Пленники Сабуровой дачи

– И вы заботились? – без тени иронии спросил Морской.

– Меня позвали в помощь бургомистру Семененко, тогда еще даже просто помощнику бургомистра. Я был знаком с ним раньше по адвокатской службе, потом, уже в оккупации, случайно встретил на улице и… Специалистов в Управе категорически не хватало. Люди сплошь были деятельные, но ничего общего с полезными навыками не имеющие. Кто-то пришел просто подкормиться, кто-то – разбогатеть, некоторые сотрудники первое время, пока немцы еще не приструнили особо мечтающих, лелеяли идею о возрождении украинской государственности и все силы бросали на культурный аспект… Все это имело очень мало общего с помощью населению. Я, чем мог, старался быть полезным городу и в интригах не участвовал…

– Вы так и сказали сейчас на допросе…. в смысле на беседе в органах?

– Да, так и сказал. Мне стыдиться нечего. Должность была хозяйственная. И, поверьте, если спросить харьковчан, найдется немало тех, кто может оценить работу нашего отдела по заслугам. По факту мы были единственными, кто давил на немецкие власти с требованием выделить дрова для отопления детских домов или там продукты для производственных столовых. Было бы что скрывать, я бы отправился с остальными сотрудниками Управы следом за немцами, но я же не сбежал – ждал прихода своих, и вот, дождался…

– А они вам что сказали? – напряженно перебил Морской.

– Свои-то? – хмыкнул Воскресенский. – Ну поначалу шумели. Явно по головке гладить не собирались. Но тогда я им такое завернул, что рты у них позакрывались.

– Дедушка выдумал, будто был тайным агентом НКВД, – чуть не плача, пояснила Галочка. Такое вранье, конечно, было опаснее всего. Ведь когда правда всплывет наружу, сотрудники органов уже полноправно будут обвинять адвоката Воскресенского в искажении фактов перед следствием.

– Ну, не то чтобы выдумал, – осторожно продолжил дедушка. – Сказал, что после допроса 41 года – допрос действительно был, вы же знаете – мне предложили сотрудничество. Сказал, что встречался после этого несколько раз со своими кураторами в городском саду, передавал отчеты, был на хорошем счету. Сказал, что в какой-то момент мне было дано распоряжение не уезжать в эвакуацию, а остаться в городе, чтобы быть в центре событий и иметь компетенцию доложить потом обо всем происходившем. Думаю, мой рассказ звучал правдоподобно, я даже фамилию одного из своих «кураторов» назвал – Галицкий. Его убило во время бомбежки перед самой эвакуацией, так что называть можно было не боясь. И разговор я описал, считай, дословно и весьма красочно. Вот ожидаю встречи с газетой на лавочке, вот подходят двое. Оба в штатском, оба вежливые и выдержанные. Говорят без нажима, но если что, и прикрикнуть могут, не стыдясь ни прохожих, ни наблюдающего за всем этим безобразием свысока Кобзаря. – Тут Воскресенский обернулся к Галочке: – Вы же, девушка, надеюсь, помните еще, что за памятник стоит у нас в центральном саду? Вот, кстати, если кто спросит, что я сделал для города, то хотя бы о спасении памятника Шевченко могу рассказать.

– И расскажите, пожалуйста! – обрадовался Морской. – Это важно и может быть полезно, чтобы отвязаться от следователей.

– А, – отмахнулся Воскресенский, – я эту братию уже раскусил. Парой слов перекинулись, и я понял, что Шевченко их совершенно не интересует. Тут другой подход нужен. И я его нашел.

– Погодите, не отвлекайтесь, – вмешался Морской. – Расскажите про памятник.

– В 42 году, когда немцы уже вовсю здесь хозяйничали, их начал раздражать памятник Шевченко. «Против вашего национального героя, – говорят, – так и быть, ничего не имеем. Но вы только посмотрите, что за люди у него там в ногах ошиваются! Герои из его литературных трудов – ладно. Но коммунисты! Фигуры большевистской нечисти – настоящее оскорбление нашему генералу, в этом парке под этим памятником похороненному».

Морской явно очень удивился.

– Да, – подтвердил Воскресенский. – С 41 года буквально по сентябрь 43-го на центральной аллее нашего городского сада красовались захоронения высших немецких чинов. Со временем всю аллею планировалось превратить в «пантеон германской военной славы», а добрая четверть парка уже была превращена в немецкое кладбище. Сейчас уже и не верится, что такое кощунство могло твориться. Наши – молодцы – в первые же дни, как Харьков освободили, прошлись бульдозером – и нет больше никакой немецкой славы. – Он сделал глоток чая, успокаиваясь, и продолжил: – В общем, наш памятник Шевченко вызывал у немцев массу вопросов. Особенно мерещившиеся им там фигуры «большевистской нечисти». «Вы про того бунтовщика-гайдамака?» – пытались прикинуться наши. «Нет! Мы про советскую колхозницу, про рабочего с флагом и про красноармейца!» – невозмутимо настаивали на своем немцы. – «Ну так с чего же вы взяли, что они партийные?» – продолжали юлить наши. Но было уже ясно, что отвертеться не получится и надо что-то делать. Мы получили удивительное распоряжение – памятник можно сохранить, но от неподходящих персонажей у подножия Шевченко надо избавиться. – Воскресенский самодовольно хмыкнул, вспоминая. – Я взялся за дело с большим энтузиазмом. Раз собрал комиссию архитекторов, два, три… Дело-то не пустяшное. Прежде чем ломать или перестраивать, сто раз все надо обсудить и прикинуть. И проголосовать, разумеется, за каждое принятое решение… За каждую запятую в этом решении лучше голосовать отдельно, чтобы уж точно всех устроила. Если бы наши немцев не прогнали, мы бы до сих пор раз в две недели собирались заседать с комиссией. Главное, все понимаем, что основная задача наших сборищ – завалить это дело, изображая активное его продвижение. Но напрямую сказать ничего не можем – вдруг подслушивает кто, или, мало ли, надумает кто-то из присутствующих потом жалобу накатать. Льем воду, обсуждаем активно всевозможные ненужные детали, по десять раз перепроверяем одни и те же данные, говорим одно, делаем другое, думаем третье… Прям как на нормальном советском партсобрании…

Примечания