Такое долгое странствие
Густад притушил фитилек керосиновой лампы и откинулся на спинку кресла. Свет, теперь совсем тусклый, придавал комнате фантастический вид. «О, великий отец Ормузд, что это за шутка такая? Когда я был юн, Ты вложил в меня стремление учиться, двигаться вперед, преуспевать. Потом Ты отнял деньги у моего отца и послал меня гнить в банке. А теперь вот мой сын. Ты позволил мне все устроить, сделать достижимым, а потом лишил его желания учиться в ИТИ. Что Ты хочешь мне этим сказать? Или я стал слишком глух, чтобы Тебя услышать?»
Он снова поднял стакан. А эта смесь рома с пивом не такая уж отвратительная, решил он и глотнул еще. «Сколько лет я наблюдал за Сохрабом и ждал. Но теперь мне хочется оказаться в исходной точке и не знать, чем все закончится. Тогда, в начале, была, по крайней мере, надежда. Теперь не осталось ничего. Ничего, кроме печали.
Какая жизнь могла ждать Сохраба впереди? С этой фашистской политикой Шив Сены и бредовой языковой политикой маратхи у меньшинств не было будущего. Это походило на положение чернокожих в Америке – превосходи ты белого человека хоть вдвое, получишь вполовину меньше. Как заставить Сохраба понять это? Как заставить его осознать, чтó он делает с собственным отцом, для которого главная цель в жизни – успешное будущее сына?» Сохраб лишил его этой цели, и это все равно, что лишить калеку костылей.
Теперь ром-пиво казался уже почти вкусным. Он допил все, что оставалось в стакане. Напряжение постепенно отступало. «Я вытолкнул его из-под колес девять лет назад, чтобы спасти ему жизнь, – размышлял Густад, – могу и снова вытолкнуть, из моего дома, из моей жизни. Чтобы научить уважению. Как же много он значит для меня… значил для меня… в тот день…»
В тот день с утра шел дождь. Нет, он шел весь день: дождь, пахнувший дизельными выхлопами. Направляясь на обед с десятилетним Сохрабом, он сел не на тот автобус. Густад отпросился у управляющего, мистера Мейдона, на полдня, чтобы отпраздновать первый день Сохраба в старшей школе Святого Ксаверия. Поступить в нее было нелегко. Девиз школы – Duc In Altum[74], и ему следовали с особой строгостью при отборе абитуриентов. Нужно было сдать труднейший вступительный экзамен, а потом пройти собеседование, Сохраб то и другое выдержал на отлично. В свои десять лет он уже бегло говорил по-английски. Не то что в три года, когда при поступлении в детский сад беседовавшая с ним директриса спросила: «Каким мылом ты пользуешься?» – и Сохраб ответил: «Мылом “мыло”», – на всякий случай использовав еще и слово на гуджарати.
Густад хотел устроить ему настоящий праздник. В «Паризьене» подавали лучшее в городе рыбное карри с рисом. К каждому блюду полагались хрустящие папад[75], рыба всегда была свежим морским лещом, и официант, по выбору посетителя, клал ему на тарелку любую часть рыбьей тушки. Это обстоятельство было чрезвычайно важно, поскольку Сохраб обожал треугольный хвост морского леща.
Но каким-то образом – из-за дождя, толкучки и суеты – Густад неправильно прочел номер маршрута, и обнаружилось это, только когда автобус отъехал от остановки и оказался посреди транспортного потока. К ним по проходу, качаясь, уже приближался кондуктор с болтавшимися у него на плече кожаной сумкой для денег и рулоном билетов в металлическом ящичке.
Протянув ему мелочь, Густад сказал:
– Один полный, один детский до Чёрчгейт.
После обеда в «Паризьене» он собирался сделать Сохрабу сюрприз: повести его в «К. Расом и Кº» – угостить их знаменитым фисташковым мороженым, которое там подавали между двумя вафлями, до самого конца остававшимися хрустящими. Идея с мороженым принадлежала Дильнаваз. Оно было дорогим, Сохраб ел его только один раз в жизни, когда после церемонии в храме огня отмечали его навджот[76].
Кондуктор, проигнорировав протянутые деньги, равнодушно пробормотал: «В Чёрчгейт не идет», – и, глядя мимо Густада на дождь и пробку за окном, решительно щелкнул своим компостером – тик-тидик, тик-тидик, – что произвело угрожающее впечатление.
Дождь начался рано утром: мощные потоки воды низвергались с неба. Густаду вспомнилось, как, провожая их с Сохрабом в новую школу, Дильнаваз сказала: «Когда начинаешь что-то новое, дождь – на счастье». Сохраб тоже был доволен: это означало, что он сможет надеть свой новый плащ «Дакбэк» и резиновые сапоги, мальчик надеялся, что на пути им встретятся потоки, которые надо будет переходить вброд.
Перед уходом ему нарисовали на лбу красную бинди[77] и надели на шею гирлянду из роз и лилий. Дильнаваз приготовила оверну[78] и блюдо с рисом, на которое положила стружку кокосового ореха, листья бетеля, сухой финик, один орех арека и семь рупий[79] – на счастье. Потом вложила ему в рот кусочек сахара, обняла и прошептала на ухо благословение. В тот день ему желали примерно того же, чего желают в день рождения, с той разницей, что упор делался на школу и учебу.
Стоя в первом ряду толпы, ожидавшей автобус, Густад мечтал, чтобы дождь хоть ненадолго прекратился. Но тот оглушительно колотил по гофрированной металлической крыше автобусной остановки. Воздух был тяжелым и неприятным. Транспортный поток, словно впавшее в летаргический сон чудовище, разлегшееся на мокрой блестящей поверхности дороги, пульсировавшее и извергавшее миазмы, время от времени, лениво очнувшись, немного продвигался вперед. Резкий, зловонный дух бензинных и дизельных выхлопов, казалось, растворялся в окружающей влаге, и та обволакивала все и вся.
– В Чёрчгейт не идет, – повторил кондуктор, продолжая рассеянно щелкать компостером – тик-тидик, тик-тидик, тик-тидик. Левой рукой он поигрывал монетами, заполнявшими его кожаную сумку: пропускал их между пальцами, как воду, набирал полную пригоршню, поднимал и денежным водопадом выпускал обратно в сумку, где они приземлялись с металлическим позвякиваньем. Кожа на сумке в результате его постоянных ласковых поглаживаний отполировалась в этом месте, стала глянцевой, как шелк, лоснящейся и, казалось, излучала тепло. Вот этот образ кондуктора Густад и видел перед собой отчетливей всего, когда лежал на мостовой под проливным дождем, прямо перед надвигавшимся потоком машин, не в состоянии подняться. Что-то у него было сломано, тело уже пронизывали первые мощные вспышки боли.
Но перед тем был спор с непреклонным кондуктором.
– В Чёрчгейт не идет, – повторил он сердито – видимо, ливень и пробка на дороге всем испортили настроение. – Будете покупать билеты или как?
– Раз этот автобус не едет в Чёрчгейт, мы сходим.
– Тогда сходи́те. – Тик-тидик, тик-тидик, тик-тидик. – Или покупайте билет. Бесплатно ехать не положено.
– Дерните хотя бы веревку звонка водителю. – Фразы у Густада получались негодующе-рваными из-за того, что автобус дергался в плотном потоке.
– Веревку я дерну только перед следующей остановкой. А если вы остаетесь, то покупайте билет или… – Он указал пальцем на выход.
Густад посмотрел на веревку: что, если попытаться дернуть самому? Кондуктор, конечно, захочет его остановить, и в результате получится физическое столкновение. Он знал, что одолеет кондуктора в честной схватке, но делать это на глазах у Сохраба недопустимо. К тому же известны случаи, когда кондукторы, если видели, что уступают в драке, обрушивали на голову пассажира свои металлические билетные ящики. Густад еще раз попытался воззвать к здравому смыслу:
– Вы хотите, чтобы мы вышли посреди дороги и погибли под колесами, так, что ли?
– Никто не погибнет, – почти скорбно заверил кондуктор, – вы же видите, все стоит.
Автобус застрял на средней полосе, машины вокруг него тоже не двигались.
– Пойдем, папа, – сказал Сохраб. Ему было неловко от перепалки между отцом и кондуктором. – Сейчас как раз можно выйти.
Остальные пассажиры, утомленные стоянием в пробке, с интересом наблюдали за пререканиями и были разочарованы, когда мужчина с сыном направились к выходу.
Автобус дернулся вперед как раз в тот момент, когда Сохраб спрыгнул с подножки, от рывка мальчик потерял равновесие, поскользнулся на предательски скользком от дождя асфальте и упал. Густад завопил:
– Стойте! – и в тот же миг очутился в дверях двигавшегося автобуса.
Доли секунды между тем, как он увидел падающего Сохраба, и собственным прыжком ему хватило, чтобы осознать: либо он приземляется на ноги – либо спасает сына. Он направил ступни на Сохраба и вытолкнул его из-под колес уже наезжавшего на него такси. Его левое бедро приняло на себя всю тяжесть падения. Он услышал омерзительный хруст и, перед тем как потерять сознание, ощутил в носу резкий запах дизельного выхлопа.
Таксист ударил по тормозам и остановился в дюйме от Густада. С тротуара к пострадавшему сбегались люди, собралась небольшая толпа.
– Положите его поудобней, – сказал кто-то.
– Ему нужна вода, у него обморок, – сказал кто-то другой.
Густад слышал голоса и чувствовал, как его оттаскивают с проезжей части, не давая подниматься.
Таксист попросил своих пассажиров выйти. Те было запротестовали, но, поняв, что он не требует оплатить то, что уже нащелкал счетчик, быстро ретировались.
Кто-то через дорогу позвал продавца воды тем специфическим кличем – смесью шипения, придыхания и шелеста, – который перекрывал обычный уличный гул: «Хишш-ш-ш-ш! Панивалла![80]» Продавец со своим бидоном и стаканами рысцой перебежал на другую сторону. Густаду протерли водой лоб, хотя лицо его и так было мокрым от дождя. Наверное, подумали, что вода, более холодная, чем дождь, может быстрее привести в чувство.
Густад открыл глаза. Стакан снова наполнили водой и поднесли к его губам, но он отказался пить. Продавец выплеснул воду на землю и сказал, обращаясь ко всем сразу:
– Два стакана – двадцать новых пайс[81].
– Что? – возмутился таксист. – Совести у тебя нет! Неужели ты не видишь, что у человека серьезная травма, ему больно, он теряет сознание.
– Я человек бедный, – ответил продавец воды. – Мне детей кормить надо. – На одной стороне лица у него было большое фиолетовое родимое пятно, и голос звучал высоко, с раздражающим подвыванием.
В толпе мнения разделились. Кто-то говорил, что бессердечного негодяя надо прогнать пинком под зад, а кто-то видел резон в его словах. Полный решимости не дать лишить себя единственного за этот дождливый день заработка, продавец заговорил снова:
– Этот человек попал в аварию. И что? Чтобы вылечиться, ему придется заплатить за «Скорую», потом врачу в больнице. Почему я должен быть единственным исключением? Чем я так согрешил, что не могу получить свои двадцать новых пайс?
– Правильно! Правильно! – поддержала его толпа. Бóльшая часть собравшихся приняла сторону продавца. Тогда Сохраб отделил рупию от семи, полученных утром. Густад хотел ему сказать, чтобы он внимательно пересчитал сдачу, но не смог произнести ни слова. Продавец воды ушел со своими бидоном и стаканами, что-то бормоча себе под нос. При продолжавшемся дожде его высокий подвывающий голос перешел в тщетный призыв: «Ледяная вода, сладкая-сладкая вода!»
Всеобщее внимание вновь сосредоточилось на Густаде. Таксист предложил отвезти его в больницу, но Густад сумел прошептать: «Ходадад-билдинг», прежде чем снова чуть не потерял сознание. Он хорошо помнил, каким добрым человеком оказался таксист, который спокойно взял все в свои руки. Он подбодрил Сохраба, который был напуган и едва сдерживал слезы:
– Не волнуйся, мы быстро доедем, пробка не может длиться вечно, – сказал он ему, потом расспросил про школу, про занятия, поинтересовался, в каком он классе, и поддерживал этот спокойный разговор всю дорогу, пока они не добрались до Ходадад-билдинга.
Майор Билимория был дома. Услышав о несчастье, он немедленно явился к Ноблам и рассказал Дильнаваз о Мадхивалле-Костоправе.
– Отвезете его в обычную больницу вроде Парси-дженерал – и все, что вы там получите, это традиционное лечение. Точнее, традиционно плохое лечение – это уж как Густаду повезет. – Он хмыкнул.
Дильнаваз представила себе, сколько тяжелых травм повидал майор на своем веку, неудивительно, что он не слишком беспокоится.
Майор тем временем продолжал:
– В больницах обожают орудовать долотами, пилами, молотками и гвоздями. И выдавать вам после своего слесарничанья огромные жирные счета – как же, ведь их инструменты так дорого стоят! – Густад слышал его сквозь застилавшую сознание пелену боли и находил его ироническое описание весьма духоподъемным, потому что знал: теперь все будет в порядке, Джимми обо всем позаботится. – А с Мадхиваллой-Костоправом не понадобится никакой операции, никаких спиц, никаких шин – ничего. И даже счета не будет – достаточно любого пожертвования, какое вы сочтете посильным. Метод Костоправа удивителен, я – живой тому свидетель. Иногда, в особо трудных случаях, армейские хирурги обращались к нему за помощью. То, что он делал, было похоже на чудо.
Так и решили. На том же такси они подъехали к большому зданию, где в тот день принимал Мадхивалла-Костоправ. Таксист отказался от платы. «Не хочу наживаться на вашей боли», – сказал он.
Потом Джимми поднял Густада на руки, как ребенка, и внес внутрь. Джимми был одним из немногих, кто мог сравниться силой с Густадом, как они выяснили за долгие годы своих пáрных турниров по армрестлингу.
Он не отходил от Густада, пока Мадхивалла-Костоправ осматривал его, а позднее приволок два длинных тяжелых мешка с песком, которые Мадхивалла прописал Густаду, чтобы обездвижить ногу, пока не срастется перелом.
«Что бы я делал в тот день без Джимми?» – подумал Густад. Удивительно: он всегда появлялся сам, когда в нем случалась нужда. Можно назвать это совпадением или дружбой, но таков уж был Джимми.
III
Густад протер глаза и открыл их. Во рту пересохло. Он потянулся к стакану ром-пива, но вспомнил, что уже все выпил. Встав, он увеличил фитилек керосиновой лампы и понес ее к письменному столу. В тысячный раз сердце его наполнилось благодарностью к Джимми Билимории. Если бы Джимми не отвез его к Мадхивалле-Костоправу, он бы сегодня был конченым инвалидом. А вместо этого – вот он, без костылей и без палочки, и без жуткой подпрыгивающей и раскачивающейся походки Хромого Темула.
Он выдвинул более широкий из двух ящиков и пошарил в нем в поисках писчей бумаги. Сейчас он хромал чуть больше обычного. Хотя немало лет прошло со дня того несчастного случая, Густад так полностью и не признал, что его волшебное исцеление было столько же результатом лекарского искусства Мадхиваллы, сколько и силы его собственного духа, только все вместе позволило свести его хромоту до ничтожного минимума.
Найдя несмятый лист, он проверил шариковую ручку, почеркав ею по ладони: он не любил, когда в середине письма паста в ручке заканчивалась и текст менял цвет. Передумав, открыл дверцу письменного стола.
Изнутри снова повеяло знакомым запахом старых книжных переплетов. Он глубоко вдохнул его. Коробочка с перьями лежала сбоку, там, куда упала прежде. Он открыл ее и, испробовав несколько перьев о ноготь левого большого пальца, выбрал одно, вставил его в ручку и открыл баночку с чернилами «Кэмел» королевского синего цвета.
Ручка удобно легла в руку и ощущалась куда солиднее, чем пластмассовые шариковые ручки. Как же давно он не держал в руках перьевую ручку! Никто больше такими не пишет, даже в школах. Вот так же когда-то дети переходили с карандашей на чернила. В этом заключается одна из проклятых проблем современного образования. Во имя прогресса зачастую отбрасывают на первый взгляд несущественные вещи, не понимая элементарного: то, что они выкидывают в окно современности, является традицией. А если традиция утрачивается, утрачивается и уважение к тем, кто любил, почитал эту традицию и всегда ей следовал.
Было уже почти два часа ночи, но Густаду не хотелось спать. С грустью и любовью он вспоминал былые дни. Наконец, обмакнув перо в чернила, он поднес его к бумаге. Тень от руки, державшей ручку, падала на лист. Он сдвинул лампу влево, написал адрес и поставил дату. Пока он писал первые приветственные строки, дали электричество. Лампочка над столом вспыхнула. После нескольких часов темноты резкий электрический свет хлынул в комнату и затопил ее до самых дальних углов. Густад выключил его и продолжил писать при свете керосиновой лампы.
Глава пятая
I
Ко времени подачи воды Дильнаваз автоматически проснулась, и первой ее мыслью была мысль о Густаде и Сохрабе. Ужасные, ужасные вещи они наговорили друг другу. Измученная, она сонно поплелась в ванную. Вода, вода. Наполнить все емкости. Поскорей. Набрать воду в кухонный бак. Потом в большую бадью. И купить молоко…
Пока она ждала во дворе бхайю, мисс Кутпитья, выглянув из окна, кивком позвала ее подняться к ней.
– Пожалуйста, не обращайте внимания, – выпалила Дильнаваз, едва добравшись до ее лестничной площадки. – Он просто очень расстроился. – Ее всю ночь мучило то, что Густад, не сдержавшись, накричал на одинокую старую женщину.
– Я не потому вас позвала. Меня беспокоит ваш сын.
– Сохраб?
– Ваш старший, – подтвердила мисс Кутпитья. – Он очень напоминает мне Фарада. – Проблеск нежности на миг озарил ее лицо и тут же потух, как пламя свечи на ветру. Когда-то все помыслы и мечты мисс Кутпитьи принадлежали ее племяннику, Фараду. Давным-давно, в день, когда великая радость смешалась с глубокой печалью, жена ее брата умерла при родах Фарада. И в тот день мисс Кутпитья поклялась: никогда не выходить замуж, а посвятить всю свою жизнь брату-вдовцу и его ребенку. Так она стала матерью и наставницей, другом и рабыней и чем только еще не стала для маленького Фарада. Такой же преданностью платил ей ребенок, очень рано осознавший – хотя никогда и не пользовавшийся этим обстоятельством, – что в нем весь смысл ее жизни. То было золотое время для мисс Кутпитьи.
Когда Фараду было пятнадцать, они с отцом, как обычно, отправились отдохнуть на неделю в Кхандалу. На обратном пути в Гатах случилась авария. Водитель грузовика не справился с управлением и столкнулся сначала с автобусом, набитым туристами, а потом с машиной, в которой ехали Фарад с отцом. Все три машины сорвались с обрыва. Единственным выжившим оказался водитель грузовика. В тот роковой день тридцать пять лет назад мисс Кутпитья заперла на замок свои сердце, ум и память. С тех пор никто не допускался в ее квартиру дальше прихожей.
– Ваш Сохраб во всех отношениях напоминает мне моего Фарада, – повторила она. – Внешне, умом, походкой, манерой говорить. – Дильнаваз ничего не знала о Фараде. Все случилось задолго до того, как она вышла замуж и переехала в Ходадад-билдинг. Она выглядела озадаченной, и мисс Кутпитья продолжила: – Блестящий был мальчик. Он унаследовал бы юридическую практику своего отца, если бы остался жив. – Это все, что она сказала, ее горе больше не было бременем, нуждавшимся в излиянии. С годами, в изоляции, она обросла плотным стародевическим панцирем, и никто не мог сказать, зарубцевались ли или все еще кровоточат под этим панцирем раны, нанесенные ей жестокой судьбой.
– О, мне так жаль… – начала было Дильнаваз.
– Нет нужды, – прервала ее мисс Кутпитья. – Все слезы я давным-давно выплакала. Не осталось ни капли. – Она приложила пальцы к мешкам под глазами, оттянула кожу и сказала: – Видите? Совершенно сухие. – Дильнаваз сочувственно кивнула. – Но я позвала вас потому, что прошлой ночью все слышала. Вы знаете, почему Сохраб так ведет себя?
Проведя ночь в одиноких мучениях, Дильнаваз была благодарна ей за заботу.
– Мой мозг отказывается это понять. Во всем этом нет никакого смысла.
– Вы говорите, что он внезапно отказался учиться в ИТИ? – Дильнаваз кивнула, и мисс Кутпитья прищурилась. – А до этого хотел, никто его не принуждал?
– Никто. Я пытаюсь вспомнить, но думаю, что это была его собственная идея, еще когда он ходил в школу.
Глаза мисс Кутпитьи превратились в узкие щелочки.
– В таком случае есть только одно объяснение. Кто-то накормил его чем-то нехорошим. Подмешал в еду или питье. Это определенно jaadu-mantar[82] – заговоренный гриб.
Дильнаваз вежливо постаралась скрыть свой скептицизм, но подумала: как соблазнительно верить в магию, как быстро это все упрощает и объясняет.
Мисс Кутпитья посмотрела на нее мрачно.
– Вы знаете кого-нибудь, кому выгоден провал Сохраба? Может, кто-то хотел бы похитить его мозги для собственного сына?
– Мне никто не приходит в голову. – Дильнаваз невольно вздрогнула.
– Это могла быть даже какая-то зловредная смесь, на которую он наступил на улице. Для такого черного колдовства существует много способов. – Теперь ее глаза широко распахнулись и сверкнули предостерегающе. Какие большие! Как фрикадельки, подумала Дильнаваз. – Но не волнуйтесь, всегда найдется способ снять порчу. Можете начать с лайма. – Она объяснила процедуру и точно описала жесты, которые следует выполнить. – Делайте это несколько дней. До заката. Потом приходите ко мне снова. – И уже повернувшись, чтобы уйти к себе, добавила: – Кстати, теперь вы видите, как прав был хвост моей ящерицы?
– Что вы имеете в виду?
– Ваш ужин. Его испортила ссора. И электричество выключилось. То, что курицу зарезали прямо у вас в доме, – очень несчастливый знак. Проклятье предсмертного крика осталось под вашей крышей.
– Это была идея Густада, – сказала Дильнаваз.
Пока она возвращалась домой, в ее сонном мозгу все время маячила чуднáя параллель между курицей и мстительными, вызвавшими пневмонию рыбками и птицами Дариуша. Бедная мисс Кутпитья, подумала она, какая печальная судьба.
Торопясь снова лечь в постель, она не заметила писем на столе Густада.
II
Дильнаваз еще спала, когда Сохраб проснулся и нашел отцовские письменные принадлежности на столе, где тот оставил их после долгой ночи воспоминаний и размышлений. Поминки по канувшим в прошлое дням и умирающим надеждам закончились, лишь когда мутный свет занимавшегося утра добрался до Густада, отдававшего дань выпитому ром-пиву.
Разглядывая перьевую ручку, Сохраб удивился: почему отец продолжал пользоваться этим рудиментом? Он тоже долго не мог уснуть, страдая от обиды, от услышанных резких слов и душевного смятения – может, он сам во всем виноват? Ответ на этот вопрос был непрост, искать его следовало в огороде прошлого, где память вскапывала и заново засаживала делянки по собственному выбору. Зерно Сохрабовых тревог проросло давным-давно, задолго до вчерашнего вечера, еще тогда, когда его родители обнаружили, как легко их первенцу все дается: и дома, и в школе, и в работе, и в играх. Казалось, нет ничего, чего бы не сумел сделать Сохраб, причем сделать отлично. Шла ли речь об арифметике, уроках творчества, гуманитарных науках, он каждый год получал несколько премий в день вручения наград. Постоянно завоевывал он и призы за ораторское мастерство и участие в дебатах. С межшкольного соревнования театральных кружков спектакль, в котором он участвовал, увез главный трофей. На конкурсах изобретателей его экспонаты занимали первые места. И вскоре Густад и Дильнаваз уже не сомневались, что сын у них особенный.
Поэтому, естественно, когда Сохраб проявил интерес к авиамоделированию, Густад уверовал, что сын станет авиаинженером. Модели знаменитых зданий в миниатюре, выполненные Сохрабом, навели Густада на мысль, что сына ждет будущее блестящего архитектора. А возня со всякими механизмами вроде консервных ножей могла означать только одно: сын будет многообещающим изобретателем. Разумеется, судьба Сохраба могла оказаться намного плачевней, поскольку любовь и слепая вера родителей в сына были способны наделать куда больше бед.
Единственным провальным увлечением Сохраба в школе был его роман с насекомыми. В восьмом классе его наградили за общие достижения в учебе книгой под названием «Узнай больше об энтомологии». Он прочел ее, несколько дней над ней размышлял, а потом стал ловить бабочек и мотыльков самодельным сачком. Умерщвлял он их в консервной банке с ватным тампоном, пропитанным бензином. Когда они переставали трепыхаться, открывал банку и осторожно расправлял крылышки. Обычно те были плотно сжаты вокруг ножек и хоботка, в положении, противоположном естественному, словно in extrēmis[83] бабочка пыталась защититься от ядовитых паров, прикрыв голову. Наперекор rigor mortis[84] он симметрично распластывал четыре перепончатых крылышка бабочки на расправилке[85], тоже самодельной. Через несколько дней высушенная и легкая, как папиросная бумага, бабочка бывала готова к монтированию в коллекцию.
Все хвалили его красивую работу, восхищались чудесными расцветками и узорами крыльев, как будто он сам их нарисовал. Экспонаты были пришпилены булавками, проткнутыми через грудку, и аккуратно вставлены в энтомологическую коробку, которую он сам смастерил из фанеры с помощью инструментов прадеда. Последнее доставило Густаду особую радость; глядя, как Сохраб работает инструментами его деда, он не уставал повторять: наверное, любовь к плотничанью у нас в крови.