Я никому ничего не должна

Он почти сразу стал делать мне комплименты – такие шутливые, ничего не значащие. Я не обращала внимания, улыбалась и шла дальше. Мы были слишком разные, чтобы я обратила на него внимание.

На одном педсовете Андрей Сергеевич, когда рассаживались, сказал достаточно громко для того, чтобы услышали все:

– Красивая юбка, вам идет.

– Спасибо, – ответила я.

Я уткнулась в журнал и не видела, как перекосило Аделаиду Степановну. Андрей Сергеевич ненавидел собрания – ерзал, шутил, ронял ручку, падал со стула. А тут мы оказались рядом, поэтому ручку он ронял мне под ноги, падал так, что задевал меня, смеялся, шутил. Я улыбалась из вежливости.

Аделаида Степановна быстро свернула собрание. Все разошлись. Я задержалась в учительской – надо было написать план урока.

– Поосторожнее с ней, – услышала я голос. Подняла глаза. Рядом со мной стояла Нелли Альбертовна. – Она может испортить тебе жизнь, если захочет.

– Кто – она?

– Ты меня поняла. Не провоцируй.

– А что я такого сделала? И чем я могу спровоцировать?

Нелли Альбертовна вздохнула и вышла из учительской.

Через некоторое время в дверях появился Андрей Сергеевич.

– Здрасте, вы с ума меня сводите в этой юбке. Я должен был вам это сказать, – быстро проговорил он.

– Андрей Сергеевич, я вас жду! – донесся голос Аделаиды Степановны из коридора.

Он кинулся ко мне и поцеловал в колено. Нет, чуть выше колена.

Я даже не успела опомниться, настолько быстро все произошло. Но и тогда списала все на мальчишество, дерзость, хулиганство Андрея Сергеевича, а вовсе не на его искренность. Нет, я поверила, что мне идет юбка, но насчет «сводить с ума» – ни на секунду.

Его ухаживания я не воспринимала всерьез. Честно. Он мог положить мне на стол одну конфетку, или какой-то собранный с детьми из конструктора луноход, или фотографию, где и он, и дети, растрепанные и обалдевшие после неудачного эксперимента.

Я считала, что ухаживания – это кино, цветы, ресторан. Все, как положено.

Его розыгрыши были милыми, смешными, забавными, но меня не очень трогали. Он мог, например, устроить спектакль минут на десять: как он бьется в закрытую дверь и не может от меня уйти. Мне было приятно, но не более того. Я не считала, что он ухаживает за мной как за женщиной.

Кино, конечно же, было. Правда, он перед показом бегал звонить в автомат, а я стояла на морозе и ждала. Говорил, что звонит маме. И кафе было. Он заказывал две чашки кофе и одно пирожное «картошка» для меня, которое сам и съедал с шутками и прибаутками.

Я сердилась, никак не могла понять, чего он хочет, чего добивается. Если чего-то серьезного, то почему так себя ведет? Если несерьезно – то зачем? У меня на лбу было написано, что меня сначала нужно брать замуж.

Потом был период, когда я себя корила за эти мысли. Андрей Сергеевич – а мы оставались на «вы» и обращались друг к другу по имени-отчеству – просто учитель. Зарплата маленькая. А у него мама и алименты. Конечно, он может позволить себе только кино с мороженым. Мне становилось стыдно, и я оттаивала, смеялась его шуткам и восторгалась цветку, сорванному на школьной клумбе.

Вот что странно. Я ведь уже тогда многое подмечала. Все-таки мне от родителей достался аналитический склад ума. Вдруг он приходил в школу в новых джинсах или модном свитере. Новый портфель, поездка в Болгарию на лето – что-то не состыковывалось. Откуда у него деньги? Мне было неудобно спросить. А он бы и не ответил честно – отшутился, отбоярился.

А я уже к нему привыкла, постепенно начала влюбляться, скучать, хотеть большего, строить планы. Мы уже целовались – до, во время и после кино. Поскольку Андрей Сергеевич у меня был первым мужчиной во всех смыслах, то сердце мое стучало, колотилось и рвалось на части.

Это случилось перед весенними каникулами. Уже все цвело, дети совершенно распоясались и не хотели учиться. Влюблялись, смотрели в окна, шептались и стали совсем неуправляемыми. Я не делала им замечаний, мы в тот момент по странному стечению обстоятельств с ними совпали – я тоже смотрела в окно, подолгу задумывалась и читала им стихи. Мне хотелось чего-то большого. Радостного. Светлого. Чтобы жизнь перевернулась, завертелась.

– Что ты будешь делать? – спросила я Андрея. Мы уже перешли на «ты».

– Шурик, я уезжаю в Крым, – грустно ответил он.

Да, он всегда называл меня «Шурик». Столько лет прошло, а я до сих пор вздрагиваю.

– Как в Крым? – опешила я.

Я в мыслях уже представляла, как мы гуляем по весенней Москве, целуемся, держимся за руки… На этом мои смелые фантазии не заканчивались. Я себе придумала, что именно весной он признается мне в любви, мы подадим заявление в загс, начнем жить вместе…

– Мне надо, Шурик, – сказал он, – не скучай. Целую.

Я ходила в школу на каникулах. Приходила, садилась в учительской и смотрела в окно. Хотелось плакать. Я вспоминала, как он держал меня за руку, как целовал, что говорил.

– Что, страдаем? – вдруг услышала я.

Нелли Альбертовна, как всегда, уставшая и замотанная уже с утра, вошла в учительскую.

– Нет, все в порядке, – ответила я, – как вы, как ваши мальчишки?

У Нелли Альбертовны было двое сыновей-погодков, которые учились в нашей школе, потому что из всех остальных их выгнали за отвратительное поведение и хроническую неуспеваемость.

– Без них было бы скучно, – вдруг улыбнулась она, – им нужна мама, а мама нужна школе.

– Они хорошие и умные, – сказала я.

– Да, я знаю, – уже по-другому заулыбалась Нелли Альбертовна, с благодарностью и внутренним счастьем. – Что с тобой? Ты себе места не находишь.

– Все в порядке, – я удивилась, поскольку считала, что мое «состояние» никому не заметно.

– Ты молодая и красивая, – сказала Нелли Альбертовна, – тебе муж нужен. Семья. А от этого тебе будет только больно.

– От чего «от этого»? – Мне захотелось расплакаться. Я не понимала, что со мной происходит. Вдруг покатились слезы. Они текли и никак не кончались.

– Сашенька, – Нелли Альбертовна подсела к столу и взяла меня за руку. Я не сопротивлялась, – Сашенька… ты совсем еще маленькая. Беззащитная и наивная. И очень добрая, хоть и хочешь казаться сильной и взрослой. Все будет хорошо, поверь мне.

– Не будет, – всхлипнула я, – объясните мне. Пожалуйста. Я же ни с кем даже поговорить не могу!

– Все очень просто, Сашенька. Так, как бывает в жизни. Жизнь все расставит по своим местам. Все образуется.

Нелли Альбертовна вздохнула. Я чувствовала, что она хотела мне что-то сказать, но передумала в последний момент. А я не настояла.

– Что ты тут сидишь в духоте? Иди проветрись, сходи куда-нибудь, – предложила она…

– Мне нужно… Вдруг Аделаида Степановна придет… – прохлюпала я.

– Она не придет, не волнуйся. В Крым уехала. А я тебя отпускаю. Иди.

Я в бессознательном состоянии встала, собрала вещи, промямлила «спасибо» и вышла из школы. И только около ворот до меня дошло – директриса в Крыму. Там же, где Андрей. И вряд ли это совпадение.

Я доехала до дома и только у подъезда села на лавочку. Сердце колотилось так, что меня тошнило, и ноги подкашивались, не держали. Тут же все встало на свои места – и его новые вещи, и поездки, и звонки из автоматов, когда он как будто оправдывался. Я стояла рядом с телефонной будкой и смотрела, как он говорит. И его внезапные «побеги» от меня, когда он вдруг подскакивал, целовал меня и говорил, что ему пора. И взгляды директрисы. И его поведение.

Я помню, что тогда думала об одном – он же моложе ее на много лет, зачем она ему? И не красавица совсем. Это не может быть правдой. Так ведь не бывает.

Он приехал соскучившийся, нервный, влюбленный. Привез сувенир – собачку, склеенную из ракушек, с оторванным ухом – ракушка отвалилась. Целовал, обнимал, что-то говорил. Я хотела сказать ему, что все знаю, но промолчала.

– Ты от меня отвыкла, – сказал он грустно.

У нас ничего не изменилось. Я изменилась, а он этого не видел. Он так же бегал звонить в автомат и просил у меня двушки. Я привычно доставала из кошелька мелочь. Только теперь я знала, кому он звонит. Я стала мнительной и подозрительной. Если Аделаида Степановна приходила в парадном костюме, значит, вечером она собиралась в театр на премьеру.

– Я вечером к маме поеду, – говорил, преданно глядя в глаза, Андрей. Я кивала, делала вид, что верю, хотя знала, что он будет сопровождать директрису.

Почему я молчала? Почему? Почему вообще продолжала с ним встречаться, почему продолжала любить, а я его действительно полюбила – мужчину, живущего на деньги и в квартире женщины, от которой зависит полностью, с потрохами.

Да, про квартиру. Я до сих пор помню все до мелочей.

Зачем я туда пришла? И чего мне хотелось больше – побыть с ним или посмотреть, как живет она? И как он мог, как ПОСМЕЛ меня туда привести?

Он хозяйским жестом достал связку ключей и начал открывать дверь.

– А где Аделаида? – спросила я, борясь с желанием сбежать вниз по лестнице, но какая-то сила удерживала меня на месте. Любопытство? Женская ревность?

– Ты знаешь? – удивился Андрей.

– Знаю.

– Уехала на выездное совещание. Завтра вернется, – спокойно ответил он, хотя я ожидала, что он начнет что-то объяснять, придумывать, оправдываться.

В коридоре он снял ботинки, разбросав их в разные стороны, а я заметила, что все остальная обувь стоит ровненько, носочек к носочку.

Андрей швырнул сумку в кресло и побежал в туалет. Я села на пуфик в прихожей и слушала, как он смывает воду и моет руки.

– Ты чего здесь? – удивился он.

Меня трясло. Я вцепилась в сумочку и дрожала.

– Пойдем, я тебе экскурсию проведу. – Он потащил меня в квартиру.

– Ты так говоришь, будто это все твое, – заметила я.

Он не ответил, но я видела, что его задели мои слова.

Андрей привел меня в гостиную и пошел на кухню ставить чайник.

Я рассматривала обстановку. Меня вдруг накрыла злоба, душила зависть, я начала ненавидеть Аделаиду, Андрея и себя.

Квартира была шикарная. С роскошной старой мебелью – массивным обеденным столом, креслами с резными спинками и мягкой обивкой. Огромная люстра свисала прямо над серединой обеденного стола – такого я никогда раньше не видела. В углу стояло фортепиано – тоже старое и красивое. Скатерть на столе, картины на стене – все было очень необычное, невероятно внушительное, дорогое, совсем мне непонятное и непривычное. Мне стало невыносимо стыдно за свою убогую квартирку, где все было как у всех – стол около окна, диван перед телевизором, журнальный столик… Гордая, чистая нищета. Нет, не нищета – сдержанность, граничащая с аскетизмом. Только папин кабинет – закуточек, отгороженный шкафом, был нашей с мамой гордостью. Даже не он, а папины книги, расставленные на самодельных роскошных разноярусных полках – подарок одного папиного пациента-краснодеревщика.

А еще мне стало обидно за папу и маму. Они, замечательные врачи, никогда и не мечтали жить в такой роскоши. А Аделаида – директриса школы, за что ей такое? Это была детская злоба, зависть и поиск справедливости, которой никогда не бывает в жизни.

Андрей поставил на стол чашки – фарфоровые, тонюсенькие, невероятно красивые.

– Не хочу, – сказала я.

Мне хотелось спросить, все ли директора школ живут в таких квартирах, но я не решалась. Андрей как будто прочитал мои мысли.

– Это ей от мужа досталось.

– Мужа? Она замужем? – меня начало подташнивать.

– Да. Муж живет с другой женщиной.

– Как это? – совершенно искренне не поняла я.

– Так.

– А почему они не развелись?

Андрей пожал плечами, как будто я спросила какую-то глупость.

– А ты не ревнуешь? – опять спросила я, вытаращив глаза.

– Нет, я вообще неревнивый.

Он опять сбегал на кухню. Сделал себе бутерброд с красной рыбой. Передо мной поставил конфетницу. Я смотрела, как он жует, и думала, что красную рыбу в последний раз ела, когда еще папа был жив. Тоже пациент «отблагодарил».

А Андрей спокойно жевал, так, будто рыба – это обычная колбаса.

– Хочешь? – спросил он с набитым ртом, поймав мой взгляд.

– Нет. – Я сглотнула слюну. – Кто играет на пианино?

– Никто, – ответил Андрей. – Ну чего ты такая напряженная? Может, вина?

– Нет.

Он пошел мыть посуду. Я не удержалась, хотя приказывала себе сидеть и не двигаться. Меня съедало любопытство – где они спят, какие стоят фотографии?

Спальня оказалась большой, бордовой и душной. На фотографиях была только Аделаида с плотоядным взглядом и красными губами. На туалетном столике стояла батарея кремов, духов и косметики. Я полоснула взглядом по кремам и внутренне позлорадствовала – от морщин.

Еще одна комната была очень странной. На шкафу сидели куклы – большие, красивые, в нарядных платьях. На стуле валялись вещи Андрея. На столе – явно ученическом – лежали его бумаги и книги. Но шкаф был с большим зеркалом и стеклянными полочками, явно покупался для девочки.

– Это твоя комната? – спросила я, успев подумать, что вопрос звучит очень странно. Как будто я пришла в гости к мальчику и боюсь, что его мама вернется раньше, чем обещала.

– Ну да.

– А почему здесь куклы?

– Здесь дочка Аделаиды жила.

Андрей выдавал информацию очень спокойно, обыденно, даже равнодушно. У меня же глаза ползли на лоб, и я даже усилием воли не могла их вернуть на место.

– Жила? – Я была удивлена.

– Да. Она с отцом осталась. Они так с Адкой решили, – ответил он.

– С кем? – очумело спросила я.

– Аделаидой.

– Ты ее зовешь Адой?

– Ну, это лучше, чем Ида.

– Дети ее зовут Анаконда, – сказала я.

– Знаю, – засмеялся Андрей, – она ужасно злится из-за этой клички.

– Мне кажется, ей подходит, – буркнула я.

– Шурик, ты же добрая, чего ты бурчишь?

Андрей взял меня за руку и начал подтаскивать к диванчику, явно оставшемуся от дочки, про которую никто в школе никогда не слышал.

– Нет, я не могу, – закричала я.

На мое счастье, зазвонил домашний телефон.

Андрей взял трубку.

– Да, нормально, нет, бутер себе сделал, да, пока, – говорил он несколько раздраженно, – ладно, помою… Пока.

В тот момент я почему-то встала на сторону Аделаиды. Он привел домой другую женщину и еще позволяет себе так разговаривать. Я бы начала сюсюкать, оправдываться, либезить…

Потом подумала, что я вообще-то не лучше Андрея. Зачем вообще сюда пришла?

– А ты сюда еще кого-нибудь приводил? Ты уже изменял Аделаиде? Вы с ней давно живете?

– Шурик, ты о чем-то не о том сейчас говоришь… – поморщился он. – Какая разница?

– Ответь мне, пожалуйста.

Он задумался. Я молчала. Видимо, он рассчитывал, что я забыла, о чем спрашивала.

– Да, у меня была женщина. Одна, – ответил он, из чего я заключила, что ее он тоже приводил к Аделаиде.

– Анаконда об этом знала? Догадывалась?

– Мне кажется, нет. Думаю, что нет.

Я покрепче сжала сумку, которую так и не выпустила из рук, и пошла к двери. Андрей не стал меня провожать, и всю дорогу до дома я хлюпала, вытирая слезы.

В понедельник в школе он вел себя как обычно. И Аделаида была такая же, как всегда. Только я стала другая – смотрела на нее и непроизвольно сжимала ладонями голову, которая трещала, раскалываясь от мыслей, которые скакали, мешали, налезали друг на друга. Я ведь видела, в каких тапочках она ходит дома, какого цвета у нее халат. Я, наконец, знала, что у нее есть дочь, о которой она ни разу не заикнулась, словно ее и не было. Я прятала глаза и не могла заставить себя посмотреть на директрису даже тогда, когда она ко мне обращалась. А еще я подумала, что дети – очень мудрые и остроумные создания. Аделаида была Анакондой. Ей подходило ее холодное, шуршащее, смертельное прозвище.

А когда она уволила Галину Викторовну, математичку, которая вечно жаловалась на бросившего ее мужа и детей, я про себя стала называть директрису Адой.

Аделаида уволила ее в один день. Сын Галины Викторовны попался в компании малолетних хулиганов – они разбили стекла в пивном ларьке. Двое из этой компании стояли на учете в детской комнате милиции. Они же и свалили все на сына математички. Мол, он все придумал и организовал – чтобы пивка попить. Милиционеры пришли к Галине Викторовне, когда она жарила котлеты. Забрали сына, а Галина Викторовна, все еще не понимая, что произошло, переживала, что котлеты подгорят. Она всю неделю бегала по участковым. А тут, как назло, контрольные из РОНО, проверки. Мы ее прикрывали как могли, даже я, хотя у нас с ней были напряженные отношения. На Аделаиду тогда что-то нашло – у нее бывали такие периоды, когда она становилась почти невменяемой. Математичку она уволила даже не по собственному желанию, а по статье – за систематические прогулы.

Все понимали, что она такого не переживет – муж ушел к другой, сына вот-вот посадят, денег нет, на работу быстро в середине года не устроишься. И все учителя ходили к директрисе по очереди – просили за Галину Викторовну.

– Сделай что-нибудь, попроси. Она тебе не откажет, – сказала я Андрею.

– Зачем? Не хочу вмешиваться. И не преувеличивай мои возможности, – ответил он брезгливо.

– Пожалуйста, я тебя прошу. Ты ведь понимаешь, что она с такой трудовой никуда не устроится, – уговаривала его я.

– Тебе-то что? Вы с ней даже не общались, – удивился Андрей.

– Ей нужна помощь, вот мне чего.

Я не могла на него смотреть, мне было противно. В глубине души я ждала от него геройского подвига. Мне казалось, что он может уговорить свою любовницу – в постели, где угодно… Я считала, что он просто обязан это сделать. И тогда бы я его уважала, ценила, любила еще больше.

Почему, почему я тогда не прекратила с ним общаться? Ведь уже в то время было понятно, что он способен предать, сдать, слить, не вмешиваться, даже не пытаться – лишь бы ему было хорошо. Головой я все понимала, но пыталась его оправдать, найти объяснение.

– Ты будешь следующей, – сказала мне Галина Викторовна, в последний раз собирая свою грязную сумку-авоську.

– Почему? – ахнула я.

Все, кто был в учительской, опустили глаза и зашуршали в тетрадях и журналах. Математичка не ответила.

Много лет спустя я случайно увидела ее в нашем старом овощном магазине, который давно сменил и название, и ассортимент, но для меня так и остался овощным.

Вот тоже странно. Из нашего района почти все уехали. Соседи у меня поменялись по нескольку раз. Только я жила все в той же квартире, где умерли папа с мамой. И я в ней умру, совершенно точно. На самом деле, если подумать, это очень страшно – жить в квартире, в которой умерли твои близкие, самые близкие люди. И ремонт тут не поможет. Ничего не поможет.

Так вот, я увидела Галину Викторовну. Стояла и боялась подойти. Она была очень старая, совсем седая и беззубая, как будто с момента ее увольнения из школы прошло лет тридцать. И еще она была невероятно худая, с впалыми щеками и пустыми глазницами. Галина Викторовна нервно ковырялась в кошельке. В корзинке лежали бутылка дешевой водки и пакет с подгнившей картошкой.

Я тогда не подошла, чего до сих пор не могу себе простить.

Одиночество… Я совсем одна. Меня не пугают захлестывающая слабость и постепенно наступающая немощь. Раздражает, что не сплю по двое суток и потом хожу вареная, дурная. Пью кофе, заставляю себя съесть шоколадку и на время прихожу в себя, очухиваюсь, как от дурного сна. Но потом, через пару часов, опять проваливаюсь в дремоту, не приносящую ни отдыха, ни сил.

Единственное преимущество моего возраста – нет, даже не возраста, а болезни и перспективы скорой, обещанной врачами смерти – внутренняя свобода. Я могу говорить что хочу, вести себя как хочу. Не быть обязанной, не бояться. Мне не нужно производить впечатление, что-то заслуживать. Я уже НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНА.

Глаза слезятся и совсем не видят. Хожу на ощупь. Вчера не смогла достать банку с мукой. Не дотянулась до полки, а на стул залезть не решилась. Остается надеяться только на Лену. Получается, что она мне нужна.

В последнее время я очень часто стала ловить себя на мысли, что очень устала – жить, есть, спать. Существовать. Мне уже давно пора умереть, а я все живу. Только зачем – не понимаю. Мне не для кого жить. Не для Лены же! Папа жил ради работы, ради меня. Мама тоже. А я? Меня ничего и никто здесь не держит. А я живу, живу, живу. Умирают люди, которые не должны умирать. Не заслужили. А меня как будто наказали.

– Сволочи и эгоисты всегда долго живут, – говорила мама. – И те, кто пережил слишком большое горе и лишения. Организм мобилизуется и готов бороться.

Вот и что мне после этого думать?

Люська, моя близкая подруга. Одна-единственная. Все собиралась про нее рассказать, да сил не было. До сих пор живет, как и я, хотя она мечтала о смерти, просила ее прийти, умоляла забрать ее. Две одинокие никому не нужные бабы. Дышим, ползаем, скоро будем источать старческое зловоние и никак не можем подохнуть.

Люська родила сына почти в сорок четыре года. На нее приходили смотреть целыми медицинскими курсами, как на чудо, точнее, усмешку природы. Люська не должна была родить, а родила. Сына. Я же, по всем статьям готовая к репродукции, осталась бездетной. Люська каждое утро повторяла, как мантру, что должна жить ради сына. Все ради него. Для него.

Потом я расскажу про Люську. Ладно я, но ей-то за что такая жизнь досталась?

Так вот, про Андрея Сергеевича. Я тогда, после истории с Галиной Викторовной, сказала ему, что больше так не могу – ни видеть его, ни слышать.

– Зря ты так, Шурик, – ответил он мне.

Мне стало очень больно. Так больно не было никогда. И я не смогла сделать того, что собиралась. Каждый вечер я думала – он не был щедрым, добрым, бескорыстным. Он не любил меня так, как я любила его. Он бросил жену с ребенком. Он живет с Аделаидой и не помог в трудную минуту коллеге. Он меня не достоин. Точнее, я достойна большего. Разве нет?

Андрей тогда очень легко от меня отказался. Сразу же. Я, если честно, не ожидала такого. Думала, он будет звонить, уговаривать, извиняться. А он жил так, как прежде, – дурачился с учениками, подавал Аделаиде пальто и был у нее «при ноге», как собака, которой дают погулять, порезвиться, но недолго.

Я тогда окунулась в работу – разработала собственную методику, как увлечь детей русским языком, как донести до них литературу, заставить их читать и чувствовать слово. Дети, если уж совсем честно, были ни при чем. Я, как психотерапевт, хотела помочь себе, разобраться, почему я так равнодушна к героям, почему не чувствую в русском языке красоту, а вижу только правила и синтаксические конструкции. Мне хотелось увлечь саму себя, поэтому я сидела, придумывала, читала. В какой-то момент увлеклась сама, мне стало интересно, и я увидела, что дети тоже расшевелились. Мы играли в буриме, «виселицы» и скраблы, хотя я никогда не была сторонницей игр во время учебного процесса. Но тогда мне была нужна эта игра.

Лена как раз была из того класса, на котором я «практиковалась».

С Андреем я старалась не пересекаться, даже не сталкиваться, что, учитывая мою нелюбовь к учительской и пунктуальность – я приходила в школу раньше всех и во время перемен сидела в классе, – оказалось не так уж сложно.

Я не ходила, почти бегала по школе, опустив глаза в пол, чтобы не увидеть его или сделать вид, что не увидела. Боялась, что у меня остановится сердце, или я начну заикаться, или упаду в обморок от переживаний. Я считала минуты – сколько могу о нем не думать. Уже пять минут, завтра постараюсь десять. Послезавтра – пятнадцать. Это были мои личные нормы ГТО, которые я должна была сдать, чтобы не сойти с ума, не рехнуться от мыслей.

На педсовете я сидела как мышка – вжималась в стул, готова была под стол залезть, потому что чувствовала, что Андрей сидит через два стула от меня, дышит, улыбается, чихает, живет. А Аделаида… На нее я вообще боялась смотреть. К тому же в памяти все время всплывали ее домашние тапочки и кремы на тумбочке.

– Замуж тебе надо, – сказала мне мама.

– Не надо, – отозвалась я.

– Всем надо. Иначе у тебя испортится характер. И не только характер, но и здоровье. Это я тебе как доктор говорю.

– За кого замуж?

– Если ты посмотришь по сторонам и перестанешь пялиться в окно, то будет за кого.

– Мам, а время правда лечит?

– Нет, неправда. Мне не стало легче после смерти отца. Боль только другая, не режущая, а ноющая, тупая и… невыносимая. – Мама, как всегда, оперировала медицинской терминологией.

– А можно простить человеку предательство? – спросила я.

– Можно все простить, если есть ради чего.

Только Люська знала про Андрея. Больше никто. Даже маме я ничего не сказала. Мы с Люськой каждое утро плавали в бассейне. В шесть тридцать первый сеанс. После заплыва мне становилось легче. Или после Люськи. Я ей рассказывала про Андрея, а она мне про свои безуспешные попытки забеременеть. Мы друг друга почти не слушали, но и не мешали друг другу, не давали советов – просто каждая ждала своей очереди, чтобы выговориться. При этом она не понимала, как можно любить ТАКОГО человека, а я не понимала, как можно ТАК хотеть ребенка. Но и это не мешало нашей дружбе. Мы одинаково сходили с ума, только каждая по-своему.