Камень среди камней

На улице было жарко и душно, воротник давил шею. Вечером холодно, днём жарко – мерзкая, тупая погода. Я любил стабильный холод, к которому всегда можно подготовиться, и не любил резких смен погоды, выставляющих меня идиотом. На улице среди частных домов у ворот какой-то дряблой избы сидел в траве парнишка лет семи и гладил пухлого и очень ласкового ручного кота, прямо-таки тающего в объятиях этого славного ребёнка. Я хотел остановиться и сказать ему: «Хэй, у тебя классный кот!», но прошёл мимо, сам не знаю почему.

В транспорте было жарко, я потел, скорчив гримасу ненависти, перекурив сигарету – меня тошнило. Добравшись до библиотеки, я поднялся на третий этаж читального зала и расположился за своим любимым столом. Адский холод пустых залов встретил меня как родной дом, остужая мою кожу. Я быстро замёрз, так как был немного влажен от пота, но это меня не раздражало: холод закалял меня, настраивал на рабочий лад и остужал пыл воспалённого разума. Не буду себе льстить – помогал мне в этом комфортно расположившийся под языком десерт, от которого моё лицо приняло расслабленный вид бодхисаттвы, познавшего нирвану.

Через время я выбрался в туалет и, туго затягиваясь электронной сигаретой со вкусом черешни и граната, вдумчиво читал текст с листа, висящего на стене уборной:

УВАЖЕМЫЕ ПОСЕТИТЕЛИ МУЖСКОЙ КОМНАТЫ!

Библиотека является учреждением культуры, и поэтому, согласно Федеральному закону от 01.12.2004 № 148, ст. 6,

«О запрещении курения в организациях культуры… образовательных организациях», убедительно просим вас в помещении

НЕ КУРИТЬ!

Согласительно покивав, выпуская дым в сторону надписи, я сделал ещё пару тяг и вышел из уборной.

Выбравшись несколькими часами позднее из библиотеки и добравшись до своего района, я почувствовал сильную боль в правой ноге, не позволяющую мне ходить не хромая. Проходя мимо мясной лавки, ощутил навалившийся на меня голод: я съел всего один сырник (да и тот вчерашний) с утра и салат в обед. От этих ощущений я захандрил и всю пешую дорогу был погружён в воспоминания. У меня болели рёбра, и ощупывая их, мне казалось, что они болят всегда и вообще находятся как-то слишком низко – может, у меня лишняя пара, мешающая мне жить? Или это какой-нибудь костный рак? Я часто раньше мечтал о раке, чтобы, плюнув на всё, начать жить к концу краткой жизни так, как мне хотелось бы – искренне, честно, для себя. Тогда бы я взял огромный кредит, пару кредитных карт, тратясь только на еду, закрылся бы дома и творил до самой своей кончины, чтобы оставить после себя хоть какой-нибудь значимый след, а в последний месяц направился бы к чёрным берегам Исландии, где бы моя столь же серая и холодная душа наконец-то смогла почувствовать себя дома и обрести покой.

От таких размышлений мне вспомнилась картина, не дававшая мне несколько лет назад покоя и, наверное, от которой я тогда сильно заболел душой. Я шёл со свидания. Впрочем, это не так важно – оно было неудачным. Я встретился с девушкой, которая напоминала мне вампира из анимационного фильма «Ди: Жажда крови», о чём я не умолчал при встрече с ней (она восприняла это как комплимент). Мне было интересно, как она выглядит в жизни. Конечно, ничего общего с вампирами у неё не было, а за, между прочим, красивыми волосами крылись немного смешные, торчащие уши. Волшебство фотографий поражало меня своим кощунством, и лишь Элли всегда была красива одинаково, как на фото, так и в жизни. Вру. В жизни ей не было равных даже среди собственных отражений.

Негативное же впечатление на свидании сложилось скорее из-за того, что беседа у нас сразу не пошла, и вскоре мы разошлись кто куда. Я решил пройти пешком довольно продолжительный путь в семь километров, что было, возможно, ошибкой, но жизнь научила меня быть благодарным всем своим опрометчивым решениям, поэтому и здесь я не виню своё прошлое «я». Проходя вдоль шоссе, зачем-то бросил взгляд на бывшие по левую сторону от меня кусты, и именно в этот момент, именно в это время, именно в этих кустах лежал маленький щенок. Лежал он, видимо, давно, потому что был мёртв. Минут пять или, может, пятнадцать я смотрел на него, а холодный ветер пробирал меня до мурашек. Или это был не ветер? Сложно уже вспомнить, но помню, что вскоре я к нему привык. Я наблюдал за этим маленьким невинным существом и не мог понять, почему ему была уготована такая мрачная и несправедливая судьба? Он был красив и мил даже в таком состоянии и заслуживал, чтобы его любили, гладили, досыта кормили и выгуливали минимум три раза в день, а целовали не меньше пятисот раз в сутки. Я бы хотел, чтобы мы с ним поменялись местами: я заслуживал его участи больше него, а он заслуживал моей жизни стократно больше, чем я. Он очень хотел жить, а я очень не хотел. Жизнь – та ещё сука.

На душе было гадко, неприятно и непонятно. Я включил в наушниках свою любимую композицию Макса Рихтера «Ноябрь», прокручивая её раз за разом, и плёлся домой, не выпуская из головы увиденное и обдуманное, прокручивая также раз за разом мысли, застигнувшие меня в тяжёлый момент. Между нами было что-то общее: оба мы были одинокие, безродные, никому, по сути, не нужные, не понимающие свалившегося на нас счастья. Может, я тогда умер?

Меня пробило на сентиментальные воспоминания, и я вспомнил последнюю девушку, которая была мне интересна, – художницу-анархистку Кристи́н. Что-то было в ней притягательное. Может, дух борьбы, которого я был лишён? Вольность души, ни к чему не привязанной, свободной, легко парящей по странам и городам; общительность и жизнерадостность? Всё, чем я не располагал. Сейчас мне легко понять, что это был дохлый номер: нельзя замещать внутреннюю пустоту чьей-то состоятельностью, убеждая себя, что ты любишь человека – ты любишь себя, способного почувствовать что-то новое, чего ты лишён, через другого. Мелкое воровство без обязательств – только и всего. Хотя, скорее, она просто была симпатичной, а я тогда много пил, был вынужденно одинок и на первое свидание позвал её туда, где мог быть собой, – в винный бар, разделив с ней бутылочку немецкого рислинга, который я позднее подарил маме на Новый год, придя к ней, предварительно покурив травы.

С Кристин всё было сложно, и отношения наши не прожили и месяца, треснув, как яйцо, неаккуратно брошенное в кипящую воду. Мы держались за руки и целовались, но через неделю уже не было поцелуев, а через пару дней и неловких касаний. Ей казалось, что я от чего-то бегу и что-то ей замещаю, а я делал вид, что не понимаю её, прекрасно понимая, что она права. Кого я заменял, мне было понятно. От чего я бежал – тоже. Я просиял пару первых дней, а потом угас с новой силой, изначально зная, что так всё и будет, пропивая все деньги на винных бокалах. На прощанье она сказала мне, что я действительно ей нравился, но со временем она поняла, что просто неспособна меня полюбить, испытывая странное, холодное, отталкивающее чувство. Тогда я лишь смог ей ответить: «Я понимаю. Лишь бы одно хотел сказать: я ни от чего не убегаю, но я всего-навсего неистово ищу, к чему бы я хотел бежать».

От таблеток весь рот пересох, и я неимоверно хотел пить. Зайдя домой, я скинул туфли, снял костюм и разлёгся в блаженстве на диване, чувствуя, как боль стихает, словно я снова умышленно переел обезболивающих, заставлявших меня на каждую услышанную фразу говорить: «Повтори, пожалуйста, – я забыл, что ты сказал» до десяти раз. Я переоделся в мятые джинсы с не задуманной дыркой на колене, в катастрофически скомканную футболку, пахнущую Элли, которую я любил носить всегда, когда меня окружало плохое настроение – то есть всегда. Сверху накинул флисовую толстовку, которую давно надо было бы постирать, а ноги с комфортом расположил в разношенных кроссовках. За окном стемнело, и я решил прогуляться на свежем воздухе, поедая бискотти, запиваемый кофе без кофеина с небольшой порцией сливок. Отношения без любви, жизнь без смысла: всё нам нравится. Странные мы люди.

Занял пять тысяч, полученные мною вчера от бабушки, другу – вот и пригодились. Вернулся домой и понял, что тишина бывает разной. Сегодня здесь было слишком тихо. В этой квартире всегда было либо слишком тихо, либо слишком шумно и лишь в редкие дни нормально. Хотел было написать пару страниц, да только тишина давила на меня каким-то тяжким бременем, так что пришлось включить музыку, хоть и болела голова. Ох, сколько раз я ненавидел эту квартиру и сколько раз бежал в неё, ощущая в ней своё спасение.

Мне вспомнился разговор, как однажды глубокой ночью я написал матери, что хочу сдать эту квартиру и переехать в другой район: стены давили на меня, звуки отвлекали, внушали тревогу, цветовая гамма напоминала склеп и в целом район я глубоко ненавидел всей своей душой. Почему я вообще ей написал? Да и зачем? Я был пленником. Квартира была мне подарена, и владел я ей фиктивно, так как любое действие, связанное с ней, необходимо было обговаривать. Дарёному коню в зубы не смотрят – обычно такой контекст был у всех наших безуспешных диалогов, связанных с моим желанием избавиться от неё. Здесь я обычно лишь спал, да и то только тогда, когда не мог спать в другом месте. Она меня удручала и вводила в состояние апатии из-за воспоминаний и скорби, пропитавшей её обои, мебель и каждый элемент декора. В ответ на свой приступ паники, загнавший меня буквально в угол, не дающий мне спокойно спать, отзывающийся лаем фантомных собак у уха, я услышал несколько оскорблений, сомнений в адекватности и разочарование.

– Ты всё ещё ребёнок, – вешала через телефон мне мама, – Несостоявшийся неблагодарный человек, живущий без ценностей и летающий в облаках. Хочешь – уезжай и снимай сам за половину зарплаты себе другую квартиру – отдавай всё незнакомому дяде или тёте лишь за помещение на ночь, но квартиру не трогай, если не умеешь ценить! В моё время у нас… – и тут её понесло на откровение, как плохо жилось во время её молодости и насколько я не понимаю своего счастья, так что я просто слушал этот поток нескончаемой брани.

– Но почему ты кричишь на меня? Зачем оскорбляешь меня? Я позвонил, чтобы ты помогла мне принять верное решение, не обидев тебя ни одним своим словом, ни разу не нагрубив, но лишь прося попытаться понять меня и мои чувства. Зачем ты так?

– Ну уж прости меня, дорогой! Я просто говорю то, что думаю.

– Это некрасиво, мама. Порой нужно фильтровать свою речь – никто не обязан выслушивать все твои мнения – в том числе и я. Любую мысль можно донести любящим языком – это всего лишь право выбора говорящего.

Что уж тут говорить? Разговор был плох, и к консенсусу мы не пришли. Я принял факт материальной выгоды в своём бедственном положении и смирился с жизнью в хорошо сделанном могильнике. Благо теперь у меня были таблетки, помогающие справляться со всеми чувствами. Раздражало меня также ничем не скрываемое снисходительное отношение к моим желаниям. Никогда я не получал денег на свои нужды: я не был рассудительным человеком в их глазах и тратился лишь на бесполезные вещи, такие как самообразование и самореализация, отдых, правильное питание и здоровый образ жизни. На свои нужды я получал, скажем, пять тысяч. На образование, которое было бессмысленным, бесполезным, пожирающим время и силы молодого тела и свежего разума, мне всегда могли давать по пятьдесят тысяч в семестр, не находя в этом никаких проблем. Если у них проявлялась нужда в показательной чувственности, то мне предлагали помощь в виде какой-то бесполезной услуги, на которую я никогда не хотел соглашаться, зная, что это лишь туже сковывает мои кандалы обязательств и долга. Последний такой пример представлял из себя духовку за сорок тысяч, которая мне не была нужна. Мне нужно было сорок тысяч. Я использовал её дважды за год и оба раза лишь в первую неделю после покупки. На еду, которую я мог бы там делать, у меня не было ни средств, ни денег, ни желания её есть. Я испёк печенье с кокосовым порошком и был таков. Каждое печенье было слишком дорогим и накладывало на меня чувство необходимости их есть, даже если они зачерствели до состояния камня. Мой бунт заключался в отказе от этих сладких печений, которые я выбросил в мусорку.

Возвращаясь к сраной духовке: это так называемое вложение я должен был оценить сполна как вклад в стоимость квартиры. Что я должен был делать с этой информацией, мне не ясно. Это был чёрный обелиск, мёртвым грузом стоящий посреди моей квартиры, который постепенно не то что лишил меня изначального статуса независимости, но и лишь усилил гнёт, поэтому закономерно я пришёл к выводу, что хочу, продав всё, инициировать свою смерть, сменить имя и гражданство, уехав в дальние страны с прикарманенными деньгами, дабы про меня все забыли, – это была моя мечта о свободе. Я не был бы и против того, чтобы все догадывались о моём трюке, не имея возможности найти ему подтверждения, – я находил это довольно образовательным перформансом, способным дать пищу для размышления всем, кто меня когда-то окружал. Один мой знакомый, сын близкой подруги нашей семьи, исполнил данный фокус слишком реалистично – пьяный за рулём мотоцикла, он разбился насмерть: непродуманный перформанс загнанного в угол долгами, виной и обязательствами человека, ничего своего не имевшего и лишь в смертельной борьбе отвоевавшего свою независимость, решив для себя философский вопрос Гамлета «Быть или не быть?». Несчастный случай – так это называли. Мне же было очевидно, что это было самое простое самоубийство. Его не очень красивый пиджак, отданный мне его матерью, до сих пор висит у меня в шкафу и вызывает самые неоднозначные чувства: это была вещь, защищённая от всего на свете, но в наиболее важной степени от уничтожения, мусорки и носки.

Я уснул поздно с мыслями о пиве, которое завтра, во вторник, выпью после работы, забежав к своему лучшему другу бармену Георгу. Мне снился кошмар: за мной пришла немая полиция, сковавшая мои руки наручниками и ведущая меня сразу же в зал суда, где все были также немы, как рыбы. Также нем был и я сам, но не потому, что не мог говорить, а потому, что не хотел. У меня таился вопрос «За что?», но там же был и ответ. Я понимал, что любого человека можно привести на вот такой вот немой суд и каждый бы в глубине души понимал, за что его сюда привели и почему наказание столь сурово. Мне, конечно же, не объявили смертный приговор – всё было куда хуже. Меня обязали жить вечно – жить так, как я живу сейчас, не имея права ничего поменять и год за годом повторяя один и тот же сценарий. Это было сравнимо с участью Сизифа, но воспринялось мною значительно страшнее.

Я проснулся с головной болью, в бреду и дурмане, сразу же схватившись за сигарету, пока моё тело не обмякло от никотина и я не проспал работу, выключив предварительно все будильники, коих было несметное множество.

Опаздывая, я ехал на работу. В общественном транспорте какой-то парень, сидевший рядом со мной, пожал мне руку, сказав, что я выгляжу очень элегантно, а моя причёска стильная. Я поблагодарил его и всю дорогу ехал с улыбкой на лице, растроганный его искренностью. В какой-то момент я задумался, что слишком холодно ответил ему: как-то нелюдимо и наигранно, будто мне было неприятно. Я хотел извиниться, чувствуя вину, планируя перед его уходом пожать ему руку вновь, сказав: «Спасибо! Ты хороший человек! Оставайся таким всегда. Миру этого не хватает», но я не успел, так как парнишка слишком быстро вышел с наушниками в ушах, а я оказался заторможенным параноиком. Весь оставшийся путь я провёл в раздумьях с чувством вины.

Придя в контору, занимаясь, как обычно, бессмысленными бумажками, которые меня раздражали, но которые меня кормили, я старался как можно скорее убить этот день, чтобы вечером сделать хоть что-то значимое – выпить пива. На обеде я вышел прогуляться за кофе до «Интернационаля», где всегда работали милые и отзывчивые люди, в чьих глазах я видел диаметрально противоположное размеру их кошелька величие человечности и разумности. Я находил это очень странным, что такие приятные и славные люди вынуждены работать натуральными шлюхами, торгуя своей душой, вынужденные улыбаться и вежливо кривляться за чаевые и выручку. Я просил их быть со мной естественными, а натянутые улыбки не мог терпеть, поэтому, заходя в кафе я видел их настоящие лица – уставшие, унылые, осознанные и искренне благодарные мне за то, что я не беру с них плату в виде моральной ебли без любви, а даю им отдышаться несколько минут, пока жду кофе. Они были моими собратьями по несчастью, товарищами по окопам тернистого пути жизни. Я знал, что добрая половина из них сидит или сидела на колёсах, как и я. Мы переглядывались и понимающе кивали друг другу – рыбак рыбака видит издалека. За баром стояло трое, и двое из них были несостоявшимися самоубийцами и самовредителями, последний же просто был новенький.

В обед у них всегда было много работы, и люди приходили самые разные. Вот и сейчас состоялся такой диалог с какой-то больной на всю голову мамашей, учащей свою дочку современным манерам, показывая на своём примере, как нужно общаться с людьми.

– У вас сэндвичи есть? – очень неучтивым и каким-то педагогически требовательным тоном спросила она, даже не поздоровавшись.

– У нас есть круассаны с индейкой, форелью и… – очень вежливо старался показать ей витрину с едой парнишка.

– Я спросила: сэндвичи у вас есть?! – ещё болеё злобно, поднимая голос, вопящий какой-то претензией, прорычала эта дура.

– Нет, простите, сэндвичей нет, – его лицо выражало какую-то ироничную усмешку, обиду и хорошо скрываемое возмущение, смешанное с жалостью к самому себе и непониманием происходящего.

– Нет, доча, сэндвичей у них нет. Очень жаль!

Мне хотелось подойти к ней и сказать: «Послушайте, вы не думали, что вы просто ебучая овца? Вы мне омерзительны: вы невежливы, некультурны, и мне не ясно, зачем вы культивируете своё зверство через эту забегаловку, именуемую вашим влагалищем. Отстаньте от этих учтивых и добрых людей, что каким-то чудом терпят ваше зловонное присутствие, от которого лично я задыхаюсь и уже ухожу, не в силах более терпеть вашего тупого, овечьего взгляда. Au Revoir». Конечно же, я этого не сделал и, лишь поблагодарив моих товарищей по несчастью, удалился.

После обеда в контору зашёл клиент, который сразу мне не понравился. Вид его был тщеславный, а одет он был безвкусно: джинсы, синий пиджак в клетку, напоминавший мне самоубийцу-сына маминой подруги, синяя рубашка в крапинку, уродский галстук, синие часы – я ненавидел синий и тем самым ненавидел его и всех других носителей этого идиотского, стандартизированного цвета. На его лице, убого «украшенном» жиденькой и редкой, но широкой бородой без усов, читалась самоуверенность и тщеславие, вытекавшее в его поведении так, что он всегда отвлекался на свою подружку, с которой пришёл, игнорируя мои вопросы, связанные с работой. Посмотрев ещё раз на его лицо, я понял, кого он так безумно мне напоминает – горного козла.

Заказал он какую-то идиотскую форму, коих не заказывали уже десять тысяч лет, и мне пришлось искать шаблон для заполнения этого документа, но он всё время подходил, интересуясь, когда же будет готово, хотя я предупредил его об ожидании, которое ещё не истекло даже наполовину:

– Форма редкая, не помню, как её заполнить, поэтому немного дольше получается – буквально пару минут, – я пытался вежливо ответить ему.

– Что же там такое? Я уже весь в нетерпении! – его поведение было наигранной игрой, понтом перед не по его годам молодой девчонкой. Он казался мне спермотоксикозным кобелём, исходившим из себя, желая заполучить молодое тело самки. Меня тошнило от него, и всё, о чём я думал, так это о том, как бы посильнее въебать ему по его жидкой козлиной бородёнке. Я пытался мысленно отвлечься, но понимал, что меня волной накрыл приступ тревожности: пытаясь сконцентрироваться на чём-то хорошем, я видел лишь худшие изображения моей памяти, и даже приятные покрылись каким-то омерзительным слоем тошноты и жирного, сального презрения. Я ненавидел весь мир, и в том числе себя, за то, что вообще живу такой скотской жизнью. Вокруг меня была грязь, тошнота и мерзость: в реальности и в сознании. Я был частью этого ненавидимого мною мира, и никуда я не мог от него деться: я презирал его и в то же время меня неотвратимо тянуло к нему. Я пытался подумать об Элли, но в голову лез лишь бред и негативные мысли – меня поцеловал дементор, и всем телом я ощущал, как меня пронизывал холод и безрадостные минуты, растянутые в целую невыносимую вечность. Её лицо преобразилось в такое неродное, далёкое и стало для меня тем, что видят те, кто платил ей за столь же прекрасную её часть, с которой я не мог смириться. Я хотел рыдать – я потерял в памяти её изображения, доступные лишь мне одному: как она спит, как ест, как смеётся, как слушает меня, как прекрасно выглядит, когда смывает макияж перед сном, становясь совсем иной, такой милой и незащищённой, такой обаятельной и мягкой, словно бы она была сладенькой воздушной булочкой; как целует и смотрит на меня с любовью, в которую я верил настолько, что даже континенты, космические годы и целые вселенные не смогли бы разрушить мою веру в то, что я ею любим.

С горем пополам дело «мистической формы» решилось без скандалов и драк. Заполучив желанное, козёл удалился делать свои козлиные дела. Десерт уже рассасывался под языком, и постепенно я почувствовал беззаботное ничто, отпуская эту рядовую ситуацию. С коллегой у нас состоялся диалог:

– Вот бы уехать далеко-далеко…

– Да, куда-нибудь в горы, и чтобы рядом было море.

– И никого не знать, никого не видеть. Забыть всё, и себя в том числе. Не знать ни радости, ни горя, а лишь покой.

– И никогда больше не работать.

– Угу. И ничего не чувствовать… Ничего… Никогда.

Перед глазами вертелись видения, болью пронизывающие моё сердце, смешанные с приятно дурманящей, обезболивающей нежностью, которой была переполнена моя душа, начинавшая оттаивать от вечной мерзлоты, окатившей её.

После работы я всё же решил выпить пива. Во время смены кончилась электронная сигарета, и я решил, что брошу курить, продержавшись два часа. Купил новую – невкусную.

В баре никого не было, кроме меня и моего лучшего друга Георга, работавшего там барменом. Он был славный человек тонкой душевной организации, у которого не было врагов, а если такие и были, то лишь потому, что они идиоты. Я считал его Буддой или Иисусом – никак не меньше. В его присутствии я чувствовал себя спокойно. Это был второй и последний человек, которого я искренне любил. Он понимал меня всегда и принимал таким, какой я есть. Он был натуральным Человеком, искренним и естественным – буквально нереальным. Друга любить было легче, чем любимую женщину: я никогда, даже в самый тёмный час, в самый мерзкий приступ, не считал его ни мёртвым, ни далёким, ни каким-то иным, то есть неприятным мне. Его фигура была всегда статична в моей психически-эмоциональной системе, и моё состояние никак его не затрагивало. Единственное, что с ним происходило, – так это забвение, не щадящее никого в моменты, когда мне было дерьмово. Мне было хорошо в баре, где никто меня не трогал, и всё же это был не мой мир.

Мы выбрали вместе мне пиво, идеально отражающее баланс вкуса – Георг был мастер по алкоголическим советам. Пить его было приятно, но мне не понравилось, так как я быстро опьянел по какой-то причине. Да и вообще человеком я был бюджетным, если уж на то пошло: наедался быстро, от бокала пива пьянел, от бутылки вина напивался до рвоты, от одного водника мог докуриться до бледного, от одного поцелуя таял, а от одной затяжки сигареты меня уже начинало тошнить. Но также из-за этого я не мог ничем наслаждаться, растягивая удовольствие – всё меня перенасыщало. Хотя не всё. Только в любви и нежности я мог купаться до потери сознания. Жизнь шутила надо мной самыми чёрными шутками.

Я ощутил зверский голод и заказал у милой и располагающей к себе Карины бургер с говядиной, жареным яйцом и картошкой фри с паприкой и кетчупом. Карина была одним из половых партнёров Георга в соответствии с концепцией полиаморных отношений. Сколько бы он мне не объяснял суть перефразированного «бабства», понять я её не мог, но и осуждать тоже. Как это осуждать то, что ты не понимаешь? Пускай делают, что хотят. Жизнь-то одна! Я всегда считал, что лучше чуть-чуть, но, скажем так, с кайфом, чем долго и совершенно без удовольствия. Логика простая, как инструкция к табуретке, но применима, наверное, ко всему. Я, по крайней мере, сразу найти такое явление, не решаемое данной логикой, не смог. Наверное, потому что с кайфом всегда лучше, чем без кайфа.

Бургер был восхитительный! Я уплёл его за пару минут, в конце вытягивая из складки между булкой и яйцом длинный волос Карины. Вот и ситуация: быстро, а кайфа как-то нет. Философ был из меня, как из дранной козы модель Victoria’s Secret.

Я отблагодарил Карину, не сказав больше ни слова, ведь бургер был довольно вкусный. Как-то было, в общем, тошно на душе.