Поиску Нет Конца

ЛИХОРАДКА

зарисовка

Пол твёрдый, как цельно-отлитая металлическая пластина, и изнурительно-горячий; в любых других условиях я никогда бы не додумался улечься на него спиной, но у меня не особенно большой выбор вариантов. Воздух здесь, внизу, чуть менее спёртый и жаркий. Я глотаю остатки кислорода, обжигая губы, выжигая нижние дыхательные пути.

Принуждённо медленно закрывая глаза, максимально абстрагируясь от внешнего мира, я утрачиваю способность мыслить ясно и ощущать что-либо, кроме отчётливого запаха гари, который просто не выходит игнорировать. Он обманчив, пробирается внутрь через ноздри, и даже кожные поры, и, кажется, вырабатывается где-то в сердечных клапанах, резво вбрасываясь в кровь при каждом судорожном толчке пульса, плещущегося фоновым шумом в ушах. Неподражаемая навязчивость есть в дымном, разъедающем лёгкие оксиде углерода, концентрация которого невероятно превышена, и бороться с этим бесполезно.

Я дышу коротко, последовательно, обдуманно, уже почти весело, будто играю в игру: сколько на этот раз удастся сделать вдохов, не закашлявшись?

Объясняясь собственной бессмысленностью, постепенно окончательно истаивают звуки возни за бронированной дверью. Жизнь, что обреталась там с самонадеянностью Герострата, утрачивает своё значение. О, всё просто. Те, кто заперли дверь и беззаботно проглотили ключ, недолго постояли рядом, вслушиваясь, чтобы удостовериться, что мои шансы на спасение равны одной из самых нестабильных математических единиц – призрачному нулю, – а теперь, удовлетворённые успешностью своего прожекта, степенно удаляются, с умеренной увлечённостью обсуждая хитро вытканное полотно текстов Олдоса Хаксли.

Я открываю глаза, но уже почти не вижу, как огонь медленно доедает шикарную мебель идеальной мышеловки, как он, забавляясь, перебирается на обшитый легко воспламеняемыми гипсокартонными пластинами потолок, лениво вылизывая его яркими языками цвета ржавчины. Потрескивает старинная древесина обстановки, в лучших традициях крематория, сооруженного на скорую руку в домашних условиях. А по углам медленно оседает тяжелый, неожиданно вязкий пепел.

Мне чудятся откровения и сокрытия такой высокой пробы, что от золотистого блеска глаза окончательно перестают воспринимать зрительные сигналы. Я слепну. Скорее всего, даже хорошо, что у меня совсем не остаётся времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью, так как пожарище вокруг меня выводит ситуацию на новый этап, заставляя как никогда в жизни желать оказаться в каком угодно другом месте. Я слышал, в Австрии неплохо…

Дело вовсе не в инстинкте выживания, увольте, я без затруднения выменял бы его на блошином рынке за старинную печатку с претенциозным изображением льва. Дело, скорее, в мало-помалу воцарившемся в воздухе безрадостном отсутствии даже невыносимого дыма, что некогда растачал удушающую горькую вонь благодаря химическим примесям в милосердном, в общем-то, угарном газе. Теперь-то пространство вокруг меня заполняется пеплом – липкой субстанцией сизого цвета, которой я безнадежно захлёбываюсь. Прежде чем сгинуть, я успеваю бесчисленное количество раз пожалеть, что некому разбудить меня, выдернув из кошмара.

ВНЕ ПРОГРЕССА

зарисовка

Тельма – грустный ребёнок.

У неё бесконечная апатия в глазах и донельзя сниженная физическая подвижность. Она, словно нарочно, избегает всякого общества; натурально дичится людей. И никогда, никогда не смеётся.

Селекционеры наблюдают её с рождения.

Селекционеры наблюдают за ней с разочарованием: они, конечно, ждали иного результата от затраченных на её выведение ресурсов, но инбридинг не удался, и итоговый образец ущербен, это очевидно.

Тельма обидно бессмысленна, и лишь портит общие показатели.

Ещё несколько лет курирующая эксперимент научная группа оттягивает, не вычёркивает её из списков перспективного материала, но потом – держаться уже просто не за что. Она слишком грустная, и не демонстрирует ни личной склонности к изменению своего состояния, ни возможности того при постороннем вмешательстве.

Тельма – необъяснимо устойчивый индивид, она не поддаётся коррекции.

Доктор, глава проекта, вздыхает удручённо, прежде чем отправить электронный файл Тельмы в «корзину». Но так нужно: опыт провален, шансов у девочки нет; бесполезно продолжать спорить с этим.

– А какой был потенциал, да? – риторически вопрошает один из самых толковых ассистентов в сторону доктора, у которого глаза слезятся – от долгого смотрения в монитор. Доктор кивает отстранённо и кликает «Подтвердить удаление». Тельмы больше нет, хотя она ещё об этом не знает.

Тельма – особенная, но обойдёмся без эмоций: она – существо замкнутое, молчаливое, отчуждённое и… безнадежно грустное.

Грусти её нисколько не умаляет сухое и короткое объявление по громкоговорителю о том, что ей надлежит немедленно покинуть исследовательскую зону, единственный дом, который она знала. Она печально качает головой и – совершенно спокойно – покоряется.

Какое-то время в глубине голубоватых, строго симметрично расположенных по отношению друг к другу, пустынных коридоров слышится её неспешный, трудный, шаркающий шаг. Недолго.

«Она сама обрекла себя на изоляцию, – думает доктор, отмахиваясь от странного покалывающего ощущения где-то в грудной клетке, что говорит либо о пока не диагностированной болезни сердца, либо о чувстве вины. – Это ведь осознанный выбор, нет?»

Кого-то винить абсолютно незачем. Разве только – такую непонятную, неуместно тоскливую натуру Тельмы.

О. А это ведь хорошее оправдание.

Есть и ещё:

Селекция – наука развивающаяся. Нельзя работать над каким-либо усовершенствованием и надеяться, что каждая проба в процессе этой работы будет удачной. Потому как гены – то, что можно объяснить и, вроде бы, даже просчитать, но и они не всегда проявляются так, как от них ожидаешь.

И вот результат – грустные дети.

Как Тельма.

Неуверенной, обречённой походкой девочка покидает многоуровневое, исполненное масштабной значительности здание. Когда автоматические двери замыкаются за её спиной, несколько любопытных камер наружного наблюдения смотрят ей вслед.

Потом она теряется, и её имя забывают. Дальнейшие научные изыскания идут своим чередом.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

зарисовка

Всё происходит та-а-ак некстати; жуткая паника – первая моя реакция, и сердце бьётся вдвое быстрее. Постепенно это проходит. Пожалуй, та лёгкость, с которой я смиряюсь с произошедшим, достойна наивысшей похвалы.

Но я всё ещё не уверена в его реакции.

Мне даже кажется, что я могу сокрыть это от его внимания, но – процесс идёт, и с каждым часом головная боль мучает меня лишь сильнее и сильнее из-за невысказанной тайны. И следующим вечером, за ужином, меня прорывает.

Я подсаживаюсь к нему чуть ближе и улыбаюсь, стараясь скрыть некоторую нервозность.

Мы с ним обручены ещё с прошлой зимы, и наши отношения – не пустяк. Он любит меня, и, я верю, он меня поймёт. Рано или поздно.

– Жизнь такая насыщенная, родной, согласись? – заговариваю я намеренно спокойным тоном. Вкрадчиво, дружелюбно. – Столько всего случается в ней. Большие события. Маленькие происшествия.

Он размеренно кивает в такт моим словам и накалывает на вилку кусочки тушёных овощей. Я храбро подвожу его к главному.

– К примеру, вчера: ты принимал гостей издалека, а я так и вовсе – пришла к своему логическому завершению.

Его рука замирает, не донеся столовый прибор до рта. Лицо моего жениха тоже шокировано застывает, когда он полностью осознаёт, что я сказала, и я спешу продолжить, опережая любую его устную реакцию:

– Да, представляешь, уже вчера. Я сама не ожидала. Удивительно, как быстро кончается отпущенный нам срок…

Он молчит.

– Я, каюсь, поначалу хотела хранить всё в секрете, пока это представлялось возможным, но сейчас вот очень захотелось поделиться, – оповещаю я торопливо. Я не извиняюсь; этого не требуется сейчас.

Продолжая отмалчиваться, он поднимается из-за стола и выкидывает недоеденный ужин в мусорное ведро под раковиной. Я робко иду за ним, надеясь прочитать его взгляд, но тот тёмный и непонятный.

– Как ты могла скрывать такое от меня целые сутки? Почему, почему ты сразу мне не рассказала? – безжизненно спрашивает он (будто, узнай сразу, мог бы что-то изменить), а я отчего-то начинаю плакать. Мне тяжко.

– Пожалуйста, – всхлипываю я, – пойми.

Он опускается на пол, прижимаясь спиной к дверце кухонной тумбы, и глядит прямо перед собой глазами печальными и сухими. Я сажусь рядышком, и он моментально ловит мою руку, сжимая пальцы до онемения.

Я тихонько плачу, чтобы нам стало легче; моя голова буквально взрывается болью, которую уже почти невозможно переносить – всё закончится очень, очень скоро. Других знаков не требуется.

Несколько часов спустя, он всё ещё растерян, и продолжает держать меня за руку. Он не то утешает, не то молит об утешении.

– Когда ты совсем завершишься, как я буду продолжаться без тебя? – выдыхает мой жених, но я никак не отзываюсь, просто целую в висок с сочувствием. Потому что мне искренне жаль, но мне нужна вся его выдержка. И кое-какая помощь.

Поскольку всё произошло слишком быстро и внезапно, а потом я ещё и потратила оставшиеся считанные часы на то, чтобы просто дожить своё в покое, то на нормальную подготовку времени практически и не остаётся.

Выслушав мою скромную просьбу, он уходит на задний двор нашего маленького дома и на скорую руку вырывает неглубокую продолговатую яму. Когда он демонстрирует мне плоды своего труда, в его взгляде тоска: он никогда и предположить не мог, что из нас двоих я завершусь раньше.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

(фр.) Роковая женщина