– Мы о вере, батюшка, спорили. Парень-то бешеный оказался и с ножом кинулся.
– Не то сказал что-то? – недовольно переспросил старшина.
– Так вся Русь нынче не так говорит, не так крестится, – кивнул Сапыга.
– Понятно, раскольник, значит, – старшина поморщился. – Ваши все в леса сбегли да в дальние скиты, ты чего тут оказался. Гляди, чего удумал, народ в столице бесовскими речами смущать.
– Да не раскольник я вовсе, батюшка, – начал виновато оправдываться Сапыга. – И знамение крестное тремя перстами кладу.
– Врешь, бесов сын, – довольно усмехнулся старшина. – А ну, перекрестись.
Емельяна Басаргина так и подмывала мысль, что раскольник врет и против своей совести и веры не пойдет. Тут он его и зацепит. Зацепит, словно окуня на железный крюк, и все встанет на свои места.
Кабатчик аккуратно снял с киота полотенце, прикрывавшее иконы. Сапыга, еле волоча ноги, обутые в лапти, подошел к киоту и трижды наложил крестное знамение тремя перстами.
– Ничего не понимаю, – пробурчал старшина. – Ежели ты никонианский обряд почитаешь, почему свара-то случилась?
– Так и говорю тебе, батюшка, бешеный он, – Сапыга недоуменно пожал плечами.
– Ну, хорошо, – Емельян Федотыч засунул перо обратно в склянку с чернилами и еще раз пристально окинул взглядом Сапыгу.
На душе у одноглазого мужика похолодело: так смотрят кремлевские подземелья на того, кто попадает в их жадное брюхо. Смотрят холодным лучиком солнца сквозь темные решетчатые окна да поворотными крестами, что выворачивают кости попавшим на них несчастным мирянам и раскольникам. Он знал этот взгляд, но сумел справиться с собой.
– Следующего давай, – зычным голосом приказал старшина.
Сапыгу оттолкнули к печи. К столу подвели другого мужика. Допрос продолжался, каждому присутствующему пришлось держать ответ перед стрелецким старшиной. Наконец Емельян Федотыч громко крякнул и встал из-за стола.
– Тимошка, – прошептал он в ухо караульному. – Будь внимательным, с одноглазого беса глаз не спускай, что говорит, куда ходит, с кем разговаривает, враз все докладывай. Нечисто тут.
Тимошка кивнул головой и исчез за дверью.
– Ребята, гоните их с трактира, – приказным тоном рыкнул Емельян Федотыч.
Караульные стрельцы вывели мирян во двор и затворили дверь.
– Карп, – кликнул старшина.
Из боковой двери появился трактирщик. Он сделал поклон и устремил взгляд на старшину в ожидании распоряжений. Старшина окинул взором трактирщика Карпа. Трактищик был худ и крив, как сосенка на косогоре. Одет он был тоже бедно, но чисто. Сразу было видно, что за ним следят женские руки. Вовремя штопают и стирают.
Услужливость трактирщика очень забавляла Басаргина.
– Какой же ты услужливый, Карп, – рассмеялся старшина. – Не горькую пить остались. За одноглазым смотри. Как вновь появится, тут же в приказ доложишь. Я пока до приказа прогуляюсь, – оповестил он караульных. – Без меня на пост ступайте и не мешкайте, знаю я вас.
Емельян Федотыч важно встал, оправил кафтан и поправил саблю.
Москва ликовала. В честь воцарения Софьи Алексеевны на берегу реки Неглинной соорудили импровизированный деревянный амфитеатр для кулачных боев и медвежьих схваток. Народ облепил деревянные перильца цирка, наблюдая за тем, как два бурых медведя дерутся между собой. Вокруг бродили лоточники с пирогами и питьем.
«Квас, сбитень, пироги горячие, пряники медовые!» – разносились по округе зычные голоса. На одной из трибун сидели два важных человека. Один из них был одет в щегольский кафтан, отороченный по воротнику и рукавам собольими шкурками, что выдавало в нем особу важную. Возможно, даже приближенную ко двору московских государей. Другой же являлся образчиком дремучей старости русских боярских родов.
– Где царевна Софья? – с неподдельным интересом обратился Иван Савватеевич Широковатый к сидящему рядом князю Голицыну.
– На богомолье в Троице-Сергиеву лавру уехала второго дня, – тяжело вздохнул князь.
– Уж лучше бы ей в столице, подле престола быть, – покачал головой боярин Широковатый.
– А ты что, Иван Савватеевич, не иначе как измену какую учуял?
– Смотри, смотри, скоро ему конец, – Широковатый резко, насколько могло позволить ему его пышное тело, вскочил со стула, наблюдая за поведением раненого животного.
Медведь в белом ошейнике упал на траву, поднял переднюю лапу вверх и издал протяжный рык.
– Да ты не криви душой-то, боярин. Коли знаешь чего, так скажи, а матушка Софья в долгу не останется. Али секрет какой? – лукаво произнес Голицын.
– Так ты и сам знаешь, князь, – нехотя отозвался Широковатый.
– Знаю, да не все. К каждому боярину да дворянину шпиона не приставишь. Да и в верности стрелецких полков сомневаюсь я.
– Хочешь, сомневайся, хочешь, сам проверь, Василь Василич, а дело все-таки нешуточное.
Иван Савватеевич слегка пригнулся и поднес согнутую ладонь ко рту. Князь Голицын сразу понял, что от него хочет этот жирный дородный детина из посольского приказа, и тут же приблизился, чтобы лучше расслышать боярина Широковатого.
– Скажу, что сам слышал, – шепотом произнес боярин. – Петрушу-то, с матерью его царицей, Софья в Преображенское отправила. Да только готовят верхние бояре супротив государыни провокацию.
– Это кто же такие, слышал имена? – буркнул Голицын.
Иван Савватеевич отрицательно качнул головой и поморщился:
– А ты сам, Василь Василич, и разузнай. В этом деле я тебе не советчик.
Широковатый достал из кафтана гребень и расчесал бороду.
– Царице нашей, Софье Алексеевне, я завсегда друг, она наши обычаи русские чтит и вольности боярские да княжеские привечает.
– Уж и на том спасибо, боярин, – с почтением откланялся Голицын.
Недоумение и обида застыли на лице боярина Широковатого:
– Не юродствуй, князь, не время, правду говорю.
Медведи тем временем закончили схватку. У одного из них было разорвано ухо, он отчаянно ревел, пробуждая в зрителях животную ярость.
– Совсем обезумели мужики, – презрительно бросил боярин Широковатый. – Озверели холопы. Укажи на кого, вмиг разорвут.
Он брезгливо поморщился и поправил широкий пояс на свисавшем брюхе.
– Я, пожалуй, останусь, – медленно выговорил князь Голицын. – Есть над чем подумать, боярин.
Голицын развернулся лицом к арене, ожидая следующей части представления.
