– Как же без счёта?
Ильяс кивнул и резко выбросил вперёд руку – поймал осу, раздавил, отряхнул ладонь, потёр укушенное место. Если она вообще успела укусить этого шустрого татарина.
Сергей стоял и смотрел на Спиридонцева, тот молчал. И тоже не садился.
– Ещё что придумаешь? – зло спросил у Спирьки Аркадий. – Давай колись.
– Валера, а что ты не хочешь, а? – спросил Армен. – Это ведь надо, мы так и договаривались. Тебе же выделят взамен землю.
– Хватит цирка! Что вы театр устраиваете? – Спиридонцев не выдержал, левый угол рта задёргался и пополз вниз. – Я выхожу из вашего кооператива, а участок мой. Я за него свои деньги платил. Как купил, так и… – Спиридонцев осёкся.
– «Так и…» – что? Так и продал? – крикнул Аркадий. – Договаривай, гнида!
– Я последний раз говорю – если меня не перестанут оскорблять, я ухожу, – сказал Спиридонцев.
Сергей ничего не ответил, он стоял и смотрел ему в глаза. Замолчали и все остальные. Молчали и смотрели на Спиридонцева.
– Что вы на меня уставились? Я продал этот сраный участок, и я выхожу из вашего сраного кооператива! И только попробуйте мне что-нибудь сделать или помешать! Сообщу и в полицию, и в прокуратуру обо всех преступлениях, что здесь творились! И о незаконных сделках, и об украденном топливе, и про лов рыбы без лицензии, про всё! Это моя собственность, как хочу, так ею и распоряжаюсь!
– Серёжа, это я виновата! – Лариса закрыла лицо руками. – Ты же мне говорил! Это я во всём виновата!
– У тебя, гниды, сегодня дом сгорит, будет тебе продажа участка! – крикнул Аркадий.
– Вы слышали, вы все слышали! Это угроза! Я всё записываю на диктофон!
Спиридонцев отцепил от кармана блестящую пуговку и помахал ею перед Сергеем.
– Это неправильно. Ты… э-э… поступаешь неправильно, – сказал Спиридонцеву Вадим.
– Ты кошек своих учи, – огрызнулся Спиридонцев.
Я скосил глаза на рабочее поле Ларисиного ай-стика – буквы, чуть ли не опережая выступающих, вылетали из диктофона и строились в текст протокола. Наши бурные речи сразу исправлялись и шлифовались. Наверное, нет человека, который не восхищался бы этим завораживающим графическим решением – буквы мельтешат, сталкиваются, подлетают новые, и из этого роя непрерывно выползает ровная строчка.
– Давайте голосовать, – предложил Ильяс. Он упёрся в лавку сжатыми кулаками, руки его дрожали.
Сергей помолчал, обвёл собрание глазами и сказал:
– Кто за то, чтобы исключить Спиридонцева из кооператива?
«Против» проголосовали братья Закирзяновы и сам Спиридонцев. «За» подняли руки шестеро: Сергей, Аркадий, Лариса, Вадим, я и неожиданно Армен.
– Да мне совершенно насрать на ваше голосование! – кричал Спирька. – Вы никто для меня! Никто! Да вас вообще нет, вы юридически не люди! Никто! Участок продан, можете в своей песочнице за что угодно голосовать! Собрание, голосование, председатель! Детский сад! Он давно вас попам продал, только никак документы не оформит! Потому и хочет выделить все техпостройки!
Глаза Сергея потухли, лицо залила глухая усталость. Залила и пропала.
– Мы тоже «за», – неожиданно раздался глухой голос Богомолова. Он всегда как из-под кровати бухтел. – Мы тоже «за».
И они с женой подняли руки.
– Три «против», восемь «за», воздержавшихся нет, – подытожил Сергей. – Постановили: исключить Спиридонцева из членов кооператива… и всё остальное по форме: про прекращение взаимных обязательств и так далее. Лариса, распечатай сразу, пожалуйста, сейчас подпишем и оформим.
Богомолов стоял, оглаживая бороду. Ждал.
– Христос учил: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну».
Мы уставились на Богомолова. На собраниях он почти всегда молчал.
– Святой Феофилакт пояснял это место в Нагорной проповеди так, что нужно пожертвовать больной частью ради сохранения целого. А человек этот, – Богомолов указал на Спиридонцева обличающим перстом, – есть больная часть, есть глаз, соблазняющий нас, и рука, соблазняющая нас. И наш долг – отторгнуть его. Наша семья пожертвует сколько необходимо, чтобы так скоро, насколько возможно, выстроить новую подстанцию и быстро подключить её к силовому кабелю. Тогда уже новый владелец участка будет зависеть от нас, ибо… – Богомолов замялся, ощущая нелепость церковного «ибо» в разговоре об электричестве. – Ибо…
– Блаженны владеющие электроэнергией, ибо их есть царствие небесное, – вставил я.
Лицо Ксении осветилось улыбкой.
«Не особо она богомольна», – подумал я. Почему-то эта догадка меня обрадовала.
Богомолов не обиделся на общий смех, а помял бороду и деловито закончил:
– Я бы предложил безвозмездно использовать наш надел, чтобы сделать там новую подстанцию, но это слишком далеко от кабеля. Наш участок – крайний, около самого леса.
– Игорь Николаевич, вы говорите редко, но вы – истинный Иоанн Златоуст. Каждое слово – в точку. Вадим, сможем?
– Объективных, так сказать, сложностей… э-э… я не вижу. Фидеров бы побольше, поскольку…
– Спасибо, Вадим. Отлично. Алик, сможешь подстанцию быстро найти?
– Конечно.
Сергей расписался, протянул протокол Спиридонцеву.
– Теперь прошу покинуть собрание и территорию посёлка. Вы – не член кооператива, участок продан. Полчаса на сборы.
– Мент и есть мент! «Полчаса на сборы»! Участок мой, сколько захочу, столько и буду! Ты Лариске своей толстожопой указывай!
– Лариса, про анатомические особенности в протоколе не нужно, – сказал Сергей. – Спиридонцев, предъявите документы, подтверждающие право собственности на участок.
– Да кто ты есть?! Ты охренел вообще! Документы ему предъявить! С какого перепуга?
– Участок на территории кооператива, или предъявите документы на право собственности, или выдворим насильно.
– Попробуй! Попробуй! Завтра же в полиции окажешься, там тебе и чип сразу вошьют, успокоят! Ну что?! Давай выдворяй! Всё, сдулся?! Бараны! Счастливо оставаться, бараны, в своём навозе. Гнийте… гнойте…
– Загнивайте. Правильная глагольная форма – «загнивайте», – сказала Лариса.
Спиридонцев обвёл собрание глазами, скривил рот и, помахивая протоколом, пошёл к своему дому. Бывшему дому.
Спирька ушёл, но собрание продолжалось.
– И последнее, – сказал Сергей. – Относительно моих переговоров с другими посёлками. Да, ничего я не добился. Как в Писании сказано, – Сергей посмотрел на Богомоловых, – «всякий город или храм, разделившийся сам в себе, не устоит».
– Дом. «Дом», а не храм, – поправил Богомолов.
– Тем более.
Восхищало меня это Серёгино «тем более», оно разрушало любые возражения собеседника. «Тем более» – и нет никаких контраргументов.
А переговоры… Несколько раз я ездил вместе с Сергеем, договориться было невозможно. Ни с кем. Православные общины требовали монастырской жизни, а язычники плевались на попов, проклиная их за осквернение славянской природы. «Овощи»-вегетарианцы произвели на нас впечатление тихопомешанных. Наши фермы для них – типа концлагеря. А с казаками разговора не получилось вообще.
– Никаких тайных переговоров я ни с кем не вёл, – сказал Сергей, – да и какие тайны. Участки у каждого в собственности, всё решается на собрании. Могу поклясться.
Сергей походя вырвал из земли пучок травы, обстучал в ладонь землю и, как крошки со стола, высыпал в рот.
Прожевал, проглотил.
Все замерли – поразил контраст лёгкости и быстроты его движений с торжественным смыслом слов «могу поклясться».
Сергей продолжал как ни в чём не бывало:
– О чём мы можем договориться, если у нас на собраниях две группы? Вы с меня как с председателя спрашиваете – и правильно спрашиваете. Но мы разделились сами в себе и устоять не сможем. Поэтому из председателей я ухожу, кооператив всё равно не перерегистрируют, он перестаёт существовать. Кто-то захочет вшиваться, кто-то нет. С газом и электричеством я до конца доведу, конечно. А дальше будет ещё труднее, так что будем выплывать отдельно.
До меня не сразу дошел смысл слов Сергея. Как это: «ухожу из председателей»? А как же посёлок? Как же мы?
– Четыре первых участка рядом – мой, Алика, Аркадия, Ларисы – голосовали мы всегда вместе; если они меня поддержат, будем отдельным коллективом. С общими фермами и кормовым цехом разберёмся, распишем как следует. У меня всё.
Оглушённое собрание молчало.
– Правильно, Сергей, – Аркадий очнулся первым. – Сколько можно уговоры уговаривать! Я с тобой.
– И я, – сказали мы одновременно с Ларисой.
– Хорошо, – Сергей улыбнулся нам. – Борису от своего участка я кусок отрежу, будет нормально жить.
– Почему от своего? – сказал я. – От всех четырёх отрежем с дальнего конца.
– Сергей, не горячись, – сказал Вадим. – Так нельзя. Были высказаны… как бы это выразиться… амбивалентные мнения, но это нормально. Это является…
– Зачем так делать? – крикнул Армен. – Что за чепуха?!
– Мы пойдём с вами, хотя наш надел на отшибе, – сказал Богомолов, жена кивнула. Я бросил взгляд на Ксению, она быстро опустила глаза.
– Надо голосовать! – вскочил Ильяс. – Как это – «ухожу»? Давайте проголосуем. Кто против?
Братья, Армен и Вадим подняли руки.
– Нет. Голосовать мы не будем, – отмахнулся Сергей. – В председателях насильно никто удержать не может. Во-вторых, даже если бы Спиридонцева не отпускали, разве он бы остался? Колхоз – дело добровольное. Хватит постоянно спорить и тянуть в разные стороны.
– И так тяжело, а разделимся – совсем пропадём, – сказал Ильяс. – Зачем себя с Валерой сравнивать? Совсем разное. Сейчас все устали, давайте завтра поговорим. После запруды. А то весь берег размоет, цистерну перевернёт. До завтра давай. Мы с Равилем тебе объясним, это наша вина. Прошу тебя, мы все просим.
Собрание молчало.
– Хорошо, – сказал Сергей. – Все устали, до завтра. Да и дел полно.
Собрание закончилось. Богомоловы шли к себе через поле как по театральной сцене, мягкий закатный свет падал на них из-за облаков точным направленным лучом. У Ксении из-под платка выбивалась золотистая прядь, волосы вспыхивали и гасли на вечернем солнце, вся сила которого, казалось, была направлена на её тоненькую фигурку.
Сергей хлопнул меня по плечу.
– Пойдём. И рот закрой.
Я хотел было возразить, но осёкся. По-детски бы получилось. Огрызание какое-то. «Не огрызайся!» – постоянно одёргивали нас в школе. Мы шли на свой край посёлка, и мне до ломоты в шее хотелось обернуться на Ксению.
– Может, объяснишь? – спросил я Сергея, когда мы сидели в тени у него за домом. Из поленницы сладко пахло свежепоколотыми дровами, сверху жаловался жаворонок. – Не про выход, здесь я с тобой согласен, задолбали эти споры и претензии на пустом месте.
– Вот ты пристал… Ты, кстати, Ларису-то не томи. Обнадёжил девушку и в тину. Она ведь продолжения ждёт – и так, и так к тебе. Бабе тридцать четыре года, тает, как пломбир на жаре. На неё Ильяс посматривает, да и Вадим тоже. Уведут одномоментно.
– Что значит «не томи»? С ней же ты сам… – Я осёкся. – Уведут – и ради бога. Женщина хорошая, но мне она никак. Я вообще крупных не люблю.
– Да уж заметил, каких ты любишь.
– В смысле?!
Сергей поднял руки – «сдаюсь!».
– Да ни в каком не в смысле. Не бери в голову. Тебе за краном пора. Крановщик в «самарке» переночует, я Вике скажу.
– Мост у Липны сделали наконец, быстро обернусь.
– А то, что Ксения рассказала, – это очень серьёзно. Кто-то к нам присматривается. Полиция или секьюры днём бы приехали. Всю ночь караулить не нужно, а вот на рассвете, в час Тигра… Ксения же сказала – в полпятого? Вот к четырём и пойдём, проверим. Опоздаем – не страшно, следы свежие увидим. На росе хорошо видно.
ЕгорЮрец с Кузей начали сразу, на зарядке. Пока бежали до пруда и обратно, они по очереди подклеились ко всем старшакам, побазарили на ходу. Захар всегда сквошит по тяжёлой за базар на пробежке, а сегодня – типа, анлук. Ну, понятно.
Выдачу на завтраке опять уменьшили. Вместо двух субботних яиц дали по одному. И мяса в каше почти не было.
– Если яйца уменьшили, предлагаю теперь кричать «Лю!..» вместо «Любо!» – заорал Юрец на всю столовую. Все ржут, Юрец всегда в тему хохмит.
Скорлупа, как всегда, не очищается, это уж по обязу. Лень им яйца под холодную воду поставить. Сижу такой, по капельке отскорлупываю, а Юрец с Кузей с боков встали:
– Короче, слушай…
– Подумаю, не гони коней, – кинул я, не поворачиваясь.
Ломить не стали, отошли. Вроде всё по-ихнему пока. Они и рады, что не надо сразу всю тучу собирать меня буцкать. Знают, что им-то я успею врубить.
А я ещё во сне всё решил: Захару вломить, но не насмерть. Оглоушить. Как получится – анон, но постараюсь не по тяжёлой. И бежать на Клязьму, будь что будет. За ночь километров десять пройду, днём в лесу спрячусь.
А днём забили в рельсу, атаман сход собрал. Надели форму, стали в круг.
– Именем Господа и Спаса нашего Иисуса Христа! – выкрикнул дежурный есаулец.
Стариков в посёлке не было, почётные места занимать некому. Но стулья всегда ставят. Цирк!
– Приветствие атаману! – скомандовал есаулец.
Прослушали молитву, по команде «Кройсь!» надели фуражки.
Атаман начал с раздачи чинов. Значит, что-то по тяжёлой задвинет. Всегда умасливает сначала. Рядовых казаков – в вахмистры, вахмистров – в хорунжие, двух хорунжих – в подъесаулы. И пяток медалей раздал.
А потом объявил про тяжёлые времена, про новый закон. Денег в обороте не будет, только электронные, а нам, невшитым, не положено.
– А у попов в Марково льготы. Им можно, не вшиваясь, электронные счета иметь. Нам бы хорошо с ними совместно, под их льготы… Но игумен упёртый, отказывает. У вас, говорит, своё, мирское, у нас – своё, божеское. Хорошо «божеское»!.. – банковские льготы. Говорит, можем вам человека выделить, воскресные службы отправлять. Только всего и добились. А наличку обрежут – пропадём. И так, наверно, видите – не слепые – всё хуже и хуже. Давайте совет держать.
Казаки загомонили, забухтели.
– Да что их там слушать, попов этих! Под нами должны быть! – узнал я голос Захара.
– Правильно!!!
– Прямо сейчас и поехали!!!
– Верно! Надерём по тяжёлой!
– Зачем нам их службы на пустой карман?! Мы и сами им службу отправим! Едем в Марково!
– Почуньте! – рявкнул атаман. – Ишь, разгалделись! Что вы мелете?! Куда вы поедете? Через полчаса секьюр примчится, упакуют всех и распихают по камерам. Прямо с утра и вошьют всех, а потом, вшитыми, на суд. По десятке выпишут, глазок в лоб вставят, и пошёл на общественные работы. Штаны с лампасами понадевали, а как дети малые! Ну, кто ещё что скажет?
А что здесь скажешь? Анон полный, глушняк. Постояли, помолчали, потом атаман рявкнул:
– Ехать они собрались! С утра на конюшню зашёл – почему кони через одного не чищены, шелудивы стоят?! А, Захар?! Ты на лесопильне не горбишься, раствор не месишь – тебе всего делов: молодь воспитуй да работу с них спрашивай. А конюшня – ваше хозяйство. А, Захарушка?
– Так конюшни чистые, сам вчера проверял… – возразил Захар.
– Конюшни чистые, да кони грязные. Ты, Захар, как та лахудра – накрасится, намажется, а под юбкой – баребухи! Ты сейчас не молодь свою отмазываешь, а себя отмазываешь! А, Захар?! Так ли, честно е казачество?
Казаки ржали и галдели. Захара мне видно не было, но представить его я мог легко. Злобой через край небось надулся. Как индюк. Засквошит он меня вечером. А, семь бед – один ответ.
– Ладно, закончили. Идите. Думайте, как нам с монахами быть. Кто чего надумает, пусть сразу ко мне бегит.
И, помолчав, спросил для порядка:
– Так ли, честно е казачество?
Честно е казачество с облегчением задвигалось, начало расходиться. Думать, наверное. А что здесь надумаешь?
– А кто вчера конюшни чистил? Ко мне его немедленно! Всё, кончен сход.
– Разойдись! – скомандовал есаулец.
– Иди! – толкнул меня Захар в спину. – Давай бегом, сучонок!
– Отстань, – огрызнулся я. – Без тебя пойду.
Не поймёшь, чего больше у Захара в голосе – злости или испуга. Ещё бы – как его атаман при всех приложил! А ведь кони-то не грязные, нормальные кони. Зло срывает атаман, попал я под замес. Я глубоко вдохнул, открыл дверь, сделал уставные три шага и встал смирно.
– Садись, – сказал атаман.
Чего это он?
– Значит так, Егор. Дам команду коней на пруду мыть-чистить, ты оттуда сбежишь к попам, в Марково. Мальца этого, Ракитина, с собой возьми. Тяжело ему сейчас, знаю.
Я оторопел. Лицо у меня, наверно, стало как у реального ступа, потому что атаман улыбнулся:
– Слушай дальше, вопросы потом. Попы вас, конечно, отведут к игумену. Расскажешь ему, что сбежали от плохой жизни, от нехваток и голодухи. Молоди, скажи, хуже всех. Ты и сам в столовой каждый день видишь. Ничего не просите, ничего не сочиняй. Просто пожалостливей расскажи, чернухи напусти погуще. Сердце у отца игумена размягчится, если я его понимаю правильно. Через пару дней приедем вас обратно забирать, я с игуменом и поговорю. Авось и вытрясу из него кой-чего насчёт льгот.
– А… Леонид Палыч, почему я?
– А кто ещё, Егор? Я и при Толиче покойном к тебе присматривался, а сейчас особенно. Жалиться ко мне не бегаешь, хоть и тяжело; себя держишь. Голова светлая, глаз ясный. Тебе и врать-то у попов не придётся, рассказывай как есть. Только черпай со дна погуще, на жалость дави. Про Захарку знаю. Небось завалить его задумал и бежать? Ладно-ладно…
«Ну, про Ракиту ему стуканули, ясный хрен. Но откуда он про меня узнал?! Вообще пробой!»
– Как ускачете, с Захаром буду решать. Побег – дело серьёзное. Один удар – кладка на две лузы, – непонятно сказал атаман будто сам себе. – А кем заменить – не знаю. Кого ни возьми – ещё хуже. Одно дубьё. Да ты и сам на сходе слышал. А молодь кто-то ставить должен. До Захара Витька был, ты его не застал – вообще мудило конченый. Что поделать – дуреют мужики без баб. Считай, полхутора к Марьяне ходят, а она не железная. Тьфу! Хорошо, что мне уже по возрасту не припекает, а так – тоже голову сносило.
«На Марьяну с начальником лесопилки я однажды нарвался на шорном складе. Пристроились на сёдлах, уже отдыхали. Лесопильщик вышел, меня оттолкнув, будто не видит, а Марьяна такая с задранной юбкой: иди ко мне, мол. А я как окаменел. Ночью вручную Марьяну эту и так, и так представляешь, как только её не… А дела коснулось – и отрезало. Потом, конечно, жалел, но…»
– Что задумался? Не переживай, справишься. Ракитину объяснять ничего не надо. Наш с тобой разговор – только наш разговор. Ракитин пусть думает, что как есть – так и есть, в побег ударились. Вам и есть с чего. Ну что – всё понял? Может, что у нас и получится с монахами…
Я кивнул.
– Ну, давай, Егор, – махнул атаман на дверь и потёр лицо рукой. Я на секунду увидел перед собой не грозного атамана в центнер весом, а смертельно уставшего человека, у которого ни сил ни на что нет, ни желания.
– Да когда побегите, коням осталым не забудьте ноги спутать! – покачал пальцем атаман.
– Конечно, Леонид Палыч! – ответил я. И вышел, пошатываясь. Нога за ногу, сам как конь в путах. Даже «Любо!» забыл гаркнуть как положено.
Глава третья
День первый
АлександрНочные разъезды с Борисом и дневная дремота сделали своё дело. В три часа подкинулся, и сна ни в одном глазу. Сам виноват – как из Лакинска крановщика привёз, так и завалился. Кстати, Вадим отсыпал площадку для установки крана, бетонные плиты уложим, и можно начинать.
В Ночной дозор договорились с Серёгой на четыре; чем валяться, пойду пока площадку проверю.
Подъём, подъём! Я провёл левой рукой по стене и нажал на выключатель.
Света не было. Накаркали.
Вышел наружу – дежурное освещение у ворот и фонарь у фермы не горели.
Ночь пахла детством: переспелой земляникой, сосновой хвоей и грибами, печальной сладостью флоксов из Ларискиного двора. Утренняя линейка в летнем лагере, бабушкин сад на каникулах. Школьные свидания до утра, когда всё вокруг для тебя, а жизнь бесконечна.
«Ночи августа звездой набиты нагусто», – вспомнил я. Давным-давно повыходили замуж мои девочки, которым я читал на свиданиях стихи.
Повыходили замуж, развелись и снова вышли. Обзавелись детьми, расплылись, затянулись тиной и всё забыли, как гусеница забывает бабочку.
А строчки как новенькие.
И звёзды как новенькие, хотя ещё не август.
Новенькие, как на двадцатилетней давности ночных свиданиях.
Я задрал голову – звёзды, белые и жёлтые, низко висели связками и россыпями от Клязьмы до далёкой, невидимой отсюда Горьковской трассы. Слева от Большой Медведицы мутно светился Сатурн, около него Арктур. А южнее над Шатурским лесом холодно сиял летний треугольник – Вега, Денеб, Альтаир.
Ладно, это всё лирика.
А вот странные Зёма и Казбек – это не лирика. Коротко взлаивают и переходят на тихое подвывание. Встревожены чем-то. Алабаи вообще молчаливые собаки, Казбек ещё может поругаться, а Зёма и не помню чтобы пасть раскрывала. Только улыбается, если пузо ей чешешь. Или когда толкнёт сзади.
Босиком пошёл через луг к дубовой запруде, собаки тихо бежали за мной. За Клязьмой, над тёмным Шатурским лесом догорала таинственная белая звезда Денеб, неслась на невидимом уже кресте Лебедя.
Я обернулся на тихий звук. По лугу, свинцово-тусклому, как балтийская волна, тянулась тёмная полоса моих следов и две собачьи сбоку. Над травой мелькнула сова. Полёт у совы мягкий, как у планера. Упала на крыло, исчезла в траве и сразу поднялась с добычей – по силуэту заметно, что лапы не пустые.
Со стороны реки доносились непонятные звуки – резкое трескучее «кьярр» сизых чаек и непрерывное мягкое похлопывание-пошлёпывание. Словно вялые недружные аплодисменты.
Площадку для крана не только отсыпали, но уже и плиты уложили.
Когда успели? В десять часов ещё не было. И как перетащили? Поднимали лебёдкой, а потом на живопырке?
Под ногами хлюпала вода, хотя до реки ещё метров пятнадцать. Размоет берег, прав Сергей. После дозора крановщика будить, завтракать и срочно разбирать запруду. Пока поедим, солнце взойдёт.
По берегу водой натащило то ли коряги, то ли мусор. Там и сям виднелись какие-то белесые кучки, похожие на растрёпанные связки «вилатерма» – мягкого трубчатого утеплителя. Я сделал несколько шагов вперёд, собаки заворчали.
Погладил Казбека, повернулся к Зёме и увидел голую женщину.
Молодая, светловолосая, в одних трусах, она лежала на спине, повернув голову в мою сторону. «Трусы» – некрасивое слово для милых женских лоскутков, и «трусики» нехорошо – слишком кокетливо. А ночью на речном берегу и не особо уместно.
Я подошёл вплотную и присел, она не шевельнулась. Спала так тихо, что как бы и не дышала, вздёрнутый носик, резкие скулы.
«Овощанка». Как у всех у них, в светлые волосы вплетена зелёная ленточка. В висках застучало, мне стало жарко.
Красивая грудь. Как у Алёны.
Невыносимо захотелось потрогать, и я потрогал.
Пока тянулась рука, я придумал глупую отмазку на случай возмущения и оскорблённого крика – «хотел разбудить».
Девушка была холодной, и она была мертва. Я в первый раз увидел мёртвую голую женщину, но понял это полностью и сразу. Неживая, как кукла, как кожаное автомобильное сиденье.
Мёртвый, словно пуговица, сосок.
Пугающе твёрдая неподвижная грудь.
Взял за руку и с отвращением выпустил – локоть не гнулся, плечо не пускало. Пальцы и кисть будто сделаны из гипса, обтянутого резиной. Резиной гипсового цвета. «Вот он какой – «мертвенно-бледный цвет», – подумал я.
Потянулся к зеленой ленточке – мёртвой не к лицу это весёлое украшение, вздрогнул, отдёрнул пальцы от липкой водоросли и вытер их об штаны. Водоросль показалась мне червём, трупным зелёным червём.
Я встал и огляделся. Белёсые связки – это не коряги и не утеплитель «вилатерм», а мёртвые обнажённые тела. Шлёпая по разлившейся воде, подошёл к самому берегу – три, пять, десять, тридцать…
Мужчины, женщины, дети. В трусах, в пижамах, голые, в ночных сорочках.
Все с белой как мел кожей.
На запруде из подмытых и рухнувших в реку дубов громоздились обнажённые человеческие тела, образуя плотину, перед ней колыхалась сплошная белая масса. Масса шлёпала и поплёскивала руками, плечами, лицами. До бугра, за которым в Клязьму впадала маленькая Пекша, и дальше, вверх по течению, докуда достигал глаз, всё колыхалось и белело.
Чайки деловито работали клювами. Резко дёргали головами, перебрасывались криками. Как на одесском пляже Ланжерон.
Только в детских книжках люди не могут разобраться, сон перед ними или явь – начинают себя щипать или выдёргивать волосы.