Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

1905 г.

О революции 1905 г. в Самарской губернии имеется значительная мемуарная литература, и воспоминания шестилетнего паренька мало что могут прибавить к ней.

В Б.-Каменской волости помещичьих усадеб не было, и народное мщение в виде традиционного «красного петуха» было направлено на скирды кулацкого хлеба, подготовленные для молотьбы на гумнах. Я помню хорошо то жуткое чувство ожидания очередного пожарного набата и трепещущего на фоне полуночного осеннего неба зарева. Итак, три-четыре пожара, через два-три дня каждый, и мучительный тревожный вопрос: «А кто следующий на очереди?»

Но я помню и другую форму народного протеста. Жил на берегу речки Каменки кузнец, который носил прозвище «Ромка-облай». Хоть прозвище он имел и позорное, но я как завороженный подолгу стоял в двери его кузни и смотрел на него как на чудодея. Под ударами его тяжелого молота раскаленный докрасна прут железа, источая фонтаны ослепительных искр, превращался в знакомые предметы сельского обихода. Я был счастлив, когда Роман мне разрешал покачать меха или попридержать повод у лошади, которую ставили в станок для подковки. Но когда этот сильный чудодей выпивал, то терял всякий контроль над собою и превращался в «Ромку-облая».

Был жаркий летний день. Мой чудодей избрал на церковной площади центральную позицию рядом с пожарным сараем, как раз против алтарного грозного образа Михаила Архистратига с огромным копьем в руке, повернулся к нему спиною и, заголив зад, похлопывал по нему рукою, многократно при этом поднимаясь и опускаясь. При этом его уста изрыгали на всю площадь поток такой виртуозной матерщины, что многие любители этого искусства останавливались и подзуживали: «Давай, Ромка, еще, еще!», а другие набожно крестились и, отплевываясь, всячески старались его уговорить прекратить этот спектакль. Но угомонить пьяного Ромку-облая было невозможно, и это представление воинствующего атеиста продолжалось с полчаса, пока не истратился весь запас матерной фантазии и не устал сам пьяный артист. Чем кончилась лично для Ромки-облая его борьба с вооруженным до зубов Михаилом Архистратигом, – моя память не сохранила.

Как известно, царь 17 октября 1905 г. издал Манифест о «даровании населению незыблемых основ гражданских свобод», а сам начал неслыханный террор для подавления революционного движения. До Каменки дошли слухи, что в Старом Буяне, находящемся от Каменки всего в 25–30 км, объявлена республика и вместо волостного правления избрана своя народно-революционная власть, что в Буянском ремесленном училище и школе сорвали портреты царской фамилии и всячески глумились над ними. В Каменке до этого дело не дошло, портреты остались на своих местах, народной республики не объявили, и все же…

В один ясный ветреный солнечный день, видимо, мая или июня 1906 г., сотня оренбургских казаков, вытянувшись длинной змеей, по паре в ряду, с командиром во главе, продефилировала по русскому концу и расположилась на церковной площади. Село словно вымерло, даже любопытные мальчишки все попрятались по подворотням. Я, встретив эту колонну у садика Анисимова, тоже дал стрекача по направлению к дому. Бунтовщики-зачинщики были схвачены, посажены в кутузку и жестоко выпороты плетями. Расправа была настолько зверской, что многие, предчувствуя приближение конца, попросили исповеди и причастия. Был вызван мой отец, по мнению мирян, – «добрый батюшка», который и совершил этот церковный обряд. На этот раз дело обошлось без смертей. Казачья сотня с месяц стояла на «вольных харчах» в Каменке, объела все село и отбыла в неизвестном мне направлении. Расправа в Старо-Буянской «республике» была еще более жестокой и сопровождалась расстрелами.

После подавления крестьянских волнений середняцкая часть каменского крестьянства подалась на отруба, быстро и активно используя столыпинский земельный закон, который, как известно, преследовал далеко идущие политические цели разъединения монолитной крестьянской общины, но в то же время отвечал элементарным требованиям прекращения систематического передела земель в системе устаревшего трехполья.

Потянулись на отруба в первую очередь так называемые «беседники». Это была большая группа крестьян с русского конца (вероятно, более сотни дворов), которая считала себя в лоне православной церкви, исполняла все ее обычаи и требы, но своим «духовным отцом», кроме священника, считала избранного из своей среды, выдающегося праведным поведением и умом руководителя. Он был у них и главный советчик во всех делах, и судья. Все они давали обет трезвенности и воздержания от курения табака, вели по домам душеспасительные беседы. Принятые в конце прошлого века меры давления на «беседников» в виде массового отлучения от причастия не дали ожидаемого результата, и духовенство смирилось с таким двоевластием. В 1910 г., когда умер глава беседников, оно приняло участие в особо торжественных похоронах. На них приехали беседники, жившие за 100 верст от Каменки. Посох духовного главы по избранию перешел к Ивану из деревни Чагры Старо-Буянского прихода.

По моим давним впечатлениям, эта монолитная группа беседников являлась в Каменке солью земли крестьянской. Все они рослые, сильные, бородатые, непьющие, некурящие, трудолюбивые, падкие на всякие агрономические новшества в своей специальности земледельца. Они поддерживали друг друга, если случалась какая-либо беда. Типичные середняки. Видимо, из-за религиозного сдерживающего начала никто их них не выскочил в кулаки, но никто и не опустился до полного разорения хозяйства, которое часто сопровождалось губительным пристрастием хозяина к «зеленому змию».

Все беседники, получив ссуды на переселение, сравнительно быстро, за 2–3 года провели землеустройство и образовали на Соку две небольшие (дворов по пятьдесят) деревни-выселки: Чапановку, расположившуюся по соседству от лесного хутора барина Бржезинского, и Раевку – верстах в 8–10 от Чапановки вниз по Соку. Они отвели в полевые севообороты лучшие пахотные лугово-черноземные земли древней террасы Сока, правда, с редкими пятнами солонцов. Избавившись от дальноземелья, они быстро освоили правильные севообороты с люцерной; рядом располагались богатые заливные сенокосы. Хозяйство их быстро окрепло и, несмотря на военную разруху, сохранило некоторый достаток. После Октября добрая половина этих «хозяйчиков» была зачислена в кулаки и испытала всю тяжесть тех невзгод, которые предназначались при ликвидации кулачества как класса.

Не помню хорошо, но с мордовского конца также отпочковались от Каменки 1–2 выселка (один их них – Орешенка), но они в моей памятной «шкатулке» не остались. Трудно оценивать крупные общественно-исторические сдвиги, трудно отделять политическую подоплеку событий от их экономической основы. И всегда при этом возникает неопределенное: «если бы…». Если бы Столыпин не был убит в Киевском театре полицейским провокатором, если бы Первая мировая война была отодвинута историей на 5–10 лет, если бы не наступили годы позорной распутинской камарильи, если бы… и т. п., то отрубная форма землевладения типа Чапановки и Раевки, видимо, возобладала бы в великой империи, тогда и судьбы революции в России, и ее формы были бы иными. Агроэкономический потенциал Чапановок и Раевок во много раз превосходил потенциал старой каменской общины, а вредное влияние мелкополосья отдельных участков (каждому двору выделялось по 10–15 казенных десятин в зависимости от душ) можно было бы значительно ослабить путем кооперирования процессов обработки почвы и уборки. Но все эти «если бы» не случились, а история шла своим неуклонным порядком, оставляя «если бы» безудержным фантазерам и беспочвенным мечтателям.

Больше-Раковский монастырь

Раковский монастырь был цитаделью православия в Самарском уезде. Стоял он на большой излучине Сока, огибавшего своим течением платообразный увал Чихан-горы. От Б. Каменки он на расстоянии всего 12–13 верст, но на Чихан около 7 верст медленного подъема, затем 3–4 версты быстрого спуска до деревушки в 15–20 дворов, а далее 2 версты ярко-зеленого выгона на высокой незаливаемой террасе Сока.

И здесь, на фоне густой темной зелени пойменной уремы, перед глазами, как на оперной сцене Китеж-града, возникал удивительно стройно выполненный ансамбль зданий Раковского монастыря. За высокой, из красного кирпича, стеной высеченной стрелой возносилась звонница собора с его мощным куполом, несколько поодаль – две белокаменные церкви, блеск позолоченных крестов на глазах, огромный трехэтажный жилой корпус для монашек с разными службами, за стеной – небольшой поселок с большим двухэтажным домом для жилья священнослужителей, в котором, как и в Каменке, устраивались веселые рождественские елки, небольшой дом-гостиница для «чистого» люда и большой постоялый двор для крестьянства; далее – скотные дворы, ближе к Соку – большой сад и пчельник. По утрам над плесами Сока – розовые туманы, для рыбаков раздолье. По утрам к ранней обедне и вечерами к вечерне тихие звоны разносятся по воде далеко-далеко. Удивительно живописный уголок, как с картин Нестерова, но только не в северном, а в юго-восточном заволжском исполнении.

В хозяйственном отношении – это большой комбинат с сотнями гектаров пашни, лугов, пастбищ, со стадами крупного рогатого и мелкого скота, свинарником, пчельником, с различными мастерскими, производством которых далеко славился монастырь: бисерные ризы для икон, закладки для книг, дамские сумочки и портмоне для мелочи, пестрые дорожки для полов из разноцветного тряпья и прочая мелочь, имевшая широкое хождение в округе и в самой Самаре.

В этом комбинате трудящийся «пролетариат» – черницы, девушки из окрестных сел, обычно бедняцкого происхождения, бесприданницы, или, как говорят, «не от мира сего», с религиозным настроем души. Трудились эти черницы с раннего утра до позднего вечера «во имя христово» за харчи и кров под руководством старших монахинь; среди них выделялись рясофорные, которые входили в совет монастыря, а «верховной правительницей» всего этого скромного «комбината» была игуменья мать София с золотым наперсным крестом и панагией на груди, рыхловатого сложения, низкого роста старушка, с тихим велеречивым разговором, властными манерами, привычная к беспрекословному повиновению. Это была одаренная административно-организационными талантами натура. Несколько десятилетий она управляла монастырем и в 1914 г. мирно скончалась на 77-м году жизни, передав посох игуменьи матери Поликсении, которой судьба и предназначила испить все горести ликвидации Раковского монастыря в 1919 г.

Невольно задаешься вопросом, как мог возникнуть среди соломенных деревень Самарского Заволжья этот богатый, прекрасно отстроенный городок монастыря. Главным источником накопления этого богатства была популярность чудотворной иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Народная вера в то, что добрая матерь Бога обратит свое внимание на погибшего грешника и подаст ему надежду на спасение и там, «на небе», и здесь, на грешной земле, приносила в монастырскую копилку непрерывный поток медных грошей и пятаков со всей Самарской губернии, а богатое самарское купечество с миллионерами во главе гордилось своими крупными пожертвованиями в монастырскую казну.

Выносы иконы по уезду и выезды ее в специальном санном возке или летнем фургоне в Самару превращались в триумфальное шествие многотысячной толпы народа. Каждый грешник, каждый больной падучей или какой-нибудь другой тяжелой болезнью падал ниц перед иконой так, чтобы она прошла над ним и он мог получить с кропила каплю святой водицы. В Самаре для охраны порядка и на встречу иконы вызывался гарнизон. И, действительно, с помощью такого массового гипноза иногда совершались «чудеса» исцеления, которые немедленно широко рекламировались монастырем и церковнослужителями. По рассказам мамы, оказывается, и я, в младенчестве умиравший от дизентерии, был чудесно вылечен от этой страшной тогда болезни с помощью приложения к святому лику богоматери.

Рассматривая знаменитую картину Репина «Крестный ход», я всегда удивляюсь гению этого великого русского художника, сумевшего вобрать в себя и сфокусировать на огромном полотне весь тип тогдашней помещичье-крестьянской центральной полосы России, начиная от знаменитого горбуна и кончая громовержцем-протодьяконом и помещицей, плавно и гордо шествующей с иконой в руках. Я был свидетелем таких шествий, но в другом оформлении, с другим этническим составом толпы, без обязательной помещицы, но с обязательным волостным старшиной, урядником и «крепкими мужиками» впереди, с непременными калеками, жаждущими исцеления, с высоко поднятой на плечи иконой в киоте, украшенном драгоценностями, с могучим протодиаконом-запевалой и немногочисленным, но удивительно хорошо спевшимся хором монашек, из которых две обладали настоящим мягким басовым тембром и хорошо аккомпанировали хору.

Широко отмечались храмовые праздники, на которые обычно приезжал из Самары архиерей со свитой. В ее составе выделялся своим могучим басом и артистическим видом знаменитый протодиакон Руновский. Его многолетние и торжественные службы были поразительным примером певческого искусства. Начиналось оно с октавного «ре» и, постепенно повышаясь и усиливаясь к концу, доходило до теноревого «соль», заполняя волнами могучего голоса все уголки огромного собора, отражаясь эхом от сводов, заставляя дрожать стекла в окна и хрусталики на паникадиле. И фигура этого атлета, и его артистическое лицо ни в какой мере не напоминали могучего протодиакона картины Репина, который больше похож на питекантропа с дубиной, чем на человека.

После торжественной службы в огромном зале покоев игуменьи накрывался стол персон на полтораста-двести с точным распорядком мест, и мощная фигура врача Быстрова – безбожника – красовалась недалеко от притягательного центра, занятого епископом и хозяйкой пиршества игуменьей Софией. Обязательным членом высокого общества был юродивый Алексей, «божий человек», слабоватый на ум мужичок, толстый, смешливый, большой любитель вкусной пищи. Зимой он ходил по снегу босиком и без шапки, а здесь он был представителем многочисленного отряда блаженных нищих странников, разгуливавших по церквам и монастырям дореволюционной Руси. Сидел он босой, в хорошо отстиранной рубахе и портках.

Обильный великолепный обед из пяти-шести блюд с красным вином заканчивался мороженым и благодарственной молитвой. Никаких торжественных тостов и спичей в честь «его преосвященства» и хлебосольной хозяйки не полагалось. Современного болтливого «тамады» также не было.

Бывали в монастыре празднества, так сказать, экстраординарного порядка. Первый случай его – мрачная церемония пострига в монахини. Мне было около десяти лет, когда под присмотром маменьки пришлось наблюдать эту длительную и тяжелую церемонию отрешения от земных человеческих радостей и ценностей и превращения работящих крестьянских женщин, утомленных длительным строгим постом и предварительной моральной подготовкой, в «христовых невест», полностью подчиненных строгому регламенту монастырского устава и безгласному повиновению матери-игуменьи. Запало в памяти действо: бородатый архимандрит в золоченой митре выстригает прядь волос у поверженной на колени монахини и бросает ножницы на пол. И так трижды, провозглашая при этом: «Подаждь ми ножницы!» Далее длительная череда печальных песнопений греческого напева и акафистов. На постриге вблизи от игуменьи стояла в своем специальном облачении с белыми крестами и черепами на черной скуфье и мантии схимница, высохшая от постоянного голодания и молитв, еще при жизни как бы мумифицировавшаяся старуха. Она производила страшное впечатление. Я в те годы еще не дошел до знакомства со схимником – старцем Зосимой по роману Достоевского «Братья Карамазовы», но вид этой мумии, как образ изуверского истязания плоти ради будущей светлой жизни в раю, остался у меня на всю жизнь. Присутствие схимницы в монастыре усиливало его престиж и еще более увеличивало его доходы. Молитва святого человека считалась более доходчивой до Бога и потому ценилась дороже.

Второй случай был позднее (15 августа 1915 г. на Успение) и был связан с подъемом огромного колокола и золоченого креста на звонницу собора.

Яркий летний день. На огромном выгоне перед монастырской стеной табором расположилось более тысячи крестьянских телег. Многие прибыли за сотни верст. Торжественный крестный ход к месту поднятия. Молебен и длительный, сложный с технической стороны процесс поднятия огромной махины креста на верхнюю точку шпиля собора, вокруг которого двигалась маленькая фигура какого-то знаменитого высотника-верхолаза из Самары, специально приглашенного демонстрировать свое искусство перед многотысячной толпой. Монастырь умело организовывал такие представления, обеспечивая питанием, ночлегом, порядком, листовками с описанием чудес «Божией Матери Взыскание погибших», иконками, крестиками, бисерными кошельками и прочей мелочью.

По соседству с монастырем, всего в 5–6 верстах от него, расположилось с. Большая Раковка. Тесные семейные связи с соседями, постоянное соприкосновение двух селений по хозяйственным делам установили между ними давние традиции взаимопомощи. Трудно себе представить, что через каких-нибудь шесть лет между Каменкой и Раковкой вспыхнет «война», и пулеметные очереди каменских красногвардейцев будут хлестать по монастырским воротам.

III. Самарское духовное училище (1909–1913)