Охрана власти в уголовном праве России (de lege lata и de lege ferenda)

С операциональной точки зрения, посягательство как нападение представляет собой сложный поведенческий акт[123]. В п. 6 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 17 января 1997 г. № 1 «О практике применения судами законодательства об ответственности за бандитизм» нападение трактуется именно как действия, направленные на достижение преступного результата[124].

Как правило, при анализе насилия в литературе указывается, что оно совершается против воли потерпевшего. Однако оно налицо и в том случае, когда воздействие осуществляется помимо воли государственного или общественного деятеля. Другими словами, посягательство может быть как открытым, так и тайным.

М. М. Курбанов делает обоснованный вывод: «Использование термина “посягательство” в описании преступления… с одной стороны, позволило расширить стадиальную характеристику преступления, с другой же стороны, наоборот, сузить содержание деяния, ограничить способы его совершения… В таком законодательном решении достоинств практически нет. На данное обстоятельство обращали внимание многие специалисты, однако… Уголовный кодекс породил еще одну проблему, связанную как с квалификацией некоторых преступных случаев, так и назначением наказания»[125].

Посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля следует признавать оконченным преступлением с момента совершения действий, направленных на лишение жизни и объективно создавших непосредственную угрозу наступления смерти потерпевшего.

Обстоятельства времени и места совершения преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ, на квалификацию не влияют. Посягательство на жизнь может быть совершено во время исполнения потерпевшим функций государственного или общественного деятеля, до или после этого. В двух последних случаях промежуток времени между осуществлением потерпевшим указанных функций и посягательством на его жизнь уголовно-правового значения не имеет.

Субъективная сторона посягательства на жизнь государственного или общественного деятеля характеризуется прямым умыслом, специальным мотивом или специальной целью. Содержанием интеллектуального элемента умысла охватываются, во-первых, свойства совершаемого действия, т. е. его способность причинить смерть, во-вторых, направленность действия на лишение жизни именно указанного в законе потерпевшего, а волевого элемента – желание причинить смерть именно этому лицу.

Ошибочным представляется мнение А. Н. Игнатова о том, что рассматриваемое преступление «может быть совершено как с прямым, так и с косвенным умыслом, покушение на убийство совершается только с прямым умыслом»[126]. Во-первых, как уже указывалось, специфика описания в законе объективной стороны преступления, предусмотренного ст. 277 УК РФ, не позволяет выделить покушение на жизнь государственного или общественного деятеля; во-вторых, наличие специальной цели исключает косвенный умысел. В-третьих, «в формальных составах волевое содержание умысла исчерпывается волевым отношением к самим общественно опасным действиям (бездействию)… Следовательно, при совершении преступлений с формальным составом волевой элемент умысла всегда заключается в желании совершить общественно опасные действия, запрещенные уголовным законом, он может быть только прямым»[127].

Согласно закону посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля преследует цель прекращения его государственной или общественной деятельности, мотивом выступает месть за такую деятельность. Таким образом, данные признаки субъективной стороны являются альтернативно обязательными. Другими словами, для квалификации преступления по ст. 277 УК РФ не требуется одновременного наличия и цели, и мотива, а достаточно любого из двух указанных признаков. Убийство государственного или общественного деятеля с другой целью или по другим мотивам не подпадает под признаки рассматриваемого деяния, подлежит оценке как преступление против личности.

Согласно п. 12 постановления Пленума Верховного Суда РФ от 9 февраля 2012 г. № 1 «О некоторых вопросах судебной практики по уголовным делам о преступлениях террористической направленности», «если лицо совершает посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля… путем совершения взрыва, поджога или иных действий подобного характера в целях воздействия на принятие решения органами власти или международными организациями, содеянное надлежит квалифицировать по статье 205 УК РФ.

Когда посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля хотя и совершается указанными способами, но в целях прекращения его государственной или политической деятельности либо из мести за такую деятельность, содеянное квалифицируется по статье 277 УК РФ»[128].

В связи с анализом содержания и направленности умысла виновного возникает практически важный вопрос об уголовно-правовой оценке посягательства на жизнь при наличии субъективной ошибки в личности потерпевшего, когда, например, вместо государственного или общественного деятеля лишается жизни человек, который таковым не является. Согласно господствующей в науке уголовного права точке зрения, в этом случае имеет место покушение на совершение того преступления, которое отражалось сознанием виновного, следовательно, его действия надлежит квалифицировать по ч. 3 ст. 30 и той статьей Особенной части УК РФ, которая устанавливает ответственность за оконченное преступление в соответствии с направленностью умысла. Но это не согласуется с разъяснениями приведенных выше постановлений Пленума Верховного Суда СССР и Пленума Верховного Суда РСФСР относительно квалификации неудавшейся попытки убийства потерпевшего как оконченного преступления. В связи с этим среди ученых в данном вопросе нет единого мнения.

Применительно к посягательству на жизнь работника милиции или народного дружинника О. Ф. Шишов высказал следующее мнение: «Когда субъект, полагая, что посягает на жизнь работника милиции или народного дружинника, на самом деле причиняет вред жизни или здоровью других граждан, действия виновного следует квалифицировать по правилам об ошибке в объекте, когда объекты посягательства имеют различное юридическое значение. В этих случаях содеянное надлежит квалифицировать как покушение на жизнь работника милиции и народного дружинника (ст. 15 и ст. 1912 УК РСФСР), а также как соответствующее оконченное преступление против личности»[129]. Приведенное мнение интересно признанием возможности покушения на преступление с так называемым усеченным составом. Однако оно неприемлемо в другой части – в части квалификации такого деяния по совокупности преступлений, когда при одном потерпевшем юридически фиксируется наличие двух убийств, одно из которых или оба признаются неоконченными. Неприемлемость такого решения очевидна применительно к УК РФ, в соответствии с которым наказания, назначенные за каждое из посягательств на жизнь, должны обязательно складываться.

Более целесообразным с практической точки зрения является предложение квалифицировать лишение жизни лица, ошибочно принятого виновным за конкретного работника милиции или народного дружинника, как покушение на убийство указанного в законе потерпевшего. Правда, эта рекомендация ведет к появлению такой юридической конструкции, как «покушение на покушение», которая не известна российскому законодательству и отрицается подавляющим большинством ученых, исходящих из того, что покушение на преступление с усеченным составом в принципе невозможно. Между тем отдельными специалистами приводятся весьма веские аргументы в пользу возможности покушение на преступление, имеющего такой состав, при воображаемом наличии квалифицирующего признака либо при неудавшейся попытке причинить последствия, имеющие квалифицирующее значение (например, разбой, соединенный с неудачной попыткой причинить тяжкий вред здоровью)[130]. Возможность покушения на преступление, которое в законе определено как «посягательство на жизнь», обосновывается, например, А. И. Рарогом. Признание таких преступлений оконченными с момента совершения действий, непосредственно направленных на лишение жизни, и невозможность стадии покушения на эти преступления А. И. Рарог считает верным «во всех случаях, когда сознание виновного правильно отражает объективные свойства совершаемого деяния. Но ситуация меняется, если посягающий допускает ошибку в личности потерпевшего: желая лишить жизни, например, государственного деятеля в целях прекращения его государственной деятельности, он по ошибке принимает за него другого человека, стреляет в него и промахивается. Налицо неудавшаяся попытка посягнуть на жизнь государственного деятеля, но не реальное посягательство. Квалифицировать деяние по ст. 277 УК РФ невозможно, поскольку жизнь государственного деятеля не находилась в реальной опасности и основам конституционного строя Российской Федерации ничто не угрожало. Но с учетом субъективной направленности деяния на этот объект преступление следует квалифицировать как покушение на преступление, предусмотренное ст. 277 УК РФ, хотя с точки зрения формальной логики такая квалификация представляется не совсем обычной – покушение на покушение»[131].

Рассматривая несколько иное деяние, когда виновный, намереваясь убить государственного деятеля, по ошибке убил другого человека, А. И. Рарог делает вывод, что «и в этом случае нет оснований квалифицировать его как оконченное преступление, поскольку основам конституционного строя Российской Федерации также ничто реально не угрожало. Для приведения направленности умысла в соответствие с фактическим содержанием преступления опять-таки следует применить юридическую фикцию – деяние, доведенное до логического завершения, квалифицировать как покушение на преступление, предусмотренное ст. 277 УК»[132].

Приведенные суждения и аргументы представляются достаточно убедительными и вполне приемлемыми для обоснования квалификации посягательства на жизнь государственного или общественного деятеля, когда виновный ошибочно принимает за такое лицо другого человека. Квалификация подобного рода посягательств в случае наступления смерти потерпевшего по ч. 3 ст. 30 и ст. 277 УК РФ особых сомнений не вызывает, поскольку это соответствует общепризнанным положениям теории уголовного права об ошибке в объекте преступления. Но и в случаях, когда действия, направленные на причинение смерти, не привели к такому исходу, посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля при ошибке в личности потерпевшего следует квалифицировать как «покушение на покушение», т. е. по ч. 3 ст. 30 и ст. 277 УК РФ.

В теории уголовного права высказывались предложения по совершенствованию законодательного регулирования ответственности за посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля[133]. По нашему мнению, все они носят паллиативный характер. Например, А. В. Седых предлагает ст. 277 УК РФ сформулировать следующим образом: «Убийство государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность…»[134] Нетрудно заметить, что в этом случае ухудшается уголовно-правовая охрана неприкосновенности личности указанного в законе деятеля, в частности, за ее пределами остается причинение вреда здоровью потерпевшего, не охватываемого покушением на жизнь государственного или общественного деятеля.

Автор предлагает убийство Президента Российской Федерации, совершенное в целях прекращения его государственной деятельности либо из мести за такую деятельность, криминализировать самостоятельно, сформулировав соответствующую норму в ст. 277 УК РФ (действующую статью указать под номером 2771 УК РФ)[135]. Сама по себе идея заслуживает поддержки, однако она должна быть реализована в рамках более общего подхода к уголовно-правовой охране Президента РФ, который имеет место в зарубежном законодательстве[136], т. е. самостоятельной главы УК РФ.

На наш взгляд, ст. 277 УК РФ целесообразно представить в таком виде:

«Статья 277. Причинение вреда здоровью или убийство государственного или общественного деятеля

1. Умышленное причинение вреда здоровью государственного или общественного деятеля, совершенное в целях прекращения его государственной или иной политической деятельности либо из мести за такую деятельность, —

наказывается…

2. Убийство государственного или общественного деятеля, совершенное в тех целях или по тому же мотиву, —

наказывается…»

Часть 1 проекта статьи предполагает, что виновный желал причинить именно вред здоровью потерпевшего, не допуская при этом его смерти. Как известно, умысел в данном случае носит неконкретизированный характер, охватывает наступление вреда здоровью любой тяжести, а не какого-либо его конкретного вида. Кроме того, уголовный закон, как было установлено, в данном случае охраняет не здоровье потерпевшего (что несомненно потребовало бы соответствующей дифференциации), а власть. Именно ей таким образом причиняется вред, нарушается ее нормальное функционирование. Поэтому в проекте предусматривается равная наказуемость любой степени тяжести причинения вреда государственному или общественному деятелю. Фактическое же причинение вреда различной тяжести вполне может быть учтено в рамках судебной пенализации.

§ 3. Посягательство на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование

В ст. 295 УК РФ данное преступление характеризуется как «посягательство на жизнь судьи, присяжного заседателя или иного лица, участвующего в отправлении правосудия, прокурора, следователя, лица, производящего дознание, защитника, эксперта, специалиста, судебного пристава, судебного исполнителя, а равно их близких в связи с рассмотрением дел или материалов в суде, производством предварительного расследования либо исполнением приговора, решения суда или иного судебного акта, совершенное в целях воспрепятствования законной деятельности указанных лиц либо из мести за такую деятельность».

В период с 1997 по 2014 г. поставлено на учет 173 рассматриваемых преступления, причем наибольшее число таких деяний совершено в 2014 г., меньше всего – в 2002 и 2007 гг. (см. табл. 2).

Таблица 2

Видовой объект преступлений против правосудия в теории уголовного права трактуется по-разному. Справедливости ради следует заметить, что этому есть объективные основания. Если исходить из определения правосудия как деятельности суда по осуществлению судебной власти и из названия гл. 31 УК РФ, то логичен вывод: объектом выступает нормальное функционирование исключительно судебных органов. Однако подобный вывод не соответствует содержанию указанной главы, в которой установлена ответственность за посягательства на нормальную деятельность не только суда, но также следователя, лица, производящего дознание, прокурора, лиц, исполняющих судебные решения, защитника, эксперта, специалиста и даже близких всех перечисленных лиц. Значит, общественные отношения в сфере нормального функционирования судебных органов по отправлению правосудия полностью не исчерпывают всего содержания объекта преступлений, интегрированных в гл. 31 УК РФ. Исходя из этого несоответствия некоторые криминалисты даже предлагали исключить из данной главы нормы обо всех преступлениях, посягающих не на деятельность суда, а на деятельность иных органов государства и применительно к УК РСФСР 1960 г.[137], и в связи с опубликованием проекта УК РФ[138]. Данное предложение не было воспринято юридической общественностью.

Многие представители науки уголовного права нашли другой способ выйти из противоречия между общепринятым пониманием правосудия и трактовкой объекта преступлений, включенных в гл. 31 УК РФ. Так, И. М. Черных предложила концепцию двух значений правосудия – процессуального и уголовно-правового. В последнем значении правосудие наделялось более широким содержанием, чем в первом, в него включалась деятельность не только суда, но и органов, способствующих суду в отправлении правосудия. Поэтому «в уголовном законодательстве и относят к преступлениям против правосудия посягательства на правильное проведение предварительного следствия и на деятельность судов всех инстанций, а также деяния, направленные против надлежащего исполнения приговоров или решений, так как все перечисленные посягательства могут причинить ущерб правильному осуществлению… правосудия»[139].

Концепция двух значений понятия «правосудие» в дальнейшем была развита в монографии И. С. Власова и И. М. Тяжковой. В ней утверждалось, что уголовный закон вкладывает в указанное понятие более широкое содержание, чем процессуальный закон: «Под деятельностью, направленной на осуществление задач правосудия, как объектом преступлений против правосудия, надо понимать не только деятельность судов, но и предварительное расследование, исполнение приговоров и решений, то есть систему действий, составляющих уголовный или гражданский процесс»[140]. Формулируя свое мнение, авторы оговорились, что объектом преступлений против правосудия может быть не любая деятельность органов, обеспечивающих надлежащее расследование уголовных дел или исполнение судебных решений, а только процессуально упорядоченная деятельность, направленная на осуществление задач правосудия[141]. Вслед за И. С. Власовым и И. М. Тяжковой практически все авторы последующих определений правосудия правильно подчеркивают, что оно представляет собой процессуально урегулированную правоприменительную деятельность суда по реализации судебной власти в установленных законом формах. Важно иметь в виду, что некоторые виды деятельности суда, будучи проявлением судебной власти, не имеют детальной процессуальной регламентации и не входят в понятие правосудия.

Концепция двух значений понятия правосудия нашла немало последователей. Так, Ш. С. Рашковская писала, что «правосудие как объект уголовно-правовой охраны – понятие более широкое, чем правосудие как специфический вид государственной деятельности»[142]. По мнению Е. Р. Абдрахмановой, «в уголовном праве правосудие понимается не только как специфическая деятельность суда, но и деятельность органов, способствующих ему в этом, – органов прокуратуры, предварительного расследования, органов, исполняющих вступившие в законную силу приговоры и решения. Такая позиция законодателя обусловлена тем, что без деятельности указанных органов осуществление правосудия судом было бы практически невозможно»[143].

Если некоторые ученые считают возможным видеть два значения в понятии правосудия, то отдельные сторонники этой концепции, как нам кажется, пошли дальше: они прибегли к расширительному толкованию еще одного понятия – «органы правосудия». Так, определив объект рассматриваемой группы преступлений как общественные отношения, обеспечивающие нормальное функционирование органов правосудия, М. Н. Голоднюк высказала мнение, что «под органами правосудия здесь понимаются не только суд, но и те органы, которые способствуют суду реализовать задачи и цели правосудия (органы следствия, дознания, прокуратуры, органы, исполняющие вступившие в законную силу приговоры, решения и постановления суда)»[144]. Сходную позицию занял С. Ф. Милюков, характеризуя объект одного из преступлений против правосудия как нормальный ход правосудия на судебных и на досудебных его стадиях, т. е. автор в этом случае, по сути, отождествляет правосудие и судопроизводство[145].

Нужно признать, что концепция двух значений понятия правосудия в одно время практически стала чуть ли не единственной в учении о рассматриваемых преступлениях[146]. Например, Л. В. Иногамова-Хегай пишет: «Правосудие понимается в узком и широком значении слова.

Правосудие как специфический вид государственной деятельности состоит в рассмотрении и разрешении судами дел. Это понятие правосудия в узком смысле слова в соответствии с… конституционным принципом (ст. 118).

При осуществлении правосудия помощь и содействие судам оказывают другие государственные органы: прокуратура, органы дознания и предварительного следствия, учреждения, исполняющие вступившие в законную силу приговоры, решения и иные судебные акты. Нормами главы о преступлениях против правосудия охраняется деятельность не только судов, но и перечисленных органов, без деятельности которых выполнение судом функции правосудия было бы затруднительно или даже невозможно. В этом случае речь идет о понятии правосудия в широком смысле слова»[147].

С. А. Денисов, утверждая, что правосудие нужно понимать только в широком смысле слова, пошел еще дальше основоположников рассматриваемой концепции. По его мнению, «бытовавшая и бытующая еще правовая норма и теоретическое положение о том, что правосудие осуществляется только судом, не соответствует сущности этого понятия и явления…»[148]. При этом автор замечает: «Да, суд занимает особое и решающее место в единой иерархии субъектов правосудия. Только суд вправе и обязан признать лицо виновным или невиновным в совершении преступления и вынести соответствующий приговор или иной судебный акт. Но такой акт – лишь один из системы решений и правовых актов, форм и элементов правосудия. Приговор (решение) суда – одна из гарантий правосудия»[149]. В обоснование своей позиции С. А. Денисов пишет: «Конституционный принцип осуществления правосудия только судом не означает буквального формально-юридического смысла соответствующей конституционной нормы. Во-первых, любой принцип есть лишь наиболее общее требование к познанию и практической деятельности. Во-вторых, эта норма Конституции не устанавливает и не ограничивает существенную характеристику этого принципа – круг субъектов судебной власти и правосудия. В-третьих, она лишь выделяет место и функциональную роль как органа власти и как субъекта правосудия…»[150] В итоге автор приходит к выводу: «Правосудие… не ограничивает своих субъектов судом. Суд, безусловно, – основополагающий субъект правосудия в силу своего правового статуса, особой компетенции и особых полномочий. Но функции суда не ограничивают правосудие как сложного системного института. Помимо суда субъектами правосудия являются государственные органы, в той или иной мере реализующие функции правосудия, а именно: органы расследования (дознания и предварительного следствия); органы прокурорского надзора и контроля за осуществлением правосудия; органы, реализующие исполнение решений и приговоров судов»[151].

Подобного рода утверждения ничего общего не имеют ни с конституционным определением места и роли суда в системе государственной власти, ни с его функциями, ни с теоретическими воззрениями о правосудии как деятельности исключительно суда и не какого-либо другого органа[152].

Примечательно, что некоторые авторы, понимающие под правосудием деятельность только судов, тем не менее не могут отойти от концепции узкой и широкой трактовки понятия правосудия[153].

Законодатель, выделив в УК РСФСР 1960 г. преступления против правосудия в самостоятельную главу, признал, что к этой группе относятся преступления, прямо или косвенно препятствующие осуществлению правосудия, все они нарушают один и тот же объект. В теории уголовного права также утвердилось мнение, согласно которому «все преступления против правосудия по признаку родового объекта были объединены в одну главу»[154].

Глава о преступлениях против правосудия включена в раздел X «Преступления против государственной власти» УК РФ. Судебная власть наряду с законодательной и исполнительной властью является одной из ветвей государственной власти. Следовательно, родовым объектом всех преступлений этого раздела, по всеобщему признанию, являются общественные отношения, характеризующие нормальное функционирование государственной власти, ее отдельных институтов и органов. Однако в определении видового объекта преступлений против правосудия в теории уголовного права существует широкий разброс мнений. Одними криминалистами он характеризуется как деятельность только суда по отправлению правосудия[155], другими – как нормальная деятельность органов суда, дознания, следствия, прокуратуры, а также органов, исполняющих наказание[156], третьими – как общественные отношения по осуществлению правосудия[157].

Наиболее приемлемым является определение видового объекта преступлений против правосудия как «общественных отношений, обеспечивающих нормальное, процессуально регламентированное функционирование суда, органов следствия и дознания, прокуратуры, а также органов, исполняющих судебные акты, по реализации целей и задач правосудия. Но и в этом случае нет ответа на вопрос, можно ли относить к правосудию деятельность органов прокуратуры, следствия, дознания и органов, исполняющих судебные решения, или деятельность названных органов входит в видовой объект преступлений против правосудия наряду с правосудием.

Между тем в последних фундаментальных исследованиях преступлений против правосудия высказывается аргументированное мнение о том, что «концепция двух значений понятия “правосудие”, воспринятая в теории уголовного права, является методологически ошибочной. Деятельность правоохранительных органов по содействию суду в осуществлении правосудия не является правосудием, она носит служебный характер: создает предпосылки для отправления судом правосудия как в части надлежащей подготовки дел и материалов для судебного разбирательства, так и в части исполнения судебных решений»[158].