Кочевники поневоле

– Мы не вернёмся к шатрам декабря, – ответил Фрол. – Лагерь останется здесь, на ничьей земле. Через пятнадцать дней, когда сюда придёт декабрь и земля не будет больше ничьей, наступит срок. Если к сроку наши условия окажутся невыполненными, мы умертвим вас.

– Ты так и не сказал, каковы условия.

– Мы предлагаем обменять вас, – Фрол повысил голос. – На оружие. За каждого из вас люди октября дадут двадцать боевых винтовок или тридцать охотничьих ружей, на выбор. И то, и другое с полным комплектом патронов. Мы, в свою очередь, даём слово никогда не применять это оружие против вас.

– Ты просишь слишком многого, декабрит, – выдержав минутную паузу, сказал Мартин. – За каждую винтовку мы платим людям июля по сорок мер зерна. За ружьё июлиты берут тридцать. Октябрьские кочевья никогда не пойдут на сделку. Если мы отдадим вам оружие, то умрём с голоду.

– Не умрёте. На охоту вам хватит. А на войну с нами винтовки больше не понадобятся. Ты ведь слышал меня – наши предводители дают слово, что оружие не обернётся против вас. Это значит, что наши разведчики не станут больше нападать на вас. Ни на ваши заслоны, ни на повозки и фургоны.

– Почему ты думаешь, что в октябре твоему слову поверят?

– Я не думаю, я надеюсь, что поверят. И вам тоже придётся надеяться, что поверят. Потому что другого выхода попросту нет. Вас или обменяют, или вы не будете жить.

Через час толстяку, которого звали Густавом Штольцем, оседлали ездового трирога. Второго, сменного, подвели в поводу. Толстяк с удивительной для его комплекции ловкостью вскочил в седло, поёрзал, устраиваясь поудобнее, и огрел ездовика по бокам пятками. Животное, мотнув рогатой башкой, тронулось. Штольц ухватил сменного трирога под уздцы и, обернувшись, махнул на прощание рукой. Через минуту он скрылся в окружающем лагерь подлеске.

К полудню распогодилось, небо стало безоблачным, зависший в зените Нце смотрелся начищенной серебряной пуговицей на голубом мундире. Из леса доносилось щебетание ноябрянок, мелких пёстрых пичуг, живущих только в ноябре и перемещающихся вместе с ним. Было ноябрянок великое множество, стайки то и дело взлетали с еловых и сосновых ветвей и тянули на восток.

Снежана направилась к шатру, в котором содержали пленных. Огороженный кольями с натянутыми на них верёвками, он расположился точно по центру лагеря. Трое декабритов с закинутыми за спину винтовками несли сторожевую службу. А точнее, бездельничали, изредка перебрасываясь ленивыми фразами.

– Привет, красавица, – заулыбался при виде Снежаны долговязый, рыжий Илья. – Мы тут с ребятами как раз спорим, вернётся тот толстомясый или пробросит своих приятелей и придётся их пристрелить.

– И на что спорите?

– Пока не решили. Будь моя воля, я бы их всех пострелял прямо сейчас. Охота же Фролу кормить этих дармоедов и охранять, чтобы, не дай бог, не сбежали.

Снежана внезапно ощутила злость. Ещё вчера она бы, не думая, согласилась. Однако сегодня мысль расстрелять пленных показалась ей дикой и подлой. Не из-за черноволосого субтильного красавчика же. Изнеженного белоручки с упрямыми глазами. Впрочем, белоручка, наверное, ни при чём: по слухам, октябриты корячились на полях не меньше, чем люди декабря – на охотах, рыбалках и ловлях. Так из-за чего же, получается, она вдруг прониклась нелепым гуманизмом?..

Снежана подняла глаза. Курт Бауэр стоял у входа в шатёр и, закусив губу, смотрел на неё. Поспешно потупился, стоило их взглядам встретиться. Затем вновь вздёрнул голову и опять посмотрел – в глаза, пристально и внимательно. И улыбнулся. Сначала несмело и едва заметно, потом, сверкнув двумя рядами ровных белых зубов, заулыбался уже приязненно, задорно и радостно. А затем, не отводя взгляда и легко ступая по крытой жухлой ноябрьской травой и палыми листьями земле, двинулся к ней.

Снежана внезапно покраснела. Она почувствовала, как жаркая волна прокатилась внизу живота, поднялась по груди, омыла сердце и схлынула, оставив его бьющимся учащённо и гулко, так, что отзывалось в висках.

– Фью, – присвистнул рыжий Илья. – Ты погляди на этого октябрьского жеребчика. Чего лыбишься?! – крикнул он Курту и шагнул вперёд, встав между ним и Снежаной. – Когда с ножом на меня сигал, не лыбился, сволочуга. Не сбей я тебя с копыт, так бы и зарезал, а, октябрьское дерьмо? Тот сопляк, твой дружок, тоже собирался меня зарезать. А потом передумал и лишь визжал, как свинья, издыхая.

Курт остановился, кровь бросилась ему в лицо, улыбка слетела, как не бывало.

– Дерьмо это ты, – медленно и нарочито спокойно проговорил он. – И такие, как ты. Мы не сделали вам ничего плохого. Ни я, ни Адольф Хайнеке, которого ты вчера зарезал. Ни мой брат, которого такая сволочь, как ты, застрелила в прошлом году. Ни мои родители, которых убили тоже. Ты бандит и вор, ты…

Илья рванул со спины винтовку, на лету передёрнув затвор, вскинул к плечу.

Не отдавая себе отчёта в том, что делает, Снежана метнулась вперёд, толкнула Илью в предплечье и в следующий миг кулаком снизу вверх подбила ствол. Треснул винтовочный выстрел, предназначенная октябриту пуля ушла в небо.

– Ты, ты… – задыхаясь, выталкивал из себя слова Илья. – Думаешь, я это так оставлю? Я…

Он осёкся. Шумно выдохнул, забросил винтовку за спину и, отмахивая рукой, зашагал прочь.

Снежана повернулась лицом к октябриту. Курт Бауэр даже не шелохнулся, он лишь презрительно кривил губы, да кровь отлила от лица, сделав его матовым.

– Что происходит? – вывернулся из-за полога командирского шатра Фрол. – Что за стрельба?

– Ничего, – Снежана уняла сбившиеся дыхание. – Этот октябрит повздорил с Ильёй. Я его забираю.

– Кого? Илью? – Фрол потряс головой. – Куда забираешь? Зачем?

– Твоего Илью черти пускай забирают. Я беру этого октябрита и за него отвечаю. Хоть головой, хоть чем. Будет жить в нашем шатре, в мужской половине, гостем. С Медведем они поладят.

– Ты с ума сошла. Этот октябрит пленный, заложник.

– Фрол, – Снежана усилила голос. – Я не хочу, чтобы завтра утром его нашли мёртвым. Что почти наверняка случится, учитывая нрав твоего рыжего приятеля.

– Отставить. Пленный останется здесь. А с Ильёй я поговорю.

– Со своим Ильёй можешь говорить сколько угодно. И о чём угодно. Этого октябрита я беру под свою руку. Хочешь ты этого или не хочешь. Если моего слова недостаточно, за него поручится Медведь. Всё на этом. Пошли, Курт.

***

На следующее утро Медведь предложил поохотиться.

– Зимних зверей на этой земле ещё нет, – объяснил он Курту. – Они придут вслед за первыми декабрьскими кочевьями. Так что о шкуре снежного волка или ледяной росомахи и думать забудь. Однако у нас неплохие шансы настрелять зайцев или подбить дикого трирога, а то и кабана.

– Ты что же, приглашаешь меня с собой? – недоверчиво спросил Курт. – И дашь мне ружьё? Не боишься, что я пристрелю тебя и уйду в октябрь?

Медведь раскатисто расхохотался.

– Снежанка, поди сюда, – отсмеявшись, позвал он. – Послушай, что говорит этот парень. Я пригласил его поохотиться на ноябрьскую дичь вместе с нами. А он спрашивает, не опасаюсь ли я, что он меня пристрелит, и, видимо, тебя заодно. И драпанёт к себе в октябрь. Серьёзно так спрашивает. Ну, не умора?

Снежана откинула загораживающий вход в мужскую половину полог.

– Собирайтесь уже, весельчаки, – сказала она сердито. – Другой темы, кроме смертоубийства, не нашли? Ты, кстати, Курт, имел прекрасную возможность нас обоих зарезать ночью и уйти в октябрь или куда пожелаешь. Что ж не воспользовался?

– Простите, – октябрит покраснел, сдул волосы со лба, затем улыбнулся. – Сказанул, не подумав, спросонья. Так когда мы выходим?

– Другое дело, – Снежана улыбнулась в ответ, серые глаза залучились, на щеках появились ямочки. – Выходим сразу после завтрака. Поднимайтесь. Я, пока вы тут давили подушки, зайчатины нажарила.

***

Из лагеря вышли, когда Нце уже преодолел половину пути от восточного горизонта к зениту. Лес, поначалу редкий, боровой, хвойный, через короткое время стал смешанным, загустел и потемнел. Гнутые сутулые берёзы пробились между строем лапчатых елей, заплели ветви с облетевшей листвой вокруг стволов пряной сосны. Местность пошла под уклон, белый сухой мох сменился ползунами и папоротниками, те – вересковыми зарослями, а они, в свою очередь, жёсткой болотной травой.

В пути молчали. Медведь грузно топал впереди, Курт в десяти шагах за ним вслед. Несколько раз он оглядывался, у Снежаны сладко ёкало под сердцем и отзывалось внизу живота, когда их взгляды встречались. Это было удивительно и совсем не так, как с Фролом или с другими парнями до него. С ними всё было просто – короткое ухаживание, недвусмысленное объяснение, этакая декларация намерений, а затем запахнутый полог шатра, неуклюжие поцелуи в темноте, торопливые объятия и быстрая, едва ли не физкультурная любовь. Это и любовью-то назвать было трудно – так, походное соитие, частица чужого тепла между вчерашней откочёвкой и завтрашней.

Снежана представила, как бы это произошло у неё с Куртом. По-другому, совсем по-другому, понимала она, закусив губу и глядя ему в спину. Он не стал бы торопиться, и она бы не стала. Он… у Снежаны внезапно закружилась голова, помутилось в глазах и внизу неожиданно стало влажно. Девушка решительно мотнула головой, отгоняя морок. Выругала себя – грубо, грязными, отвратительными словами, чтобы по сердцу, чтобы наотмашь. Не хватало только расчувствоваться, распустить слюни и сопли, да влюбиться в этого задохлика, в октябрита, во врага.

Когда, наконец, почва под ногами влажно, с хлюпаньем и чавканьем стала пружинить, Медведь сказал, что пришли. Кабанья тропа проходила здесь – по краю болота, спускающегося на севере к проточным ручьям и заводям. По этой тропе на водопой шли матёрые секачи, трусили резвые подсвинки, гнали перед собой выводок поросые самки. Валить непременно следовало вожака, и валить сразу, наповал, чтобы не позволить ему, подраненному, с утроенной от ярости силой настичь и растерзать стрелявшего.

Остаток дня провели в молчании, давая лесной живности привыкнуть к посторонним, исходящим от людей запахам. Впрочем, кабанью тропу обитатели леса предпочитали обходить стороной, лишь дважды вдалеке сиганул через неё рогатый заяц, да пересекла, извиваясь, чёрная с зелёным отливом болотная гадюка.

Кабаны появились под вечер, когда Нце уже наполовину скрылся за горизонтом. Их недаром прозвали волковатыми – наклонив щетинистую, продолговатую башку, выставив широченный покатый лоб и поводя удлинённым, сплюснутым носом, будто принюхиваясь, секач споро рысил по тропе во главе стада.

Распластавшийся на куче валежника Медведь подобрался. В пяти шагах слева застыла, уперев ствол в комель корявого пня, Снежана. Справа, из-за развесистого черничного куста, наводил на тропу ружьё октябрит.

Внезапно секач, взрыв передними копытцами землю, остановился и замер. Затем издал хриплый, каркающий рык и попятился. За спиной у него коротко взвизгнула самка.

Медведь досадливо крякнул – вожак почуял людей раньше, чем приблизился на расстояние, пригодное для верного выстрела. Теперь приходилось рассчитывать на удачу.

Два выстрела слились в один. В следующий миг вожак пронзительно заревел и шарахнулся в сторону. Рухнул грудью на землю, но тут же вскочил и, набирая скорость, понёсся вперёд по тропе.

– Стреляй, октябрит! – закричал Медведь, лихорадочно перезаряжая ружьё. – Стреляй же, в бога душу мать!

Кабан был уже в двадцати шагах. Медведь, понимая, что не успевает, рывком вскочил на ноги и вымахнул на тропу. За спиной отчаянно закричала Снежана. Медведь выдернул из-за пояса тесак и присел – сейчас секач сходу прыгнет ему на грудь, а дальше… Треск выстрела перекрыл крик Снежаны. В следующую секунду ноги у кабана подломились, он с маху сунулся мордой в землю и покатился по ней.

Октябрит, закинув ружьё за спину, не торопясь выбрался на тропу. Подошёл к туше поверженного кабана, носком сапога поддел лобастую башку, заглянул в налитые кровью, остановившиеся зрачки.

– Готов, – сказал он, повернувшись к Медведю. – Хороший кабан, жирный.

– Ты почему не стрелял? – Снежана выскочила на тропу, в два прыжка покрыла разделяющее её с октябритом расстояние и схватила его за грудки. – Почему не стрелял, я спрашиваю?!

– Пусти, – Курт, сделав резкое движение, вырвался, поправил одежду. – У вас что, по-другому охотятся?

– Как это «по-другому»?

Октябрит пожал плечами.

– У нас убивает зверя тот, кто на подстраховке, – пояснил он. – Как правило, самый искусный и меткий охотник, с крепкими нервами и твёрдой рукой. Я думал, вы решили оказать мне честь, поставив страховать. А оно вот, оказывается, как.

Снежана потупилась, затем вскинула голову, посмотрела Курту в глаза.

– Извини, – сказала она тихо. – У тебя что, железные нервы?

– Да какие железные, – октябрит улыбнулся. – Войлочные, как у всех. Но мне приходилось охотиться, много. С Отто, с братом. Отто всегда стоял на подстраховке, – октябрит запнулся, улыбка слетела с лица. – Пока был жив, – добавил он, секунду спустя. – Отто убили год назад. Ваши. В заслоне.

– Ладно, парень, – Медведь враскачку подошёл, положил руку Курту на предплечье. – Я рад, что всё так обошлось. И сожалею об Отто. Так что ж, выходит, что я снова твой должник?

– Нет уж, – октябрит сделал испуганные глаза, и Снежана прыснула. – Отдавай свои долги кому-нибудь другому. С меня достаточно одной расписки.

Медведь хохотнул, размашисто хлопнул октябрита по плечу и, отвернувшись, подмигнул Снежане.

– Отличный парень, – сказал он по-декабрьски. – Вижу, тебе он нравится, ну ладно, ладно, нечего сверкать тут глазами. Что стоите? – прикрикнул он, перейдя на июльский. – Шкуру снимать кто будет, древний старикан или вы, молодые-здоровые?

На следующий день втроём отправились на болото за клюквой. До заката Нце ползали на коленях по кочкам, перекликаясь и распугивая недовольных вторжением бледных аспидов и чёрно-зелёных гадюк. А на следующее утро отправились на рыбалку, но, отойдя от лагеря на пару километров, Медведь сказал, что устал, что за молодыми ему не угнаться, и что вообще рыбачить не любит. Он повернул назад, и Снежана с Куртом остались вдвоём.

Они двинулись на юг, навстречу золотисто-оранжевым лучам Сола. Взбирались на вершины холмов. Спускались в распадки. Затем бежали, взявшись за руки, через покрытые жухлой травой и мёртвыми стеблями сжатых злаков поля. Продирались сквозь лесные завалы в чащобах. И Курт узнавал места, через которые проходил месяц назад, и тринадцать месяцев назад, и двадцать пять. А Снежана узнавала те, через которые проходила она, и тоже год назад, и два, и три года назад, только на месяц позже Курта. А потом был широкий, с мутной водой ручей, и переброшенное через него бревно, и это бревно узнали оба. И Курт вспомнил, как свалился с него, когда ему было всего четырнадцать, а Снежана расхохоталась и призналась, что падала с этого бревна дважды. И там, на берегу ручья, под шалый посвист ноябрьского ветра, октябрит прижал девушку к себе и поцеловал.

Мир качнулся у Снежаны под ногами, зашатался, закрутился и поплыл. Потом полетел. Помчался, унося её с собой. Она упала на снег, и мир содрал с неё одежду и слил воедино с этим черноволосым октябрьским парнем. А потом мир взорвался, и он уронил голову, зарывшись лицом в белизну её волос.

Ноябрь швырял в них порывами злого морозного ветра, но Снежане было не холодно, а потом и вовсе стало жарко. Курт оказался совсем неопытным, и она сначала растерялась, но потом завелась так, что перестала осознавать, где она и что она, с ума сходя от его движений и ласк.

– Я у тебя что, первая? – спросила Снежана, когда они, наконец, выбились из сил.

– Да, – сказал октябрит. – И последняя тоже.

Она не стала уточнять, что он имел в виду, только крепче прижалась к нему, и они пролежали так, обнявшись, ещё с полчаса. Потом Снежана с трудом поднялась, её шатало, и Курт, стоя на коленях, поддержал и помог одеться.

Они двинулись к лагерю, но на полпути октябрит остановился и взял девушку за руку.

– Снежана, – сказал он, – я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Она отшатнулась. Она усиленно заставляла себя забыть, пока была с ним. Гнала это от себя. Не желала думать об этом. И вот теперь оно вернулось. И встало между ними, разорвав то, что было, отбросив их друг от друга. Перед Снежаной стоял враг.

– Ты хоть понимаешь, что сказал? – с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила она. – Ты в своём уме, октябрит?

– Да, – твёрдо ответил он, – в своём. Я заберу тебя. К себе, в октябрь. Бог разделил людей на двенадцать месяцев, он…

– Что? – Снежана опешила. – О чём ты? Какой ещё бог?

И тогда он принялся рассказывать. Снежана слушала и не могла поверить своим ушам. Он попросту ничего не знал. Не знал о мире, в котором живёт. Она в ужас приходила от того, какую жуткую, страшную, отвратительную ахинею вбили ему в голову. Он был не глуп, нет. Он был крайне, абсолютно, патологически невежествен.

– Создатель разделил людей на двенадцать месяцев, – втолковывал Курт. – Избранным, любимым месяцам Он велел жить в лете, прочим – в осени, весне и зиме. Потом люди ноября и марта восстали против Него, и Он уничтожил их месяцы, создав ничьи земли и отделив, таким образом, людей зимы от остальных. С тех пор так и повелось. Мы кочуем против хода Нце на небосводе и за год совершаем Великий Круг, оставаясь в своих месяцах. Люди апреля вспахивают поля. Люди мая сеют, сажают овощи, возделывают фруктовые сады. Сентябриты и октябриты жнут, собирают урожай и отсылают его людям весны и лета в обмен на оружие, одежду и утварь. Вы, люди зимы, рыбачите и промышляете дичь. И лишь три летних месяца не охотятся, не работают на полях и не добывают металлы в рудниках и копях. Они любимы Богом, созданы для высших целей и служат Ему, живя в неге, праздности и богатстве.

– Поразительная, редкостная чушь! – в сердцах бросила Снежана. – Значит, нас, людей зимы, тоже, по-твоему, создал бог?

– Конечно, – подтвердил октябрит. – В милости своей он не обошёлся с вами так, как поступил с ноябритами и мартами. Да, он обрек вас на суровое испытание – вечно жить под тусклым светом Нце среди снегов и льдов. Но он не истребил вас, а позволил совершать Великий Круг так же, как и прочим.

– Курт, – Снежана заглянула октябриту в глаза. – Неужели ты этому веришь? Неужели ты… вы все… Скажи мне, как называется наша планета.

– Что? – переспросил октябрит. – Как называется что?

– Ты и этого не знаешь. Как называется наш мир?

– Боже мой, – сказал Курт. – Как ему называться. Земля, естественно.