал его заносчивость, коварство и мстительность. Знал, этот тип их ненавидит. Ненавидит за то, что они комсомольцы, за то, что Советская власть ничего не отняла у них, а, напротив, все дала и во всем сравняла с ним. Имей Гасанка возможность, – пожалуй, не дохлую крысу влепил бы Михаилу в грудь, а пулю.

– Ну-ну, подходи, Донцов, подходи!

Алибек опередил – неожиданно бросился головой вперед, будто собирался протаранить противника.

Гасанка и Кёр-Наджаф не приняли боя, отскочили в глубь туннеля. Алибек нырнул в ворота, помчался следом.

«Заманивают», – сообразил Михаил. Тело его уже не подчинялось доводам рассудка. Будто подхваченный ураганным вихрем, он ворвался во двор. Рядом широким махом бежал Ибрагим. Они опередили Алибека, и Михаил крикнул:

– Дуй назад!

Рядом послышались хлесткие звуки ударов – Ибрагим схватился с Кёр-Наджафом. Михаил ничего не видел перед собою, кроме Гасанкиной спины. Вдруг Гасанка резко остановился, выбросил навстречу кулак. В глазах зарницей блеснуло пламя, но боли Михаил не почувствовал. Всей тяжестью налетел на врага, опрокинул на спину, коротким резким тычком головы нанес удар в лицо. Гасанка взвизгнул как-то по-поросячьи, вцепился в Михаила, стараясь сбросить с себя.

– Мишка, спасайся – Рза-Кули!!!

Отчаянный зов Ибрагима почему-то прозвучал из невообразимой дали. Острое чувство надвигающейся опасности будто удесятерило силы. Чтобы оторвать от себя Гасанку, Михаил дернулся всем корпусом, пытаясь встать на ноги.

Прямо на него, сбычившись, мчался крупный баран. Михаил едва успел подпрыгнуть. Ноги скользнули по крутому бараньему боку… Брызнула глиняная крошка… Баран врезался рогами в стену и завалился на бок.

Михаил бросился к воротам. Но было поздно. Навстречу бежал Рза-Кули, размахивая бараньим поводком – тонкой стальной цепочкой. В его руках она разила не хуже, чем клинок. Из-под низко надвинутой на лоб коричневой папахи пристально смотрели холодные беспощадные глаза. На лице, обрамленном черной скобкой бороды, стыла пугающая улыбка.

Сердце Михаила холодным комочком провалилось куда-то. Все звуки вдруг оборвались. Не слышно было ни грузных скачков Рза-Кули, ни собственного дыхания. От этого происходящее казалось сном. Что мог пятнадцатилетний подросток противопоставить матерому бандиту, о силе которого по Баку ходили легенды? Михаил сам видел, как однажды, гонясь за каким-то бедолагой, Рза-Кули забежал к ним во двор и нечаянным рывком свалил сруб колодца вместе с двухметровым воротом и барабаном из дубового кряжа.

Они встретились на полпути к воротам.

Внезапно к Михаилу пришло расчетливое спокойствие.

Рза-Кули взмахнул цепочкой, но, упредив его на какое-то мгновение, Михаил упал ему под ноги. Бандит тяжело рухнул на утрамбованную землю. Звук был хрясткий, точно уронили мешок с арбузами.

Прежде чем бежать, Михаил, уже из чистого молодечества, пнул Рза-Кули в бок. Яростная ругань понеслась ему вдогонку.

– Давай к тебе, а то поймает, – встретил его у ворот Ибрагим.

Проскочили, в конец улицы, свернули во двор, в подъезде остановились. С минуту было слышно только шумное дыхание. Ибрагим выглянул наружу – за ними никто не гнался.

– Ну, слушай, Миша, ты был, как лев, которого полгода кормили одной кашей! – отдышавшись заговорил Алибек. Огромные глаза его сияли. – Ты рвал и метал этих чудаков, как горный орел, – Алибек патетически вознес руку к потолку, – отбившуюся от стаи голубку!

– Кончай трепаться, – утомленным голосом попросил Ибрагим, ощупывая синяк на скуле.

Алибек грустно вздохнул, и Михаил, превозмогая боль, засмеялся. Собственно, он был доволен собой. Шутки шутками, а вел-то он себя действительно геройски. Свалил с ног самого Рза-Кули, да и Гасанке влепил неплохо.

Алибек вдруг округлил глаза.

– Миша, да на тебе ж полпиджака!

Михаил глянул на себя и обомлел. Бортов у пиджака не было. Их точно бритвой отрезали. Наружу торчали обрывки подкладки.

– Это Гасанка, – сказал Ибрагим. – Нарочно сделал, гад.

– Вредный, сволочь, – сразу посерьезнев, подтвердил Алибек. – Я б такого к стенке – и весь разговор.

Михаил молчал. Подвиги его вмиг потускнели. Пиджак куплен в шестнадцатом году. Теперь на Кубинке за него можно было бы получить фунтов пять баранины, а то и десяток чуреков. Уж лучше б с самого спустили шкуру…

Ибрагим потянул за рукав.

– Ладно, пошли умоемся – у тебя нос в крови.

В центре покрытого киром[3] двора стоял колодезный сруб с воротом. Ибрагим достал ведро воды, слил товарищу. Михаил умылся, подкладкой пиджака насухо вытер лицо, шею. Вернулись в подъезд.

У Ибрагима нашлась махорка, скрутили по цигарке. Курить зашли под лестницу – Михаил опасался, что увидят мать или кто-нибудь из сестер. Об отце и говорить не приходилось – убьет за курево.

– Что будем делать? – спросил Алибек, отважно выпустив дым через нос. – Кафарову в таком виде на глаза не покажешься. Скажет: «Слушай, где ты кур воровал, что тебя всего собаки порвали?»

Михаил уныло пожал плечами. Не. знал он, что делать. Пиджаку карачун – это факт. Главное: что отцу скажешь? Вот не хватало еще заботы. Тут в ЧОН зачисляют, тут борьба с контрреволюцией предстоит не на жизнь, а на смерть – и в такое время надо думать о пиджаке. Отец никаких резонов во внимание не примет. Такой уж человек – только от него и слышишь: «живи, как люди», да «выйди в люди»… Спит и видит, что Михаил на инженера выучится. А он и не помышляет об инженерстве. У него совсем другие планы.

Грохнула входная дверь, кто-то стремительно взлетел вверх по лестнице, на головы приятелей посыпалась труха.

Сверху донеслось:

– Миша дома?

Голос сестры Нади:

– А он куда-то с ребятами ушел. В Дом красной молодежи, что ли…

– Да я оттуда, там его нет.

– Тогда не знаю.

Дверь захлопнулась. Друзей из-под лестницы точно ветром выдуло, забыли даже цигарки побросать.

Со второго этажа спускался белобрысый парень в шинели явно с чужого плеча и в чувяках на босу ногу.

– Ленька! – окликнул Михаил.

Парень едва не кубарем скатился вниз, заговорил торопливо, взахлеб:

– Ишачье! Где вы мотаетесь? Кафаров же спрашивал… Сегодня, говорит, списки… кого в ЧОН… Сформируют отряд, назначат командира… Может, и оружие выдадут…

Алибек сграбастал его за отвороты шинели: