Страна Яблок

Глава четвертая

Мёртвая вода

Пустит он его или выгонит? Серёга такие вещи не прощает, я его хорошо знаю. Или голосование устроит?

Как странно: сутки назад мы слушали Спирькины вопли, переживали насчёт электричества, а сейчас по реке плывут мертвецы и большой мир молчит. А природа ничуть не изменилась – тот же лес, тот же луг, небо, жужжание пчёл, взволнованное заикание чибиса. «То же небо, и та же вода», – вспомнил я Высоцкого. Лес не стал зловещим, и небо не потяжелело.

Но голосование устраивать глупо, какое сейчас голосование. Я вспомнил, как на Серёгино лицо мягким совиным крылом опускалась усталость, и поймал себя на мысли, что на привычном зрительском сиденье мне стало неуютно.

Неуютно ждать от Серёги, да ещё и с примесью злорадства – а ну, мол, как ты из этого выкрутишься? – единственно верного решения, придирчиво осуждать его циничное лавирование и недостаточную дальновидность. Представил, что ответственность за посёлок легла на меня и от меня ждут решений. Дальновидных и единственно правильных. Представил и поёжился.

Надо поддерживать, как поддерживал его за страховочный пояс, когда Сергей подмигнул: «Ну-ка, давай отрежем эту отрасль!», выгнулся назад и с искажённым от натуги лицом пилил сцепленные сучья. Одной рукой пилил, с трудом дотягиваясь до ветки, а другой отталкивал мертвецов, они тыкались и тыкались в него из медленной тяжёлой воды.

Резкий запах его пота перешибал сладковатую мертвечину и был торжествующе, восхитительно живым.

А эти его мерзкие шутки про раков, рекламную акцию Интрофая и фригидных остывших девок… Вряд ли он пытался насмешить. Скорее, наоборот – позлить, чтобы пар выпустили.

А как Ксения на него посмотрела! Во все глаза. Но про стихи Хлебникова у меня спросила. Что ей стоило в Интернете их найти, если интересно – запомнила бы фамилию и нашла.

Нет, спросила.

Вдруг я вспомнил, что Интернета у нас уже нет. Но ведь будет?!

– Ты его не впустил? – спросил Серёга.

– Он из опушки вышел. Я ворота закрывал и пришёл, чтобы сказать, – ответил Борис. – Он плохо идёт, болеет нога.

– Хромает, что ли?

– Хромает.

– А! Ну, когда дойдёт, впусти его и вместе с ним приходи, а если совсем упадёт, на живопырке съезди за ним. Только карабин с собой возьми. А нам надо подумать, как быть. На обоих берегах много работы, надо подальше вниз и вверх пройти, всё очистить, и постоянная охрана нужна. Хотя бы двое в смену, а это уже четверо.

Как работать будем? И так не справляемся.

– А, кстати. – Сергей замолчал. – Кстати. Что со скотиной?! Коровы не мычат, свиней не слышно, а дело к вечеру уже.

– Да мы всё сделали, – сказала Лариса и улыбнулась. – И подоили, и покормили. Ты не подумай, Вадим с ружьём был, с плеча не снимал.

– С карабином, – рассеянно поправил Сергей. – С карабином… И правильно сделали. Надо отдавать только те приказы, которые можно выполнить. Я что-то в горячке про коров и забыл совсем. Старый стал. «Харт олдын, бох олдын» – да, Ильяс? Но как же доили? Неужели вручную? А навоз? А холодильник? Хотя что я спрашиваю, мы же в бане мылись. Генератор запустили? – Вадим кивнул. – Сколько генератор соляры съел?

– Около трети бака, литров пятнадцать.

– Сотка в неделю, пятьсот в месяц. Где-то на год хватит, если без всего остального.

– А холодильники? А…

– А по полной – на три месяца. Нормально. Топливо найдём, вручную откачаем, цистерну подгоним. Курочка по зёрнышку клюёт, а весь двор обсерёт, – улыбнулся Сергей. – Что вы так пригорюнились-то? Можно подумать, для нас что-то изменилось – как жили, так и будем жить. В чём-то даже легче будет. Только мало нас.

– Вернее всего, сложился Интрофай, – сказал Вадим. – У меня двоюродный брат стажёром в питерском головном офисе. Физик от бога. Он там предупреждал, в колокола бил, но кто стажёра будет слушать. Они одновременно запустили расширение системы и переход на мегакубиты. Так сказать, суперхард и суперсофт. Возникшая мегасверхпроводимость потребовала такого же суперохлаждения… ну и всё. Я упрощаю, конечно… да и не понимаю особо. Денис мне подробно это рассказывал всё, душу изливал.

Мне показалось, что Сергей вздохнул с облегчением.

Неужели подводил к тому, чтобы кто-то другой сказал вслух то жуткое, что давно все поняли?

Наверное.

Скажи это Сергей, посыпались бы возражения, рассуждения и доводы, базар на два часа. А с Вадимом что спорить? Вроде автоответчика.

– Американцы спасут, – заявил Армен. – Не может быть, чтобы у американцев всё рухнуло. Это только у наших.

– Вы, армяне, всегда на американцев надеетесь, – сказал Сергей. – Помогли они вам хоть раз? Они вам даже в Турции не помогли. Никто за вас не впрягся, кроме русских.

– Они прилетят на наше поле на большом белом самолёте с эмблемой «Макдоналдс», – сказал я. – Команду девчонок-барабанщиц надо готовить. Мажореток в мини-юбках. Или маржореток.

– Можно одних барабанщиц привезти, без самолёта, – буркнул Аркадий вполголоса.

– Без барабанов, – поддержал Серёга, – и без юбок.

– У Аркадия древняя радиола была. Ламповая, без электроники. Там все города, по-моему. Может, она ловит что-нибудь? Если работает, конечно, – сказал я и вспомнил бабушку.

Когда включали бабушкину «Ригонду» – полированный комодик, затянутый по фасаду жёлтой тканью: медленно разгорался зелёный огонёк, на шкале светились волшебные названия чужих городов, далёких как звёзды.

Копенгаген, Турку, Осло, Брно, Рим, Рейкьявик.

Встречая в книжках слово «гобелены», я представлял их как узорчатую ткань на передке радиолы, а тугие клавиши казались мне сделанными из слоновой кости.

По средам бабушка бросала все дела и слушала передачу по заявкам со старыми песнями, утирая слёзы кончиком платка.

«Какой же голос у человека, какой голос! Как же душевно поёт! Как будто всё знает про тебя!»

– Что значит «если»? Что значит «что-нибудь»? За базаром следи! – Нервный Аркадий заводился мгновенно. С пол-оборота, как мотоцикл «Хонда». – У меня всё работает, магнитная антенна есть. Проверял уже. Глухо. Даже треска нет.

– Серёженька, неужели все погибли? – выдохнула Лариса. – Неужели мы одни остались? Этого же не может быть.

– Если американцы не помогут, одним не выжить, – предположил Армен.

– Закройся, а?! – крикнул Аркадий. – Что ты каркаешь? Разговор сейчас про охрану, про уборку берегов, а не про американских барабанщиц.

– Про барабанщиц – это вообще не я говорил. Я говорил, что…

Длинно и утробно промычала корова, потом ещё одна.

– Коровы тоже волнуются насчёт американцев, – сказал я.

– Насчёт быков, – уточнил Серёга. – Коровы в корень смотрят. В бычий.

– Да ну вас, дураков, – махнула рукой Лариса.

– Ну ты ещё скажи, что это я её мычать подговорил, – усмехнулся Серёга. – Вот Спиридонцев идёт, сообщит нам вести с полей.

В Спирьке я не заметил ни покаяния, ни стыда. Он вошёл с достоинством, как уставший измученный гонец, который жертвовал и рисковал собой, но принёс из внешнего мира грозные вести.

Чрезвычайные вести. Он даже сел медленно. Торжественно так сел.

Но Аркадий его быстро одёрнул:

– Ты что корячишься, как в штаны нахезал? Сдуйся, клоун!

– Здравствуйте, во-первых, – произнес Спирька подчёркнуто дружелюбно. Даже отчасти снисходительно сказал. – Устал и ногу свернул. Еле дошёл.

– Да мог бы и не стараться особо, – буркнул Аркадий. – Пережили бы.

– Ты умойся давай, Валера, – сказал Серёга, и по комнате пронёсся неслышный вздох – не один я боялся, что Спирьку попрут. – Умойся и поешь, на тебя смотреть страшно.

Спирька выглядел, конечно, диковато, никак не для обложки журнала «Ты, ты».

Не файно выглядел.

Пыльные потёки на осунувшемся лице, обмётанные губы с засохшей белой пеной в уголках, спутанные волосы, пропотевшая рубаха.

Лариса захлопотала.

Умытый и переодетый Спирька ел неторопливо. Истово ел, словно бы не замечая ожидающих взглядов; смотрел поверх голов с недоступной нам вселенской озабоченностью. «Правильно Серёга тогда сказал, – с внезапным бешенством подумал я, – грохнуть бы его».

– Ну что, – сказал Серёга, – засиделись мы. Давайте на правый берег, жмуриков на ночь оставлять нельзя. Больной поест, в «самарке» уложите его. Вадим остаётся, остальным – подъём.

– Но пусть же расскажет, Сергей Саныч, – сказал Армен. – Что там, а? Как там, а?

– Да, да! Пусть расскажет!

– Что случилось?

– Пусть расскажет. Я ж не возражаю, – согласился Сергей, – только коротко, без соплей.

«Хоть Млечный Путь упади в Клязьму, а Большая Медведица – превратись в окорок, всё равно Спирька будет корячиться и играть на публику, а Серёга будет его осаживать, – с тоской подумал я. – Стоило гибнуть миллиардам людей».

Про «миллиарды» я подумал, конечно, отвлечённо – в глубине души я был уверен, что всё ограничилось проплывшими телами и заминкой в системе. Сейчас уберём мертвецов на низком берегу, забудем о них, как о дурацком сне, телефон и радио включат, и всё вернётся на привычные круги.

Да и все так думали, по-моему.

– Нога очень болит, – скривился Спирька и отодвинул пустую тарелку. По-настоящему скривился. – Еле дошёл.

– С дуба упал? – спросил Аркадий.

– Нет, на бетонке в щель попал между плитами.

– Ну, на бетонке – это удачно, это уже рядом совсем, – сказал Армен. – А ты откуда вообще шёл, где был?

– Из Владимира. К тётке решил заехать.

– Какие тётки? Ты ж вроде говорил, что у матери сестёр не было, – хмыкнул Серёга. – Скажи уж честно: по бл… по бабам ходил, оторвался по полной.

– По себе не меряй, – огрызнулся Спирька. – Это по отцу. Отца сестра.

– Да ладно, мне-то не рассказывай! Давай колись! Знаем мы этих тёток в стрингах! Где же она живёт, эта мифическая тётка?

– Не мифическая. Марья Ивановна. На Октябрьском проспекте.

– Николаич, а где Вика? – обратился Сергей к Богомолову, уже не слушая Спирьку. – Пусть посмотрит ногу его, да пора на правый берег.

– Она с Василисой, девочка температурит сильно. Ксения посмотрит, она у матери всему научилась.

Меня передёрнуло.

Спирька с трудом нагнулся, расшнуровал ботинок, снял с распухшей ноги сопревший носок. Потянуло зловонием. Пальцы окружала рваная грязная кайма.

– Ноги помой сначала! – крикнул я неожиданно для самого себя. Все ошеломлённо умолкли.

Слишком громко крикнул. Слишком громко и слишком зло. Прав Серёга – лучше бы Спирька приплыл.

Лариса усмехнулась и вышла. Преувеличенно покачивая бёдрами, вернулась с тазом воды.

– Я и помыть могу. Если я ему ногу помою, Аличек, тебя не шокирует? А?

– Да я сам, – сказал Спирька растерянно.

Я смотрел на Серёгу, но боковое зрение не отрывалось от Ксении. Тонкими пальцами она качнула влево-вправо мерзкую Спирькину ногу – после мытья та не стала менее мерзкой – потянула стопу вниз и на себя. Лариса смотрела на меня в упор, ничуть не стесняясь, – изучающий иронический взгляд, нехорошая улыбка.

«Не покраснеть бы», – подумал я и ощутил, как запылало лицо.

– Так больно? А так? Здесь? Вот так? – сдавленно спрашивала Ксения. Совсем не своим голосом, не так, как всегда – звонко, радостно и чуть удивлённо.

Мне показалось, что она старается подражать казённому участию медсестры, и мне это было приятно.

– Надрыв связок, по-моему. Вывиха, кажется, нет, пятка внутрь не повёрнута. Рентгена-то у нас нет. – Как будто извиняется! – Теперь надо повязку наложить и лёд. У вас есть эластичный бинт или я сбегаю? – спросила она у Ларисы, не поднимая глаз.

– Есть. Всё у меня есть, и вата, и бинт есть. Да видать, мой «ибинт» растянулся уже, не такой эластичный. Поэластичней некоторым понадобился. «Некоторые любят поэластичней».

«Некоторые любят поэластичней» – это у неё от бабушки, конечно», – вспомнил я кинобеседы Ларисиной бабушки по дороге в Москву. Даже воспроизводила мне эпизоды, попеременно изображая в лицах Душечку и Джозефину.

– Если у вас бинта нет, я принесу, – предложила Ксения и посмотрела на Ларису.

– Ксения. Подходящее имя для медсестры, – кашлянул Серёга. – Первую в России медсестру ведь Ксенией звали?

– Нет, Дарья, – сказала Ксения. – Первая сестра – Даша Севастопольская. А Ксения – это «странница, странствующая».

– А Лариса… э-э… означает «приятная», «милая», – вдруг влез Вадим, не заметивший шаровых молний, летающих в воздухе. Салонный разговор о значении имён решил поддержать.

– Лариса означает «дура»! – сообщила Лариса и отвернулась к окну.

Что атаман сказал, то мы и сделали. Ну, сделал-то Ракита, конечно. Он игумену рассказывал-рассказывал, потом заплакал. По тяжёлой заревел. Я сбоку стоял и только головой кивал, подтверждал. Про уменьшенный паёк – последние месяцы живот всё время подводит – и про то, что ломим часто по двенадцать часов, иначе не прокормиться, и что стирать заставляют…

– За электричество иногда платить нечем, вот и приходится вручную, – вставил я, чтобы не касаться опасных вечерних постирушек. Хотя и у них здесь с этим нечисто, заметил я за полтора-то дня. Но это их дела. Мне до фонаря, но мэт.

Так что Леонид Палыч правильно игумена понимал, поплыл игумен. Мне неловко даже стало, хотя врать-то ничего мы не врали. От Ракитиных слёз он размяк, распорядился накормить от пуза, комнату гостевую на двоих выделил – так-то воспитанники здесь тоже в общаге живут. В оконцовке перекрестил нас, а Ракиту и по голове погладил.

Не Ракиту – Данилу. Здесь кликухи-погремухи не в ходу. Игумен с помощниками нас зовут Данилка и Егорушка – будто и не к нам обращаются. Так ласково, правда, только они называют. Остальные-то – монахи, послушники, дьяконы, рясофоры и воспитанники… много разных, поди их разбери, – тоже все по чинам, как у нас: хорунжие, подъесаулы, есаулы… короче, остальные с нами попроще. Даже засквошить слегонца пытались, но это не пролезло, куда им. Шуганул так, что аж рясы завернулись.

Потом один, Димитрием зовут, – глаза круглые, бешеные, горят, как у кота, выцепил нас под вечер и погнал по тяжёлой.

– Ты, Данила-отрок, и ты, Егор-юноша, – люди русские. Должны вы и говорить по-русски. Зазорно и срамно изрыгать на свет Божий эти ваши бесовские: «анлук», «анон», «но мэт»… – прости меня, Отец Небесный, что исторгнул скверну эту! Говорите языком, которым отчичи и дедичи наши говорили: «не вижу» либо «не зрю»; не «анон», а «не ведаю»; не «но мэт», а «безразлично» или «теплохладно». И так дальше. Через язык наш Господь узнаёт и отличает нас…

И понёс, и понёс. А нам-то что – но мэт. Теплохладно, в смысле. Сидим, киваем. Это всё ваши дела. Завтра атаман приедет, заберёт.

А назавтра электричества нет, связи нет. И атаман не едет. Игумен людей в Марково отправил – узнать, что случилось; вернулись они только к вечеру, но пошли сначала не к игумену, а к Димитрию круглоглазому. Я сразу заметил: у них здесь типа игумен – власть официальная, а Димитрий – неофициальная. Многие постоянно к нему шастают, кучкуются и шепчутся чего-то. Наш бы Леонид Палыч не потерпел такого. Дрозда бы такого вставил, присесть бы не смогли хорунжие-под хорунжие. Игумен всех собрал и объявил о большой беде и испытании, посланном Господом. Не особо понятно, но ясно, что в округе никого в живых не осталось. А может, и не только в округе. К вечеру ни связь не появилась, ни электричество – значит, плохи дела.

– Надо к своим возвращаться, Раки… Данилка, – сказал я мелкому. Тот замотал головой:

– Не хочу. Здесь лучше.

– Да не лучше, кажется только. Ты не бойся, по-старому не будет, Захара уберут от нас.

– Откуда ты знаешь? – вскинулся Ракита.

– Слышал, – буркнул я.

Не мог же атамана выдать.

А Ракита упёрся: «Не пойду, и всё». И бросить его нельзя, и оставаться мне здесь – никак.

А вечером Димитрий воспитанника за мной прислал. Тот меня привёл, а Димитрий за столом сидит, молчит. Воспитанник чуть не в пояс поклонился, задом попятился и дверь тихонько прикрыл. Ого! Они игумену так не кланяются, обозначат – и всё.

– Садись, Егор-юноша. Времена наступают жёсткие, люди в такие времена нужны сильные. Ранее узрели мы, как исполнилась первая часть Откровения Иоанна Богослова: «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя. И всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».

Ныне же и вторая часть исполнилась: «И пожрали птицы трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых и великих. Пожраны были все, кроме сих ста сорока четырёх тысяч, искупленных от земли».

– Случилось что-то со вшитыми, типа? – спросил я. В голове гудело от откровений этих. Будто по-нормальному объяснить нельзя.

Димитрий посмотрел на меня некоторое время, и я опустил взгляд. Глаза эти его…

– Да, вшитые умерли. Все посёлки пусты. В озёра, в реки бросались перед смертью, как и предсказано апостолом Иоанном: «Кусали люди языки свои от страдания». Остались праведники, чистые духом. Ты думаешь, почему я здесь?

Я пожал плечами – вот ещё забота, думать об этом. Мы-то сами почему ещё здесь? Атаман почему не едет? Хотя не до нас ему.

– Потому что здесь, около Марково, – продолжал Димитрий, – стоял храм Спас Железный Посох. В нём царь и великий князь Иоанн Васильевич, предчувствуя скорую кончину, схоронил свой посох железный, чтобы не попал недостойному в руки. В посохе сем – великая сила. Иоанну Васильевичу тот посох вручили в древнем Богоявленском монастыре, который основал старец Авраамий, а старцу Авраамию посох перешёл от самого Иоанна Богослова, чьё Откровение исполняется ныне. Чуешь, Егор-юноша?

«Какой я тебе «Егор-юноша»? – подумал я. – Ты-то сам меня старше лет на семь. Может, на десять». Но промолчал. С таким лучше помалкивать. Глаза огнём горят, бороду слюной забрызгал.

– Чую, – кивнул.

– Не чуешь ты ничего, – усмехнулся Димитрий и перешёл на человеческий язык. – Киваешь, потому что думаешь: чепуху молотит Димитрий. Послушаю, мол, пускай отвяжется, и спать пойду. Так?!

Опять я кивнул, куда деваться. Глазами так и прожигает, аж лоб зачесался. А Димитрий усмехнулся и продолжил как ни в чём не бывало:

– Этот посох искали после смерти Иоанна Богослова, да так и не нашли. Да и самих апостольских мощей не сыскали, могилу открыли, а там – пусто. Посох сей перешёл к Иоанну Богослову от царя Соломона, а к Соломону – от пророка Моисея. Моисей этим посохом заставил расступиться воды Красного моря, когда иудеи бежали от фараона прочь. И каждый раз после смерти хозяина посох таинственным образом исчезал и появлялся, когда нужда в нём возникала. И после смерти царя Иоанна Грозного искали-искали повсюду сей посох, да не нашли. Потому и была Смута два десятка лет – не признавали люди никакого царя. А потом забыли про Железный посох, у людишек память короткая, как у рыб.

Воздух загудел от колокольного звона.

– Средний колокол перебором бьёт, – встал Димитрий. – Немедленный сбор, случилось что-то. После договорим.

«Блаженствует, гнида», – подумал я, наблюдая, как Ксения ловко, снизу вверх, крутит ему повязку.

Когда мы вытаскивали последний дуб, «двойной удав» съехал, и мне больно ушибло колено.

Даже не колено, а выше. Гораздо выше.

Пальцы Ксении мелькали вокруг синюшной Спирькиной стопы, за всё время в мою сторону она не посмотрела ни разу.

«А ведь Николаич видел, как меня ударило, – глупо расстроился я. – Мог бы и сказать дочери, что, мол, перевязка нужна. Тоже мне, божий человек».

– Теперь надо лежать. Потом мама посмотрит, у неё мазь есть из окопника-травы с салом.

«Из Укупника», – хотел сказать я, но промолчал. Откуда бы Ксении знать ветхозаветного придурка Укупника? Да если и знает? Убогая игра слов. Что-то меня ещё тревожило и угнетало в этом Укупнике, но мысль ускользала.