Рудольф. На основе реальных событий. Часть 2

Глава 1. В окрестностях Воронежа

1942. Ленинград

Огонь в печи постепенно затухает, лица старшего уже почти не видно. Сашка молча глядит на краснеющие за неплотно прикрытой дверцей печки угли, словно видит там атаку красной конницы Буденного на отступающих в панике белых. И в шуме ветра ему слышится многоголосое «Даешь…». Потом он спохватывается, оглядывается на старшего. Кружка в его руке опустела, и он снова начинает погружаться в забытье, а кожа на лице его снова сереет, как будто зола покрывает постепенно остывающий огарок.

Сашка встает, идет куда-то в темноту, потом возвращается с парой деревяшек в руках. Осторожно, чтобы не обжечься, открывает дверцу стальной печки, подбрасывает дрова и коленом прикрывает дверцу. Печь, словно обрадовавшись, отвечает веселой пляской язычков пламени, и лицо старшего вновь появляется из полутьмы. Он не отрываясь смотрит на огонь, который оттеняет глубокие складки морщин, прорезавших лицо от носа к уголкам губ. О чем он думает? Вероятно, и сам не смог сказать бы, но жадный до новых знаний Сашка прерывает и этот несвязный поток грез:

– А ты, значит, и в Гражданскую воевал, Рудольф Михалыч? За власть Советов?..

Старший, чуть усмехнувшись, поворачивается к Сашке и молчит. Потом хмурится, словно не находит правильного ответа, и вдруг улыбается, так что глаза его загораются двумя светлыми звездочками.

– Воевал. Сначала в партизанах, под Псковом. Потом опять в авиации.

– И Крым брал? Врангеля бил? – Глаза у Сашки горят восхищением.

– Крым не брал. – Старший качает головой. – Там другая армия была. А мы с поляками воевали, освобождали Киев.

– А правду говорят, что у тебя и орден есть за ту войну?

– Есть, орден Красного Знамени. – Старший привычно приосанивается, но потом глаза его словно пустеют. Он долго молчит и продолжает затем нехотя: – За ценные данные, по разведке.

– Ты, значит, снова летчиком там был? – Сашка смотрит на старшего восхищенно.

Тот вздыхает, потом говорит медленно, вероятно, взвешивая каждое слово:

– Сначала механиком в отряде. Потом наблюдателем летал. Потом командиром отряда был. Но летать мне все равно надо было… – Он опять надолго замолкает, а потом снова слегка усмехается: – Две аварии имел. И оба раза с летчиком Ефимовым. В первый раз с Иваном, второй раз с Леонидом…

– Они что, братьями были? – Сашка смотрит изумленно. Старший качает головой:

– Нет, просто однофамильцы. И в разное время в отряде служили.

– А что за аварии? Сильно побился?

– В первый раз повезло. Иван почти неуправляемую машину хорошо посадил, ушибами отделались. А вот с Леней крепко приложились. Там, понимаешь, пашня была… Наш Сопвич скапотировал, через нос перевернулся. Меня из кабины выбросило, ногу поранил сильно. Хромаю до сих пор. – Старший кивает на левую ногу. – А Леня руку тогда поранил.

– А чего упали?

– Да горючее у нас тогда было хуже некуда. Мотор в любой момент мог встать. Ну вот и встал.

– Бензин плохой был?

– Не было у нас тогда, Сашка, никакого бензина. Ни плохого, ни хорошего. Тогда в стране разруха была. Тиф. Голод. И нормального бензина почти не было. Заправляли самолеты чем придется.

– А чем? – Сашка смотрит на старшего с интересом. Потом улыбается: – Мазутом, что ли?

– Бывало, что газолином. – Старший качает головой. – Бывало, что казанской смесью. А иногда и спиртом.

– Это что за казанская смесь? – Сашка смотрит удивленно.

– Это, Сашка, адская штука. Керосин, винный спирт и эфир.

– И на спирте, говоришь, летали?.. – Сашка смотрит с лукавым интересом.

– Спирт, Сашка, еще хуже, ежели как топливо. – Старший качает головой. – Во-первых, чадит он нещадно. Летчик после полета как трубочист из самолета вылезал. Потому что спирт быстро воду набирает, горит плохо. Во-вторых, он смазку сильно жрет, так что мотор в любой момент встать может. Ну и пары от него, сам понимаешь, на летчика попадают. Так что, бывало, из кабины летчик вылезал с трудом.

– Пьяным, что ли? – Сашка хмурится.

– Вот именно, – Старший кивает. – И после такого полета ему только отсыпаться часов десять нужно было. А потом, чтобы с этим топливом мотор запустить, эфир был нужен. Считай, что пару литров на каждый пуск. Так что все аптекари в ту пору авиаторов не любили: мы у них постоянно эфир выклянчивали… А у некоторых и реквизировать приходилось.

– А спирт-то небось и пили сами, а, Рудольф Михайлович? – Сашка смотрит на старшего все более лукаво. Тот хмурится и строго качает головой.

– Не понимаешь ты, Сашка, что такое это было – революционная дисциплина! Авиаторы ею всегда славились, не то что золотопогонники под конец Империалистической войны. Вот уж кто пил осенью 1917-го…

– И что, сухой закон у вас был?

– Сухой не сухой, а дисциплина была у нас…

1919. Ст. Подгорная

Рудольф очнулся от паровозного гудка. Тени на стене купе сдвинулись и стали удлиняться, и от этого все позеленело. Его затошнило, и он потянулся к окну: наскрести намерзшего от дыхания на стекле инея. Потер виски. Голова болела нещадно. Где он? Непонимающе обвел глазами купе, от взрыва боли в висках пришлось откинуться назад. Сердце стучало часто, язык пересох. На верхней полке кто-то лежал: оттуда свешивалась безвольно расслабленная рука, доносился храп. А в ногах у Рудольфа кто-то сидел. Кто-то знакомый. Рудольф присмотрелся, не веря глазам, сердце подпрыгнуло. Конон! Друг, хитро улыбаясь, подсел чуть ближе, но руки не подал.

– Ты молодец, Рудя. Нашел их наконец. Теперь осталось найти девчонок!

– А ты все такой же! – Рудольф улыбнулся, стараясь не шевелить головой. – Только о них и думаешь.

– Ты теперь главное держись за отряд. – Конон смотрел с прищуром, как смотрел когда-то давно, в Риге. Еще до Парижа. И улыбался. – И все тогда будет хорошо.

– А ты? Давай с нами! – Рудольф попытался было подняться, но друг остановил его движением ладони.

– Нельзя мне, Рудя. Так надо. Ничего. Мы еще полетаем с тобой, вот увидишь. Ты поспи пока…

Рудольф, чувствуя, как на него темной волной накатывает желание спать, зевнул, а когда открыл глаза, понял, что полка его пуста. Конона в купе не было. Тогда он прикрыл глаза и провалился в тяжелый сон, но скоро опять проснулся от головной боли. Снова соскреб немного снега и потер им виски. Полегчало. Где же он все-таки находится и как сюда попал?.. И куда подевался Конон? Был он тут или пригрезился?

Рудольфа подташнивало, при любом движении голова взрывалась болью. Как он мог так набраться? Где? С кем?! Как он тут оказался? В купе было довольно темно, но свет станционных огней, отражавшийся от облаков и снега, проникая через покрытое изморозью окно, все же давал возможность что-то видеть. Посмотрел на свои сапоги – портянки аккуратно уложены. Значит, раздевался сам. И куртка, натянутая до носа, его. Ну, дела…

Постепенно он стал вспоминать какие-то несвязные детали. Как положил на полку свой чемоданчик – вот он, стоит в ногах. Как возвращался уже поздно вечером из соседнего купе, внимательно читая номера. Как стоял перед дверью, покачиваясь и уставясь на цифру семь, а когда его спросил сосед, чего он тут стоит, Рудольф ответил…. Что-то такое он ответил… Тут в памяти был провал. А соседа зовут Миша, и Миша этот младший механик…

Наконец, тупую темноту в мозгу прорезала молния, и сразу же все стало ясно. Его перевели обратно в родной 23-й отряд. И теперь тут два младших механика – он и Миша. Семерка означала удачу, а пришел он от летчика-наблюдателя отряда, Сергея Хорькова. Который объяснял, что с одной стороны, Революция требует от них дисциплины, а с другой стороны, нервы авиатора требуют разрядки, да и повод у них знатный: свиделись-таки после года разлуки. И оба живые, а ведь в переделках бывать пришлось не раз, с тех пор как они расстались на вокзале в Пскове.

И было там еще несколько летчиков, включая командира отряда, Эрнеста Бригге. Так и вышло, что сначала поздравили, потом добавили, потом по просьбе Рудольфа помянули погибших летчиков отряда, включая Конона Федорова, не дожившего до светлых дней свободы совсем немного. Потом кто-то горячо говорил про победу Революции и про гадов белогвардейцев… Закуски почти не было: только немного картошки, зажаренной в касторовом масле.

Рудольф помнил, что в купе было душно, сидели тесно, и он уже не мог пить, но Сергей требовал, приходилось понемногу вливать в себя дурно пахнувший ректификат пополам с водой, и под конец у Рудольфа стали зудеть зубы. Зная себя и помня давний читинский опыт, перевернул свою манерку вверх дном и заплетающимся языком сказал: мол, все, хватит. Компания оценила: раз механик говорит, что все, значит, все, к тому же он не просто механик, а с империалистической войны летнаб, да с медалью, так что слово его верное…

Ну а потом он долго стоял перед дверью купе, пошатываясь и упираясь руками в косяк, и все время облизывал губы языком, и думал о том, что вот же все-таки повезло ему, и он теперь в родном отряде, том самом, где начал службу почти семь лет тому назад, и в который снова вернулся – теперь уже в четвертый раз. Загибая пальцы, вспоминал: Иркутск, Варшава, Париж, Псков… Все, теперь все – твердил себе, семерка – цифра верная, это удача. Он понимал, что нужно пойти спать, но все никак не мог заставить себя открыть дверь купе и все смотрел на эту семерку, тускло освещенную мерцавшим фонарем, висевшим на крюке в конце коридора.

А потом Миша заставил его лечь, и он улегся. Миша был мужчина основательный, невысокого роста, но плечистый, спокойный и уверенный в себе. По делу они почти не поговорили, но Рудольф «своих» сразу же видел. Рабочая косточка, такой не подведет, и в мороз будет мотор перебирать, и ночью, если нужно. Он напомнил Рудольфу Иллариона Кротюка. Так и отчество у Миши было соответствующее. Илларионович.

Он понимал, что уснуть не сможет: мысли мешались, сердце стучало, и пара часов ночных мучений была ему гарантирована, на какой бок ни перевернись. Тогда Рудольф устроился поудобнее и стал вспоминать что-то приятное. Сначала почему-то вспомнилась Ирма, их неумелые поцелуи в лодке, потом воспоминания о Марии и ее объятиях заслонили остальное. Но жара в теле не было: похмельная тошнота убивала желания. И вдруг ярко, как будто это было вчера, он вспомнил солнечный апрельский денек, лужи, тающий снег, раскисшие дороги, Петроградское шоссе и шлагбаум поперек него невдалеке от станции Торошино.

В то утро Рудольф был дежурным и задумчиво сидел у окна сторожки, глядя на полет стрижей высоко в небе. Думал он, само собой, не о стрижах, а об аэропланах, которые теперь стали от него далеки так же, если не больше, чем в юношеские годы у Фрорина в Корытово. Где-то кто-то на них летает, а тут у нас слякоть, грязь, поиски еды для людей и лошадей да редкие попытки буржуев, бегущих из Петрограда, пересечь линию разграничения и уехать через занятый немцами Псков подальше от революционного народа.

Как правило, обычных людей, особенно стариков и женщин, которые не могли пополнить Добровольческую армию и другие формирующиеся части золотопогонников, через заставу пропускали. Крупные ценности конфисковывали, но особо не зверствовали. А вот офицерам, юнкерам и студентам через заставу пути не было. Ну и крупным буржуям, конечно, тоже: их арестовывали и препровождали «по назначению». Как правило – обратно в Петроград, в ВЧК. Хотя несколько раз, говорят, кого-то ликвидировали по дороге «при попытке к бегству». Сам Рудольф таких случаев не видел, и бойцы 4-й пограничной Кронштадтской роты такого себе не позволяли, но слухи подобные ходили. Впрочем, слухи – они на то и слухи.

Зато здесь рядом семья. Папа, мама, сестры. И хотя от немцев их спас вовсе не партизан-Рудольф, а Брестский мир, подаривший бошам огромные территории бывшей Российской Империи, он все равно сейчас был на своем месте. Части завесы, которые стоят на демаркационной линии, – одно название. В трудную минуту никто, кроме него, Рудольфа, сестер не защитит… Ваня далеко, хромой Август только пчелами командовать умеет… От размышлений его оторвал вестовой:

– Товарищ Калнин, старший тебя к шлагбауму зовет.

Удивленный Рудольф поднялся, одернул гимнастерку и вышел на крыльцо. Весеннее солнце ударило в глаза, он с удовольствием зажмурился и вдохнул влажный воздух. Еще немного, и начнет все распускаться. Весна! Кабы еще за лошадьми получше убирали товарищи бойцы-пролетарии, а то больно уж навозом задувает…

Подойдя к свежеокрашенному шлагбауму, он увидел там телегу, в которую была запряжена серая кобыла – ухоженная, видно по всему. Кобылу держал под уздцы один из бойцов, старший стоял около возницы. Возницей был немолодой мужичок с начинающей седеть бородой, в мешковатой грязноватой одежде, но в дорогих сапогах. Господский кучер, только под крестьянина переоделся, сразу видать – пронеслось в голове у Рудольфа. Лицо у мужичка показалось знакомым, и через мгновение Рудольф его узнал: Макарыч, новый шоффер у Калашникова. Они виделись летом 1916 года на кухне в петроградском доме Петра Петровича, когда Рудольф там переночевал перед отправкой в Париж.

Второй на телеге сидела женщина с ребенком. Ее не было видно за старшим, и Рудольф невольно ускорил шаг. Не то чтобы разволновался: их с Марией отношения закончились еще семь лет назад, и он до сих пор помнил бледную женщину с ребенком, которую увидел тогда утром в коридоре, выходя от Калашникова. Нет, просто любопытство… Но это была не она. Кто же?..

– Вот, товарищ Калнин, говорит, что домоправительницей была у Калашникова-младшего, – Старший указал на женщину рукой, державшей документы. – Ну нашего, псковского. Мол, говорит, к детям едет, в Псков. Ты же вроде знаешь там всех? Она ли? Что-то у меня сомнения. Непохожа она на домоправительницу, буржуйским духом веет.

Рудольф внимательно посмотрел на женщину. Это, конечно, была не Мария. Это была супруга Петра Петровича – только вряд ли сейчас кто-то смог бы узнать в этой бледной, исхудавшей, неприбранной и одетой в тряпье женщине средних лет веселую и уверенную в себе пассажирку Руссо-Балта и хозяйку дома, которую он с таким удовольствием возил по улицам Санкт-Петербурга семь лет тому назад. Она смотрела на Рудольфа со страхом и отчаянием, запавшие глаза окружали огромные темные круги…

Времени на размышления не было. Рудольф понимал: одно слово – и жену крупнейшего в Пскове винозаводчика снимут с телеги, а потом… Ничего хорошего ей ждать не приходилось. Не мог он этого позволить. Калашниковы привнесли в его жизнь только добро: работу, уверенность в себе. И даже любовь к авиации… Улыбнувшись, он подошел к женщине, приобнял и поцеловал в щеку.

– Привет дорогая, что-то исхудала ты, чай, несладко нынче в Петрограде-то?

И похлопал ее по заду, мысленно прося прощения у Петра Петровича. Женщина затравленно смотрела на него и молчала, только немного покачала головой: мол, несладко. Не узнала, скорее всего, а может быть, узнала и виду не подала? Кто знает.

– Машка это, – Рудольф успокаивающе улыбнулся старшему. – Мне ли ее не помнить. Только оголодала маленько. Ничего, дома отъестся, снова ягодкой станет…

Рудольф похабно подмигнул старшему и махнул рукой второму бойцу, стоявшему у шлагбаума:

– Открывай, эти к белякам не побегут…

Боец посмотрел на старшего. Тот еще раз внимательно взглянул на женщину, усмехнулся, отдал ей документы и кивнул бойцу. Телега медленно проскрипела по шоссе вперед – туда, где в сотне метров впереди был немецкий пост…

Рудольф снова потянулся, наскреб на стекле инея, еще раз помазал виски. Голова иногда отпускала – тогда его начинало тошнить. А потом снова начинала болеть нестерпимо, и сердце стучало быстро и неровно, как у испуганного зайчишки. Никогда больше… Рудольф вспомнил, как когда-то твердил эти слова ночью у гальюна в Чите, усмехнулся и вернулся к воспоминаниям. Все равно сна ни в одном глазу.

Жизнь на Псковщине была у него однообразной: наряды, редкие отлучки на хутор к родителям, а потом снова наряды, построения, чтение газет и солдатские собрания. Обычная жизнь тыловой части, к которой Рудольф после боевой работы прошлых лет относился весьма скептически. А впрочем, не стреляют – и ладно. В долгих разговорах с командиром он старался определить для себя собственное отношение к происходящим в стране революционным переменам.

Однозначного ответа не было: он, конечно, рад был, что теперь крестьяне и рабочие свободны. Да только продразверстка крестьян душила – это он видел. В чем же тогда была свобода? И расстрелы людей только потому, что когда-то они достигли высокого положения или просто носили офицерские погоны, Рудольф принять для себя не мог. Впрочем, он знай себе помалкивал, стараясь уходить от острых тем. Он на своем месте, родные в безопасности – и хорошо.

В мае несколько человек от их 4-й Кронштадтской пограничной роты, успевших побывать в партизанах, отправили в Святые Горы, на слет партизан. Туда съезжались делегаты от созданных в феврале-марте отрядов, были представители от воинских частей. Основные вопросы ясны: что делать, коли немцы нарушат мир и двинут на Петроград. Части завесы не помогут, нужны партизаны, которые пропустят немцев и потом будут бить по их слабым местам: мостам, дорогам, обозам, небольшим гарнизонам…

– …партизаны нападают и уничтожают небольшие немецкие отряды, тревожат большие, отбивают обозы, собирают разным путем нужные сведения, в общем, стараются ни одной минуты не оставить в покое врага и как можно больше натворить бед в его тылу, – зачитывал в большой прокуренной зале, а если точнее, в гараже святогорской Пожарной части, немолодой военком из Новоржева. – Действовать партизаны должны быстро, решительно, налетами, а главное, чтобы не попасться в ловушку, уметь скрывать свои следы…

Тут все было понятно, и ничего особенного не было в том слете, но Рудольфу запомнилась похвальба одного из партизан где-то в перерыве. Попыхивая огромной козьей ногой, свернутой из газеты, голубоглазый и курносый увалень в меховой шапке с грязно-розовой, в прошлом, вероятно, ярко-красной матерчатой полосой наискосок, хвастался окружающим:

– А мы вот в феврале петуха-то подпустили этой барыне в Тригорском! По снегу до дьяка местного как наседка прыгала, там с детьми пряталась. Хотели мы и дьяка подпалить, да добро выносили, не до них было…

Рудольф покуда помалкивал: понимал, что не время и не место ему распускать язык, тем более руки. Хотя и тянуло: в то, что барыня из Тригорского унижала увальня в тяжелые годы царской власти, верилось слабо, а вот в то, что был он дезертиром и тащил потом все, что плохо лежит, поверить можно было намного легче… К увальню подошел начальник отряда Псковского района Левин и тихо, но так, что все вокруг сразу примолкли, спросил:

– Значит, ты народное добро спалил да растащил, а теперь этим хвастаешься?..

Повисла пауза. Вокруг увальня постепенно образовалось пустое пространство. Тот лупал глазами и продолжал еще улыбаться, но уже не слишком уверенно:

– Да какое ж оно народное, когда барское? Сказано было: все теперь принадлежит народу. Грабь награбленное! А я кто? Народ! – И парень стукнул себя увесистым кулаком в грудь.

Левин, потемнев лицом, пристально смотрел на увальня снизу вверх. А тот словно ниже ростом стал, и улыбаться перестал, и даже попятился слегка. Командир продолжил:

– Эта усадьба у Пушкина в романе «Евгений Онегин» упомянута. Если ты, конечно, знаешь, кто такой Пушкин. Это сокровище нашей культуры, народное богатство. А ты его спалил. Так кто ты есть? Народ? Труженик? Нет! Мародер, вот кто ты есть на самом деле!

Парень побледнел как полотно, хотел было вскинуться, но понял, что остальные его не поддержат. Военком еще постоял, посмотрел на увальня, потом повернулся к остальным:

– Вы – бойцы Революции. Ее надежда. Вы должны думать о будущем Республики, о детях, которых завтра будут учить. Вы беречь должны народное достояние, а не дворцы да усадьбы грабить. Понятно это?..

В гараже повисло мертвое молчание: видно было, что многим партизанам есть что скрывать от новой власти. И все-таки других защитников у власти пока что нет – а значит, старые делишки с рук сойдут… Левин повернулся на скрипнувших сапогах и вышел из помещения. За ним потянулись остальные…

Летом в стране было неспокойно. В Толковской волости, под Островом, крестьяне подняли восстание. Его подавили. В июле вспыхнул белогвардейский бунт в Ярославле, потом пошли слухи, что чехословаки и белые взяли Симбирск, а затем Казань, что англичане уже недалеко от Вологды. Восемнадцатого июля в «Известиях» было напечатано воззвание к пролетариату союзных стран. А девятнадцатого июля – что в Екатеринбурге в связи с тяжелой военной обстановкой казнен бывший царь Николай Кровавый.

Рудольф, хмурясь, читал новости и размышлял, как повернутся события. Выстоит ли Красная армия? Думал он не столько о себе, сколько о близких: что будет, если немцы двинутся вперед, нарушив договор? Когда началось немецкое наступление на Марне, во Франции, он старался узнать об этом как можно больше. Впрочем, наступление это быстро выдохлось, а после началось ответное наступление союзников. Угроза Парижу была снята, и, вероятно, это означало скорый мир. А значит, что и под Псковом никаких дел с немцами не будет. И хорошо.

В августе в Поволжье шли сильные бои. Красная армия медленно двигалась вперед. Рудольф впервые услышал о подвигах красных военных летчиков под Казанью, и начавшая было подживать в его душе рана заныла снова: если родные в безопасности, его место не здесь, у шлагбаума или на хуторе с родными, – а там, на аэродроме. О большем – снова оказаться в кабине аэроплана – он и думать не мог. Просто снова услышать стрекот ротативного мотора или солидное гудение «Сальмсона», снова увидеть, как аппарат отрывается от земли…

Как-то раз им привезли воззвания Троцкого под заглавием: «Унтер-офицер! Тебя призывает страна». В тексте говорилось, что отныне каждый унтер становится «взводным», а вскоре он будет командовать ротой, батальоном, полком, дивизией. Рудольф усмехнулся: то – долой чины, а то – «унтер-офицер»! Воззвания эти развезли по деревням. Но, как и в случае с агитацией в партизаны, добровольно идти в армию никто особо не хотел. За годы империалистической войны крестьяне навоевались и теперь, даже если продотряды отбирали зерно, с землей расставаться не желали. Жди мобилизации, думал про себя Рудольф.

Между тем пора было убирать хлеб. Он при каждом удобном случае отпрашивался на хутор. Начальство старалось закрывать глаза на такие отлучки: половина роты состояла из местных крестьян, у всех были родные, старики, нуждавшиеся в помощи… Особой любви к крестьянскому труду у Рудольфа не было: рожденный в городе и с юных лет приставленный к машинам, работу в поле он терпеть не мог. Пот заливал глаза, солнце палило… Но хочешь не хочешь, а помочь папе необходимо, несмотря на кровавые мозоли на ладонях.

Урожай собрали. В конце августа, после покушения на Ленина, поползли слухи о новой волне большевистского террора. Однако в их глухих местах все были заняты сейчас реквизициями в пользу армии и Петрограда, и эти близкие и земные проблемы заслоняли прочие вопросы. А в конце октября Рудольфа вызвал к себе командир. Перед ним на столе лежала какая-то бумага – никак, очередной приказ из Петрограда.

– Ну что, товарищ Калнин, не заскучал еще у нас в глуши?

Рудольф непонимающе взглянул на командира. Тот улыбнулся немного плутовато. Потыкал пальцем в лист бумаги и продолжил:

– Ты же авиатор у нас?

– Так точно. – Сердце Рудольфа стукнуло. – Младший механик авиационного отряда… Был.

– Ну, значит, собирайся. Поедешь в Москву.

– В Москву?.. – Рудольфу показалось, что он ослышался.

– Вот предписание. Всех бывших авиационных специалистов отправлять в Москву, в распоряжение резерва авиационных специалистов. На формирование новых авиачастей. Даю тебе сутки, а потом оформлю пропуск до Петрограда.

– Я уже семь лет дома не был по-человечески, – Рудольф покачал головой. – А теперь и вовсе неизвестно когда вернусь. Дай хотя бы неделю.

– Не могу, товарищ Калнин, никак не могу, – командир развел руками. – Социалистическое отечество в опасности, сам знаешь.

Он помолчал, а потом вздохнул:

– Ну ладно, Рудольф. Трое суток даю тебе отпуску. А потом уж отправляйся, советскую авиацию в бой поднимать…