На обочине
Следом за Моисеем в Морозовку пожаловали братья Иван и Ефим. Приехали ненадолго, только для того, чтобы помочь построить ему дом.
Моисей не ждал их и с утра уехал в Лотаки.
– Беда у нас в селе, – потупился Иван.
– Что такое? – насторожилась Прасковья.
– Глафира померла, два дня назад схоронили.
– Говорят, недолго болела, – добавил Ефим.
– Ой-ей! – закачала головой Прасковья. – Это ж надо, колдовством бабу сгубили.
К вечеру вернулся Моисей, радости его не было предела. Он привез от бурмистра обещанные деньги и два мешка муки.
Стены дома соорудили из сосновых бревен, между ними проложили мох. Крышу покрыли прошлогодней ржаной соломой, что осталась после обмолота жита.
Для этого Степан с Андреем навязали небольших снопов и сложили в большую кучу.
– Так, теперь мочите их водой, – скомандовал Моисей.
– Для чего, тятя? – недоумевал Степан.
– Для того, чтобы не ломались, а гнулись, когда станем их к рейкам вязать.
– Да не переживай, Степа! Лей воды больше! – громко сказал Иван. – Не сгниет твоя солома, она на крыше быстро высохнет, и глазом моргнуть не успеешь.
Ефим с Иваном по длинной лестнице залезли на крышу. Степан с Андреем наперегонки стали подносить снопы.
Иван, улыбаясь, весело привязывал снопы к рейкам с одной стороны крыши, Ефим, не отставая от него, – с другой. Моисей, сложив на коленях руки, уселся на чурку, что стояла рядом.
– Отдохни немного, брат, – по-доброму сказал Иван. – Без тебя управимся. Видишь, какие мужики у нас в помощниках.
– Ну, давайте с богом! – устало проговорил Моисей.
Маленький Ермошка то крутился с мужиками на стройке, то бегал к матери в дом.
– Картошка сварилась? – спросил его отец.
– Сейчас узнаю, тятя.
Крутанувшись, он исчез во времянке.
– Тятя спрашивает, скоро ли картошка сварится?
– Скажи, что все готово, пусть моются и идут ужинать, – вытирая о передник руки, сказала Прасковья. – А то совсем заработались, будто завтра дня не будет. Да и гнус сейчас налетит, какая уж там работа.
Все дружно собрались во времянке.
Солнце опустилось за горизонт. Куры забрались на насест. Деревню окутывала вечерняя прохлада.
И сразу в воздухе закружились тучи комаров и мошки. Они забивались в глаза, в нос и уши.
– Сынки! – громко скомандовал Моисей. – Разводите костры. Иначе пропадем, загрызут проклятые.
Хворост и гнилушки, чтобы больше было дыма, ребята приготовили заранее и с наступлением вечера, набрав в чугунок углей из печи, разводили костры.
Прасковья завязала платком лицо так, что была видна только узкая полоска глаз, и с досадой сказала:
– Нет от этого проклятущего гнуса покоя ни вечером, ни ночью, только одно спасение в дымокуре.
– Вы что, так и спите при кострах? – удивился Иван.
– А что делать? – развел руками Моисей. – Так и спим в дыму, прокопченные насквозь, да и то не всегда удается отделаться от мучителей. Скорее бы хату достроить, хоть малое спасение будет.
– Зато когда дождик идет, никаких комаров нет, – бодро проговорил Степан.
– И то верно, сынок, – поддержал Моисей. И, обращаясь к братьям, продолжил: – Мы-то ладно, так ведь скотину заедают, никакого покоя ей нет. Под навесом тоже дымокур жжем.
Ужинали при лучинах, в отблесках огоньков, лизавших стены, сплетенные из кустов тальника. На столе стоял чугун с вареной картошкой. Съев все до крошки, братья не торопились на покой, хотя дремота одолевала их.
– Добро у тебя тут, – заговорил Иван. – Только нечисти возле болота всякой много. А так хорошо.
– Мне тоже по душе Морозовка, – согласился Ефим. – Особенно такой надел земли. Работай и радуйся. А комары со временем пропадут, лес раскорчуете, трясина высохнет, и нечисти меньше станет.
– Может, вы уже подумываете о том, как бы самим сюда перебраться? – удивился Моисей.
– А что, я бы не против, – согласился Иван.
– Какая жалость, что я не могу к вам перебраться, – сверкнул с завистью глазами Ефим.
– Это почему? – нахмурясь, из-под бровей посмотрел на него Моисей.
– А я куда от своей земли пойду? Столько лет мечтал настоящим хозяином стать, вот и сбылось. А ты, братка, переезжай, здесь тебе лучше будет.
– Тогда надо за позволением к бурмистру идти, – отозвался с готовностью Иван. – Пока не опоздали.
– Завтра еще отработаем, и с богом идите, решайте свои семейные дела, – сухо сказал Моисей. – Главное, крыша над головой есть, а мы с сынами остальное сами доделаем. Спасибо вам за все, братья.
Пол в жилище сделали земляной, его разровняли и намазали жидкой глиной вперемешку с коровяком. Печь в доме также сбили из глины. Когда пол высох, его застлали соломой.
– Ну вот, – удовлетворенно оглядывая свое обиталище, с радостью проговорила Прасковья. – А ближе к зиме, когда глина хорошо высохнет, бросим на пол домотканые половики, чтобы ноги не мерзли.
Спустя некоторое время с позволения бурмистра потянулись в Морозовку телеги, груженные домашним скарбом. Приехал брат Иван. Свой надел земли он передал Ефиму. У Ивана подрастали сыновья Калистрат и Константин, и вскоре эта земля им ох как пригодится.
2
С годами разрасталась деревня, вдоль заосоченных болотных берегов длинной цепочкой протянулись хаты, покрытые сплошь соломой. Приезжали новые люди, строили дома, пахали землю, род свой умножали. Одни жили в достатке, другие только и думали, чем прокормиться.
Вскоре управляющий привез в деревню из Дареевска семью Еремея Крутя. Авдотье было стыдно перед селянами за случай с Глафирой, и по селу уже пошла молва о ее причастности к смерти несчастной. Она стала упрашивать мужа, чтобы он попросил управляющего переселить их семью в новую деревню, подальше от села.
Оставив отцовский дом младшему брату Антону, приехал в Морозовку и Максим Сковпень. Его мать не захотела оставаться в Дареевске: все напоминало ей о прошлом, и она не стала жить с младшим сыном, а поехала с Максимом.
Жители Морозовки пахали землю, выращивали хлеб и картошку, часть которых в качестве платы за землю и податей сдавали на винокуренный завод. Поля представляли собой отвоеванные у леса и болот глинистые и песчаные куски. Пашни для посева хлеба и посадки картофеля было достаточно, но они нуждались в удобрении. Зимой-то крестьяне и вывозили на санях в поля навоз.
Выйдя на край деревни, Моисей направился в сторону соснового леса, чтобы выбрать пару деревьев для установки ворот. Первым знакомым крестьянином, которого он увидел, был Гаврила Мотолыга. Он тащил на себе в деревню свежеспиленный ствол сосны.
Остановились. Гаврила сбросил с плеч тяжелую ношу, рывком скинул шапку, от взмокших волос повалил пар. Дерево источало терпкий смолистый запах.
– Устал? – с улыбкой спросил Моисей.
Гаврила было нахмурился, но тут же глаза его заулыбались, и он протянул для приветствия руку:
– Нелегкая крестьянская стезя, только панам хорошо живется.
– Это так кажется, и панам тоже бывает трудно, и нужды и горя им хватает, – заметил Моисей.
– Наблюдаю я за тобой с удовольствием, – заговорил Гаврила. – Работаешь ты с охотой, и дети у тебя стараются, молодцы. Думаю, что никакие невзгоды в этой жизни не остановят и не смутят тебя.
Моисей с любопытством посмотрел на Гаврилу. Странный человек, не поймешь, то ли хвалит, то ли недовольство высказывает.
Видя непонимание соседа, Гаврила пояснил:
– Видал, Еремей с Авдотьей приехали, лодыри несусветные, и сынок такой же.
– Так мы с одного села, – растерянно проговорил Моисей.
– Вот и я про это. Ты спину гнешь с утра до вечера, а он больше на полатях лежит да к горилке тянется. А сейчас что-то Авдотья не на шутку захворала, Еремей мне вчера жаловался.
– Да что ты говоришь, с чего бы это?
Гаврила стоял, переминаясь с ноги на ногу, и мял в руках валенку.
– Ладно, я пойду, – сказал он и, поспешно схватив ствол, виновато засмеялся.
– Бог в помощь! – попрощался Моисей.
3
Та зима выдалась вьюжной. Морозы особо не лютовали, но метели мели весь февраль. Маленький Ермоша заболел неизвестно чем. То он метался в жару, то его одолевал озноб, а за окном бушевала пурга… Прасковья то и дело поила малыша разными отварами, сливовым морсом, протирала смоченными в разведенном уксусе тряпками, но он все равно пылал жаром. Она отходила к иконам, вставала на колени и молила бога о спасении сына. Ермошка хрипел, потом заливался громким плачем.
– Он задыхается, – ужаснулась Прасковья и зарыдала от бессилия.
Моисей бросил на топчан шубу. Завернул сына в одеяло, потом обернул шубой и, прижав к груди, пошел к двери.
– Я к тетке Ефросинье.
– Так хворая она.
– Теперь что, мальцу помирать?
Снег бил в лицо, ноги вязли в снегу. Моисей, согнувшись, шел наугад к дому Сковпня, надеясь упросить знахарку взяться за лечение сына.
Добравшись до хаты Сковпня, он стал стучать кулаком в дверь, но ему не открывали. Тогда он заорал что было силы.
– Кто там? – раздался голос изнутри.
– Это я, Максим, открой!
Щелкнула щеколда, дверь открылась. Моисей ввалился в хату, сбив кого-то с ног.
– Да потише ты, что расшумелся? – заворчал спросонья Максим.
В комнате было темно. Хозяин зажег лучину.
– Ты к матери?
– Да! Ермошка помирает.
Он положил сына на лавку.
– О господи! – перекрестился хозяин. – Вот незадача, хворая она, сама того и гляди преставится.
Моисей подошел к топчану, на котором лежала знахарка.
– Тетка Ефросинья, во имя всех святых, помоги, – он тихо заплакал. – Все, что хочешь, для тебя сделаю.
Его пальцы судорожно теребили уголок одеяла.
Кряхтя и охая, старуха присела.
– Ниче мне уже не надобно, – она тяжело вздохнула. Поправила на голове платок. – Где твой сынок?
Моисей развернул шубу и положил сына перед знахаркой на топчан.
– Макся, зажги свечу, – прошептала она сыну.
Максим пошарил на полке возле печи, из полумрака достал свечу, поджег фитиль от лучины и поставил на стол в точеный деревянный стакан. Тусклый свет осветил комнату, блики огня упали на беленые стены.
Покуда тетка Ефросинья возилась с беспомощным Ермошкой, Максим с Моисеем сидели за столом и молча наблюдали. Сначала знахарка шептала над болящим, потом взяла со стола свечу и долго водила ей перед лежащим ребенком. Проснувшись, к ней тихо подошла внучка Пелагея.
До Моисея изредка доносились слова, которые он с трудом разбирал:
– Спали боль-хворобу, очисти утробу…
Потом она попросила разогреть воск. Долго сидели они, уже пурга стала стихать, на небе появились звезды. А знахарка все шептала:
– Спаси чадо бога, да сгинет хвороба…
Свеча, потрескивая, догорала последним воском. Пропел первый петух. Вдруг ребенок залился громким плачем, потом затих.
– Кажись, все получилось! – обрадованно проговорил Максим.
– Забирай парнишку, – тихо проговорила Ефросинья. – Знать, долгую жизнь проживет.
Моисей склонился над сыном. На него смотрели моргающие зеленые глазки.
– Спаси тебя бог, тетка Ефросинья! – Моисей упал на колени перед знахаркой. – Век тебя помнить буду.
Ничего не ответила старуха, только молча легла на топчан и от усталости закрыла глаза.
Моисей шел обратной дорогой, небо было ясным, морозец крепчал. Он прижимал к груди драгоценную ношу и радовался.
4
Так шли годы. В апреле, после того как сходил снег и начинало припекать солнце, на пригорках распускались подснежники, Моисей клал на подводу плуг, борону и вместе с сыновьями уезжал к своей деляне. Сначала он без отдыха проходил одну борозду, другую… Мокрое холщовье прилипало к спине, едкий соленый пот щипал глаза, но Моисей продолжал работать. Но в этот раз он остановил лошадь, смахнул тыльной стороной ладони пот и повернулся к Степану:
– Что-то я устал. Замени меня, Степа.
Сын встал за плуг. Высокий, жилистый, пашет и пашет. Видит Моисей, что устал сын, а виду показывать не хочет, хоть весь потом обливается. Жалко стало ему кровиночку, надо силенки поберечь.
– Тпру! – остановил он лошадь. – Надорвешься ведь, весь день впереди, отдохни.
– Сейчас, чуток еще допашу.
– Нет. Пускай кобылка немного отдохнет, и ты, сынку, отдохни, пускай тебя Андрейка сменит. Привыкай, сын, – он ласково погладил юношу по голове.
Андрей уже подрос, но телом еще был слаб для плуга.
После пахоты Моисей посадил младшего сына верхом на лошадь и поручил возить борону из березовых прутьев и дубовых зубьев. Едет Ермолай вдоль борозды, осторожно управляя конем, упаси господи отвернуть в сторону, а то, не ровен час, отругает тятя или подзатыльник отвесит.
Проехал туда и обратно Ермолай, лошадь на отдых остановил, снял его отец с лошади, разнуздал ее, насыпал из мешка в торбу немного овса и поставил перед мордой. Та стала торопливо жевать овес.
– Ну вот, сейчас подкормим лошадку, отдохнем и опять за работу возьмемся, – устало проговорил Моисей. – А пока давайте сами чего-нибудь перекусим.
– Тятя, да чаго ж мы раз по раз пашем и бороним одно и то же поле? – недоуменно спросил Степан.
– Эх, сынку, хлебушек особого ухода требует. О землице лучше позаботишься – она тебя добрым урожаем отблагодарит.
Он бросил взгляд на сына и подмигнул:
– Вот заведешь семью, по-другому думать будешь.
– А когда семью заводить?
– Не торопись, хомут на шею всегда надеть успеешь. А вот под овес, сынка, и одного раза хватит вспахать.
– Отчего так?
– Овес – он как сорняк, особого ухода не требует и на непаханой земле расти будет.
Часть пашни засевали весной. Особенно надо торопиться с посевом льна, чтобы уберечь всходы от льняной блохи. На другой день после пахоты насыпал Моисей в полотняную сумку семена, надевал ее через плечо и старших сыновей, Степана и Андрея, привлекал к работе. Пойдут дружно разбрасывать семена по теплому и влажному полю, а Ермолай на лошади тянет борону и заглубляет семена в землю. Закончат сеять лен, сеют гречу, просо и коноплю. И так всю весну.
Ермолай обвел взглядом пашню и оценил проделанную работу:
– Тятя! А сколько гречи вырастет к осени?
– Как на мою думку, если посеять один мешок, то можно собрать не меньше восьми-десяти.
– Ого! – радостно удивился сын.
– Но мы не можем столько посеять, потому что столько семян у нас нет. Вот такая жизнь, сынок. То земли не хватает, то семян.
По темноте возвращались с поля домой, так как помнил Моисей заповедь отцов: весенний день год кормит.
5
Из Киева на каникулы приехал сын Василий. Привез студенческого товарища.
– Григорий, – представился тот помещику.
– Ах, батюшки! – всплеснула руками Татьяна Федоровна. – А я уж и не чаяла, что нынче-то приедете.
Она обняла и расцеловала сына, взяла его за руку и повела в дом. Пока шли до крыльца, несколько раз оглядывалась на его приятеля, который шел следом. Она даже всплакнула и сквозь слезы, всхлипывая, прошептала:
– Худой-то какой, в чем только душенька держится. Все небось учился, все силенки потратил. Но ничего, ничего, откормим тебя за неделю.
Они прошли в гостиную.
Ханенко опустился в кресло и некоторое время молчал, глядел то на сына, то на его приятеля.
– Давайте располагайтесь в комнатах! – радушно предложила Татьяна Федоровна. – И идем ужинать.
Вечером после трапезы, немного захмелев от водки, Ханенко неожиданно завел разговор о делах. О том, что бурмистр молодец, не церемонился с крестьянами, а быстро переселил половину деревень на необжитые земли.
Василий понимающе кивал, а потом повернулся к своему приятелю:
– Ты, я знаю, все за волю крестьян разговоры ведешь. Почему это тебя так тревожит?
Григорий сконфузился, он не ожидал такого вопроса и не знал, что сказать:
– Видите ли, – пробормотал он, – я просто люблю людей, крестьян в частности. Мне стыдно на рабство ваше смотреть.
Василий, щуря глаза, с любопытством посмотрел на приятеля:
– Неужели ты думаешь, что так просто управляться со всем этим хозяйством: деревни, поля, конюшни, винокуренный завод и еще много всего, что не упомнить?
– Погоди! – оборвал его отец и начал внимательно рассматривать собеседника. В его глазах было так много заинтересованности, что этот осмотр выглядел нахальным. – Вот ты говоришь про волю. Как же холопы без господской заботы жить будут? Они ведь пропадут с голоду.
– Как они могут умереть с голоду, если своим трудом всю Россию кормят? Надо правду сказать. Вы знаете, что государь хочет всем крестьянам дать освобождение? Это только вопрос времени.
– Я понимаю свободу, равенство, братство, но я не могу понять, что мои петьки, еремы, гордеи, егоры – свободные граждане. Все одно пропадут, – помещик неодобрительно покачал головой.
– Новое время – новые требования. На их стороне сила. Не вечно же крестьяне в кабале жить будут. В двадцать пятом декабристы пытались изменить жизнь крестьян, но их жестоко наказали – одних казнили, других в Сибирь сослали, но скоро придут другие.
Ханенко невольно содрогнулся.
– А ты что, за декабристов и против царя?
– Я за свободную Россию, где не будет господского произвола и угнетения. Где все граждане будут свободными.
Помещик недоуменно смотрел на Григория: высокий, стройный юноша с необычайно умными глазами. Откуда у него такая озлобленность на господ и любовь к холопам?
Все уже разошлись по спальням, а Иван Николаевич все медленно ходил по комнате.
Полная луна заливала ярким светом сад, двор с раскидистой яблоней посредине, через окна проникала в дом. Ханенко остановился у окна. Свет разливался по кронам деревьев, но было видно, как ночные мрачные тени борются с ним. Задумавшись, вспомнил, как с отцом они сажали эту яблоню. Потом они с сыном играли под ней. Она была тогда молодой, а теперь она уже не та и он уже не тот.
– Пора спать! – оборвал свои думы помещик и отошел от окна, как бы отряхивая с себя воспоминания.
Утром студенты верхом проскакали несколько километров, после обеда гуляли по окрестностям фруктового сада, потом пришли на двор, где за загородкой паслись годовалые жеребята.
– Может, ты просто завидуешь моему отцу? – опершись спиной на заплот и глядя в упор на приятеля, спросил Василий.
– Нет, – строго сказал Григорий. – Отец твой хозяин хороший, и хозяйство у него дай бог каждому, я по сравнению с вами нищ и гол, как сокол, и у меня нет даже своего угла, но я вам не завидую.
Вечером Ханенко вновь начал разговор, недоуменно разведя руками:
– Ваше поведение, молодой человек, по отношению к крестьянам меня серьезно смущает.
Григорий с удивлением посмотрел на него и ответил:
– Как вы не можете понять, Иван Николаевич, рабство – самое подлое, унижающее человеческое достоинство деяние, и от него нужно немедленно избавиться, чтобы сделать крестьян свободными.
– Не надо себя обманывать, – нахмурился Ханенко. – Чтобы сделать крестьян счастливыми и свободными, нужно опираться не на чернь, а на нас, помещиков. На нас вся Россия держится.
– Вы и впрямь так думаете? Крестьян – миллионы, а дворян – тысячи. Необходимо свергнуть власть помещиков, и вопрос будет решен сам собой.
– И вы что, думаете действовать?
– Да, непременно действовать, – ответил Григорий, и ноздри его раздулись от напряжения. – Мне двадцать три года – что я сделал для отечества? Да ничего! Потому я и вступил в союз «Народная воля», чтобы быть полезным. Вам, старому человеку, трудно усвоить эту истину, потому что свою жизнь вы не мыслите без крепостного права. А мы, молодые, верим в свою силу, потому что правда на нашей стороне, жизнь на нашей стороне, и мы победим старое зло. Да что говорить, сама история на нашей стороне.
После этих слов помещик пришел в бешенство и вскочил с кресла:
– Вы плохо кончите, молодой человек!
– Я знаю, – не вставая с дивана, спокойным голосом проговорил Григорий, глядя прямо в глаза Ханенко. – Мы, народовольцы, обречены на смерть. Но кто это сделает, если не мы?
Ханенко тяжело упал в кресло и некоторое время молчал, приходя в себя. И когда его внутреннее напряжение спало, он поднял голову и сказал:
– Поехали завтра в Морозовку. Покажу, какую деревню отстроили и как крестьяне там живут…
Выехали рано. От утреннего тумана с листьев берез падала роса, облака застыли на небе, закрыв собою солнце. Было немного зябко. Рессорная коляска мягко шла по мощеной дороге.
Петр лошадей не гнал, а вел ровно и степенно.
Здесь Ханенко принадлежали две деревни: в семи верстах от усадьбы в Лотаках стоял Ларневск. Деревня большая, опрятная, в ней – винокуренный завод, а в пяти верстах в сторону – Морозовка.
По дороге в Ларневск попалась старуха с клюкой, рядом шла девка с лукошком. Они боязливо поклонились.
Ханенко не обращал на них внимания, а Василий вежливо приподнимал шляпу, что еще больше пугало прохожих. Григорий же отворачивался в сторону, ему были не по нраву эти поклоны.
При въезде в Морозовку встретили Еремея Крутя, он шел, опустив голову, и не смотрел по сторонам.
Кучер остановил лошадей.
– Что, совсем ослеп, барина не видишь! – громко крикнул он и кнутом огрел крестьянина поперек спины.
– Ой, панове, извиняйте, – Еремей скинул шапку и согнулся в поклоне. Его морщинистое лицо перекосило от боли.
– То-то! – крикнул кучер и погнал лошадей дальше.
Проехали поскотину, крайние хаты. Посреди деревни экипаж остановился. Огляделись. Стояли новые дома, покрытые свежей соломой, часть огородов была распахана.
Деревня пугливо затаилась при виде помещика: кто знает, что у него на уме. Любопытные бабы и детишки осторожно наблюдали, выглядывая из-за плетней.
– Ну вот, сынок, смотри, новая деревня, скоро тебе тут хозяином быть, – протянул в раздумье Ханенко и, скрипя сапогами, слез с повозки.
Еремей Круть, завидев помещика, быстро побежал за повозкой и, запыхавшись, низко поклонился ему. Выглядел он почтительно, но его маленькие серые глаза уже были соловые.
Холопу помещик благоволил, прощал пройдохе все прегрешения за его мастеровые способности, а тот улыбался широким ртом, горел глазами и был рад-радехонек, что барин приехал. Но сегодня был не его день.
Ханенко бросил взгляд на сарай, где проживал крепостной, глаза его тотчас вспыхнули гневом:
– Ты что ленишься? – гневно спросил он. – Второй год во времянке ютишься, ни хаты, ни хлева не поставил. Как следующую зиму пережить собираешься?
– С божьей помощью как-нибудь перезимую.
– Понятно, опять на барскую милость надеешься? Глянь на соседей своих: вон хоть на Гаврилу Мотолыгу, на казака Кириенко. Люди позже тебя приехали, уже обустроились. А ты чего ждешь? Доиграешься – прикажу выпороть.
– За что, пан? Мне и так сейчас от кучера досталось.
– За лень твою беспросветную, чтобы ума набрался да работал с интересом.
К подъехавшей коляске подбежал Ермолай и с любопытством уставился на приезжих.
– Чей холоп будешь? – улыбаясь, спросил Василий.
– Я не холоп, я казак! – громко ответил Ермолай.
– А где твоя хата, казак?
– Вон там, где тятя работает.
– А ты что ему не помогаешь?
– Мои старшие братья, Степан и Андрей, с тятей работают, а я гусей пасу. Весной я с тятей тоже в поле работал, на коне верхом борону таскал.
– Молодец! – похвалил его Григорий.
Завидев барина, из-за плетня вышел Моисей и низко поклонился. Помещик вернулся к коляске.
– Потачку вы мужикам даете, барин. Они скоро на шею вам сядут и ноги свесят, – гнусавым голосом протянул кучер, услышав разговор с Еремеем.
– Не твоего ума дело, – оборвал его Ханенко и обратился к сыну: – О чем с холопом говорил?
– Он же казак, а не холоп…
– Были казаки, да все вышли, – рассерженно проговорил помещик. – Отец его от нужды волю на землю сменял.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Шинка (изнач. «шинок») – в царской России небольшое питейное заведение, кабачок; преимущ. в южных губерниях, на Украине. // Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка онлайн. https://slovarozhegova.ru/ozhegov.php. – Здесь и далее прим. ред.
2
Валенка (еломок, ермолка) – мужской головной убор из валяной овечьей шерсти. Валенка была высотой около 15–18 сантиметров и сужалась кверху, с плоским, округлым верхом и отогнутыми, прилегающими к тулье полями: «Русский традиционный быт». Энциклопедический словарь. – 2003