Опасный возраст

5

Учебный год начался с дежавю: то, что происходило в девятом классе, сильно напоминало любовную лихорадку трехлетней давности, но на сей раз первыми в игре водили мальчики, превратившиеся из стада сопливых дикарей в отряд благородных рыцарей.

Не укладывалось в голове, как за такой короткий срок – всего три летних месяца – могла произойти столь разительная перемена. После физкультуры запах одеколона преобладал над запахом нестерпимого пота, а от некоторых на большой перемене тянуло сигаретным дымком хорошего качества. Лохматые шевелюры сменили модельные стрижки. Узкие галстуки тугим узлом поддерживали ворот рубашек, отутюженные брюки пугали ровными стрелками, а приталенные пиджаки из нагрудных карманов дразнились треугольными язычками носовых платков. И в этой щегольской шеренге девочки чувствовали себя настоящими замарашками.

Старые связи распались, завязались новые.

Девочки в полной боевой готовности томились в ожидании мужского расположения. Каждая била каблучком, словно копытом, взмахивала начесанной гривой волос и в нетерпении поправляла налакированную челку. Каждая бросала призывные взгляды и обещала невесть что.

Конкуренцию многие не выдерживали, раньше времени сходили с дистанции. Лера поддалась всеобщему заразительному безумству. Настала ее очередь завидовать Оксане Таран, которая с шестого класса не выпускала из мертвой хватки Саньку Ивченко.

– Мне журавля не надо, – хвастала Оксана. – Синицы хватит.

Походил ли Санька на синицу – вопрос был спорным. Скорее, на дрозда. Подвижного, юркого, крепенького такого, с яркой мужской харизмой – Санька любил всех веселить, зажигал без огня, без воды фонтанировал. Его и учителя обожали за находчивость и неунывающий нрав. Санька, по-доброму липнувший ко всем девчонкам подряд, Оксану за пару не считал, но сидели они вместе, потому что так ему было удобно списывать. На контрольных работах Оксана успевала делать два варианта.

Лера изучила в классе всех парней и глаз положила на Радика Островского, высокого широкоплечего блондина. Чистое безумие. По нему вздыхала половина класса, но мало кто знал, что сам Радик уже два года был влюблен в Аллу Палей, которая им совершенно не интересовалась, а дружила с десятиклассником из соседней школы и по некоторым правдивым слухам дружила очень близко, так что их отношения можно было назвать более определенно. Радик страдал, и страдали девочки, в него влюбленные.

Всю осень в классе веяло любовью. Настоящей, мужской. Она не билась в истерике, не лила напрасных слез, не клянчила подаяния. Она упорно добивалась цели, играла в благородство, штурмовала высокие стены неприступных крепостей. И крепости с удовольствием выбрасывали белый флаг. Это была своего рода игра, но намного острее, намного опаснее.

Учебный процесс сам по себе отошел на второй план.

Все, кто вернулся обратно в девятый класс, как и Лера, скромно умалчивали о своем провале на вступительных техникумовских экзаменах. Хвастать было нечем. Вернулась и Оксана, из-за одного балла не прошедшая в торговый техникум. В торговлю она пошла по зову души, ее старшая сестра второй год сворачивала бумажные свертки в галантерее центрального универмага. Мама Таран, Тамара Ивановна, заведовала отделом текстиля в промторге. Намечалась пресловутая династическая линия, но Оксана свое желание попасть в торговлю объясняла иначе.

– Выучусь на кассира, всегда буду при деньгах. Хорошие кассиры на вес золота, так мать сказала…

Урочные часы текли размеренно степенно. Никто никуда не торопился. Ни учителя, ни ученики. Им будто давалось время на перерыв между сумасбродным восьмым с тренировочными экзаменами в черновом варианте и десятым – окончательным, где экзамены писались набело без права на ошибку. Некоторые предметники заранее обзавелись экзаменационными вопросами и приглашали учеников на дополнительные занятия для подготовки к госэкзаменам. Таран записалась на математику, таскала за собой Саньку и Леру уговорила ходить вместе с ними.

Если бы не математика, со стороны их трио выглядело бы любовным треугольником. Впрочем, они именно так и смотрелись, но Оксане хватало ума держать подругу на обозначенном расстоянии. Когда дело доходило до провожания домой, дороги их резко расходились в разные стороны.

Лера и так на Саньку не претендовала. Соревноваться с Оксаной по красоте было бессмысленно. В паре с ней Лера казалась серой мышкой. Таран обладала стройной фигурой, которая держалась на узком скелете, худым личиком и правильной, по-балетному ровной осанкой. Легкую зависть вызывали ее вьющиеся волосы и чистое лицо. От своих возрастных прыщей Лере не помогли избавиться даже заграничные средства, которые мать доставала по налаженным каналам. Фигура ее, вполне сформировавшаяся благодаря гимнастике и верховой езде, напоминала грушу, еще грудь подвела – выросла стремительно дерзко, так что Лера ее даже стеснялась и прикрывала широкими бретельками фартука.

Она хорошо знала о своих недостатках, а Оксана наивно полагала, что идеальная фигура дается навсегда. И все-таки Лера, засматриваясь на Радика, иногда замечала на себе пристальный Санькин взгляд, думала, что он смотрит на ее грудь, и нервно поправляла упавшую с плеча бретельку.

Влюбляться по-настоящему в Лерины планы не входило. Гия бесследно растворился в водовороте прошедших лет, и та подростковая увлеченность вспоминалась как детская невинность. И все же в конце октября, когда старшие классы готовились к осеннему балу, Лера почувствовала давно позабытые симптомы любовного недомогания. Вопреки здравому рассудку она вдруг решила, что Радик от нее без ума. Два раза он уступил ей место в столовой, когда Лере не хватило стула, один раз галантно открыл перед ее носом дверь в кабинет физики и прилюдно в коридоре поднял для нее оброненную тетрадь.

Когда он входил в класс, Лера ощущала легкое покалывание в затылке. Трепетно дрожали пальцы, и сердце срывалось с насиженного места, подкатывало к горлу, не давало вздохнуть. Что могло быть хуже – влюбиться в самого симпатичного парня. Оказалось, могло…

В концертной программе осеннего бала Лера выступала дважды. Один раз прочла болдинское стихотворение Пушкина, второй – спела в хоре. Закулисная суета никак не давала ей пробраться к единственной прорехе в пыльной шторе, чтобы удостовериться – пришел ли Радик на бал. Три дня она планировала, как обойти соперниц в любовном забеге и первой пригласить Островского на белый танец.

Весь вечер Лера простояла у дверей в актовый зал, подпирая стену. Боялась пропустить его приход, отказывала всем, кто приглашал на медленный танец, ждала, а он не шел. Лишь на следующий день, в субботу, ближе к обеду позвонила Оксана и сообщила страшную новость – Радик застрелился…

Школа под номером тридцать шесть изначально была непростой. Стены ее из точеного кирпича, воздвигнутые при царе Александре, еще хранили память о давней эпохе, юных гимназистках и строгих классных дамах, чей высокий голос отдавался эхом под коридорными сводами. Престиж школы заключался больше в ее расположении в центральной части города, чем в успешном преподавании и наклонности к английскому языку. Здание крайисполкома, как надежный оплот будущего коммунизма, возвышалось напротив, через сквер с фонтаном. Возможно, престиж был и в этом немало важном соседстве.

Желающие просто так попасть в школу не могли. Школ с английским уклоном в городе было достаточно, а со столетней историей – одна. Дети в ней учились разные, но директриса предпочитала принимать отпрысков родителей уважаемых, при должности, желательно в погонах. И в девятом «А» собралось приличное общество из руководящих, партийных и торговых шишек. Врачей, как Лерочкины родители, было мало. Но именно Островские носили милицейские погоны. Папа – подполковник, мама – майор. Дома держали оружие. Прямо в ящике стола. Из отцовского пистолета Радик и застрелился. Прямо в правый висок.

Класс разделился. Кто-то симпатизировал Аллочке Палей, обвинял погибшего одноклассника в лишней назойливости. Кто-то стоял за Радика и в его смерти винил Аллу. Но никто не сомневался в ее причастности к трагическому происшествию.

О том, что Палей за неделю до бала перевелась в другую школу, знали только те, кто подписывал документы о переводе. Знали еще Аллочкины родители. Больше никто. Радик каким-то образом узнал намного больше, чем ему полагалось знать. Алла ушла из школы, чтобы сохранить беременность от своего десятиклассника. Такого удара Островский не пережил.

Две недели ребят водили на допросы в районное отделение милиции. Следствие ничего не дало – чистой воды самоубийство, без предсмертной записки, без родительского разговора по душам. Своими переживаниями Радик ни с кем не делился, даже с близкими друзьями. Одноклассников на его похороны не пустили, но те и не рвались, слишком огромным было потрясение. Все ходили подавленные. Уроки проводились в гнетущей тишине под аккомпанемент заунывного дождя. К окнам второго этажа тянулись обнаженные ветви платанов, словно скелеты мертвецов.

Школьное руководство два раза собирало девятые классы в актовом зале для беседы со старшими комсомольскими товарищами. Товарищи партийные сидели в почетных гостях, наблюдая за докладчиками со стороны, и какой-то председатель заводского парткома в конце разъяснительной работы вспомнил военную юность, трудное детство и зло мирового империализма. На классном собрании Елена Николаевна изо всех сил старалась выправить ситуацию, развернуть течение в правильном направлении. Доказывая глупость произошедшей смерти, классный руководитель совсем выбилась из сил, упустила нить повествования, но эффекта не добилась. Вместо химии ходили на фильм о современных Ромео и Джульетте, а девочки под партами читали повесть Щербаковой. Кто-то принес в школу «Юность», журнал зачитали до дыр.

О Римме Левченко никто не вспомнил. О ней всему классу сообщил участковый вместе с директором школы. На сороковой день после смерти Радика Островского Римма отравилась бытовым газом…

Контроль над старшеклассниками удвоился, родители забегали в школу, задежурили на переменах и уроках, вызывая у собственных детей волну протеста. Обстановка угнетала напряженностью. Больше всех хотелось выговориться девочкам. В пятницу после уроков Оксана предложила пойти к ней домой, чтобы самим во всем разобраться.

Жила она в двух кварталах от школы, на улице Мира в «опереточном доме» над магазином «Электрон». Шли пешком по снежной слякоти, осенними туфлями месили ледяной кисель. Погода так стремительно менялась, что за сезоном не поспевали, в начале декабря еще по-осеннему носили куртки и легкую обувь.

Девочки пошли все, еле-еле разместились в Оксаниной комнате, как воробышки сидели на диване в ряд, а кому места не хватило, нанесли из кухни табуреток. Из мальчиков был один Санька, верный паж и портфеленосец Таран, но держался он отстраненно, не шутил как всегда, мрачно смотрел под ноги, разглядывал ковровый орнамент. В обеденный перерыв, очень кстати, домой забежал брат Оксаны, узнал, по какому поводу сходка, принес им бутылку портвейна и белого вина.

– Помянуть надо ребят по всем правилам, – как бы оправдываясь, протянул бутылки Саньке.

Пить сначала стеснялись. Староста Аня Корнева попыталась разбудить у подруг комсомольскую совесть, но призыв о трезвости проигнорировали все, по глотку пригубили. Крепкий напиток быстро развязал языки, а Санька на правах единственного мужчины ухаживал за дамами, молча разливал портвейн по кружкам. Молчала и Лера.

Обсуждение Радика и Риммы ей не нравилось. «О покойниках либо хорошо, либо ничего», – любила повторять бабушка Женя, когда возвращалась с очередного траурного мероприятия. Но девочки пошли к Таран, чтобы выговориться, и каждая выполаскивала запачканное белье, как заправская прачка, каждая перемывала обглоданные кости, как отменная стряпуха. Каждая думала, что знает о любви лучше других.

Вспомнили о стоянии Риммы на подоконнике еще в шестом классе. Вспомнили, как она злилась на Радика, плакала по углам и на выпускном вечере после восьмого три раза приглашала на танец, а он снисходительно соглашался, словно делал ей великое одолжение.

– Он смеялся над ней, а она бегала за ним собачкой и в рот заглядывала. Разве это любовь?

– Зачем так было унижаться? Кроме него и другие мальчишки есть.

– Может, она, как в повести, хотела найти настоящую любовь.

– Как в повести? Роман умирает на руках у Юльки.

– Врешь! Он живой остался.

– Ага. Из окна выпал и живой? Кровь изо рта у кого пошла? То-то же…

О любви они читали в книжках по литературе, вживую никто не видел. О любви мечтали, создавали иллюзии, проникались симпатией, но впустить в едва развившуюся женскую грудь всепоглощающую субстанцию боялись. В принципе, вся классическая литература, изучаемая в школе, была о Любви. О ней можно было говорить на уроках из года в год… надо было говорить… Но говорили о какой-то ерунде, о трудовом подвиге, патриотизме, надуманных страданиях, о преступлении и наказании… о любви говорили, как о высшем духовном преображении, которое по существу испытывают единицы, остальные копошатся в мещанских страстях, путаются в определениях и мимолетных связях… Вывести понятное определение, поясняющее хоть миллиметр бесконечно сложной трансформации души, пытались в сочинениях, но выходили одни заученные шаблоны, трафаретное клише, переписанное друг у друга по кругу. О Любви им многое могли рассказать Римма с Радиком, но несчастные дети уже лежали под толстым слоем мерзлой земли, а на деревянных крестах им пели гимн кладбищенские вороны…

Лера с трудом дождалась окончание поминок. Санька предложил проводить ее до подъезда.

К вечеру снег повалил по-настоящему, крупными хлопьями, тяжелыми и мокрыми. Лера едва тащилась по нечищеному тротуару, чуть хмельная от вина, еще сильнее расстроенная неприятным разговором, тяжело осевшим в душе. Санька молчал и от холода шмыгал носом, но уверенно поддерживал Леру под локоть, не позволяя ее ногам по слякоти разъехаться. Она была благодарна ему за молчание, а на прощание не сдержалась.

– Знаешь, я ведь тоже… ну в духовку… незажженную, правда, чтобы понять…

– Поняла?

– Нет. Там жареной курицей пахло… они, что только из-за любви?

– Во имя любви, Лерка.

– Зачем?

– Если бы знать…

Санька зло плюнул под ноги, растер плевок.

Всю неделю Оксана болела ангиной. После уроков Саня с Лерой заносили ей домашнее задание, рассказывали последние новости, – следствие шло полным ходом, допросы не прекращались, – потом Саня обратной дорогой провожал Леру, но от приглашения зайти на чай отказывался. Жил он возле кинотеатра «Аврора», домой добирался на трамвае, а по пути забирал из школы младшую сестру. Его занятия по плаванию начинались в семь вечера. До этого часа он убирался в квартире, проверял домашнее задание сестры, готовил ужин и выгуливал таксу по кличке Штрудель. Для Леры всегда оставалось загадкой, когда Санька успевал выучить уроки, если хозяйственные дела и серьезное увлечение плаванием отнимали все свободное время.

За тот короткий путь, что проходил через сквер от школы до Лериного подъезда, Саня успевал рассказать о себе целую уйму интересных подробностей. Мама его работала в «Интуристе» администратором на этаже и пользовалась всевозможными привилегиями, какие только могла получить на такой должности. Отсюда и модные джинсы, и дутые куртки, и фирменные кроссовки. Отец месяцами пропадал на дальнем севере в геологических экспедициях в поисках ископаемых полезных и не полезных, а просто сопутствующих. Саня рассказывал о своей коллекции камней и минералов, сыпал энциклопедическими знаниями, увлекательно расписывал истории о месторождениях. Они присаживались на холодную скамью в сквере и сидели до тех пор, пока Саня не вспоминал о сестре. Его наручные часы с кожаным ремешком и крупным циферблатом – отцовский подарок на шестнадцатилетие – придавал его взбалмошному характеру определенную уравновешенность.

Он мечтал о море. О кораблях. Мечтал под парусами на штормовых волнах покорять моря и океаны, открывать новые острова, архипелаги и континенты. Таким Лера его не знала: спокойным, рассудительным, целеустремленным, верным слову и мечте. Лера, как верная подруга, завидовала Оксане, которая смогла разглядеть в шебутном Саньке Ивченко надежного парня.

Образ Радика понемногу бледнел в снежной карусели нежданно нагрянувшей зимы, а надуманная влюбленность постепенно таяла под нажимом Санькиного энтузиазма просиживать на заиндевелой скамье часами напролет.

Затянись ангина Таран на неделю дольше, возможно между ними что-то похожее на привязанность разыгралось бы в два счета, но Оксана вернулась в школу в понедельник, и провожания закончились. Через сквер Лера теперь шла домой одна, мимо знакомой скамьи, вспоминала Санькины рассказы о кораблях и жалела, что так рано отказалась от цирка. Мечты у нее не было, как и любви…

Натура Лерина, такая изменчивая и непостоянная, с новой силой принялась искать пути самовыражения. После тяжелого декабря ее влекло во что-то легкое, игривое, не требующее изнуряющего физического труда и утомительной дороги в другой конец города.

Надо сказать, что Шагаевы при всей своей занятости ни одной опереточной премьеры не пропускали. Через свои практикующие руки Дмитрий Павлович на год вперед запасался контрамарками и раз в месяц выводил жену в культурное общество, чтобы совсем не закопаться в том месте, о котором при дочери старался вслух не говорить.

Первый поход в оперетту в пятилетнем возрасте не произвел на Леру, как ожидал отец, оглушительного впечатления. Под конец безбашенного цыганского веселья, устав от громких басов и дребезжащего бубна, маленькая Лерочка расплакалась, и на семейном совете решили с опереттой повременить, тем более что по соседству, в кукольном театре, шла новая постановка «Буратино».

– Не по Сеньке шапка, – горевал Дмитрий Павлович и по субботам водил дочь на кукольные представления.

С тех пор в оперетту Лера попадала только на новогодние праздничные утренники, но и они утратили с возрастом свою прелесть.

На день рождения жены, выпавший как раз на субботу, Дмитрий Павлович не нашел ничего лучше, как повести своих девочек в старую добрую оперетту. Билеты он купил в кассе заранее, контрамарки, как ни старался, достать не смог. Давали «Сильву».

В театр Лера пошла от нечего делать. После спектакля отец обещал праздничный ужин в ресторане гостиницы «Центральная», где часто покупал ее любимый торт «Прага». Ради обещанного угощения Лера и согласилась на опереточную авантюру.

Чтобы чувствовать музыку, необязательно иметь музыкальный слух, надо всего лишь обладать трепетной душой, остальное приложится. Знала ли Лера эту простую истину или нет, но с первыми звуками увертюры ее душа стремительно взлетела под потолок, даже голова закружилась. Музыка рождалась где-то впереди в оркестровой яме, с пылинками вихрилась в лучах софитов, выплескивалась в зал через зрительные ряды, а возвращалась сверху, обрушиваясь прямо на голову, которая все продолжала кружиться от восхищения. Полумрак зала спасительно скрывал Лерино лицо, по которому текли слезы совершенно потрясающей радости. Волна абсолютного счастья рождалась где-то внутри и разрывала легкие полнотой чувств. В конце первого акта Лера горячо хлопала и вместе с галеркой кричала «браво».

– Вот уж не ожидал, – ликовал Дмитрий Павлович в буфете, поднося жене и дочери молочные коктейли, себе – рюмку коньяка. – Вот уж удивила, Лерка, так удивила. Ты ведь плакала! Не отрицай, я видел! Хороша «Сильва», правда, хороша. Следующий раз на Штрауса пойдем…

Пела Лера так себе – посредственно, голосом природа ее не наградила, зато наделила живой игрой и искусством перевоплощения, но трагические моменты получались у нее намного лучше, чем комедийные.

– Я могла бы в драматическом театре играть, – доверительно сообщила она бабушке Жене, когда проведывала старушку. – Может, мне в артистки пойти. Как ты думаешь?

Бабушка думала как мама. Наиграно смеялась, взмахивала руками.

– Что ты, Лерусь? Какая из тебя артистка?! Ты на землю-то спустись, хватит в облаках летать.

До выпускных экзаменов оставался ровно год, а Лерочкины мечты были такие легкие, живые, на удивление приятные.

6

Старость навалилась на Евгению Михайловну как-то неожиданно. Смертельную усталость она почувствовала после тяжелой предновогодней смены, выдраив за день восемь раз казенный кафельный пол. В конце декабря по-весеннему потеплело, подтаяла корка льда, и посетители прямым сообщением помимо простуды и гриппа несли в поликлинику на подошве сапог и ботинок куски самой настоящей грязи.

Поужинав, Евгения Михайловна прилегла на диван и, размышляя о новогоднем угощении для семейного обеда, на который по давней традиции приезжала Таня с семьей, еще раз обдумала созревшее желание бросить неблагодарный труд поломойки и окончательно выйти на заслуженный отдых со всеми вытекающими последствиями.

На пенсию она выживала. Шиковать не шиковала, но и не бедствовала. Танечка регулярно баловала мать гастрономическими изысками, хотя та привыкла обходиться пищей простой и полезной для вялого кишечника.

Отдых Евгению Михайловну не пугал, как и тихая старость, о которой она принялась мечтать после семидесяти. Много вещей ждало часа, когда о них вспомнят и приложат руки, и будет довязано все, что держалось на спицах, а что было наметано на скорую руку, дошьется и будет носиться.

Еще Евгения Михайловна мечтала о благоухающем цветнике, большом и красивом. Посматривая на бесхозную клумбу под окном, до которой никому из соседок не было дела, она часто занимала себя планированием цветочной посадки, прикидывая в уме, у кого попросит корешок, у кого – отросточек, или раскошелится и на цветочном рынке купит все, что душа пожелает. Фантазии уносили ее в райские сады, подпитывали смутные желания и утверждали в сомнениях – нет ничего прекраснее, чем создать своими руками живую цветущую благодать и любоваться плодами изнуряющего труда, денно и нощно просиживая на лавочке под виноградной тенью.

Еще требовалась тщательная ревизия двум платяным шкафам, опустевшим с переездом Танечки к мужу, а затем снова наполнившимся старыми вещами, очень нужными, но не носившимися. Много от чего хозяйка желала избавиться, да все сомневалась – пригодятся ли вещи в хозяйстве…