Записки городского сумасшедшего

Одиночество

Знаете ли вы, что такое одиночество?

Я смотрю на расставленные вокруг стола стулья: три белых и один розовый. Смотрю на обои в широкую бордовую вертикальную полоску и вижу твой портрет на них, огромный, в полстены. Затем смотрю в окно и вижу тебя, обнаженную, качающуюся на качелях в нашем саду, в лучах жаркого летнего солнца. Значит, времени осталось совсем мало. Вспоминаю, что сейчас, говорят, зима. Но я не верю. Сейчас я никому не верю. А себе – особенно.

Когда все началось, ты говорила: «Я хочу розовый стул. Хочу, чтобы ты мне его принес». А я… Я всегда смотрел на тебя, улыбался и думал, что, если только захочешь, я принесу тебе что угодно. А потом вот появился он. Откуда? Я не знаю.

Ты любила кинематограф. Мы с тобой смотрели фильмы. Разные. Но этот Джон Холмс1 нам нравился больше всего. Актер с большой буквы. Я-то его всегда любил. А ты… Ты уже позже начала, потом, когда мы вместе смотрели. Хотя и до этого было… Это я наверняка знаю. Помню, ты садилась на своем стуле напротив экрана, так что твои ноги в туфлях на высоких каблуках были продолжением (впрочем, это всегда так, но с этим твоим стулом – особенно) розового начала, которого касалась твоя рука…

Это я все устроил. Для тебя. Целые мотки пленки, киноаппаратура, звук – настоящее искусство. А для искусства не жалко времени. Для него времени не существует. И средств. Я вот отдал все. Понимаю людей, которые часами могут стоять перед, скажем, «Великим мастурбатором» Дали. Но это… Все же это несколько не то. Хотя и невероятной глубины искусство и то, и другое. Да и кто знает, что мне на деле ближе, если разобраться.

Иногда ты исчезала. Конечно, будь моя воля, этого бы никогда не случалось, но не все решает моя воля. Хотя, по их мнению, решало все как раз ее отсутствие. И тогда ты уходила от меня, а я оставался один в своей жалкой квартире, тусклой и пустой. Тогда все преображалось… Обычное дело. И скоро опять так будет. Я – один на один с пожелтевшими обоями в своих двух почти пустых комнатах и стопкой видеокассет рядом с телевизором. И тогда я волком выл, лежа на кровати, но они говорили, что так надо.

А потом ты возвращалась. Я возвращал тебя. И все снова преображалось. Снова только мы с тобой и искусство.

Я всегда восхищался твоей красотой, хотя так и не познал тебя. Там, в прошлом, в нашем с тобой прошлом, когда появился он, ты оставила меня, чтобы потом… вернуться, только уже в совсем другое настоящее, мое. Могла ли ты тогда предположить, что поступишь так? Или что я поступлю так? Но ты сделала то, что сделала. И я сделал то, что сделал, – как, впрочем, и все другое – по единственной причине: я любил тебя. И до сих пор люблю.

Ты за окном, качаешься на качелях. Туда-сюда. Твое тело прекрасно. Ты совсем чуть-чуть еще раскачиваешься. Как будто опасаешься. На лице твоем азарт, смешанный со страхом. Я смотрю на розовый стул и вспоминаю, как однажды, точно однажды, обнаружил на нем красные следы.

– Что это? – спросил я, показывая пальцем туда, где твое тело соприкасалось с поверхностью.

Ты, сидя на стуле, повернулась ко мне, обнаженная, так что пятно было отчетливо видно там, где стул касался тебя, и сказала:

– Это он.

Тогда я упрекнул себя за то, что задал глупый вопрос, потому что и так знал ответ, и тем самым еще больше отдалил себя от тебя. Но ты тогда была со мной. В тот вечер и еще несколько дней.

Они говорят, что я убиваю себя. Но нет. Они не правы. По крайней мере, не до конца. Потому что так не убивают. Одиночество убивает. И сегодня оно убьет. Я так решил. А потому сегодня, после долгой разлуки, ты опять со мной, и я пока живу. Однако время наше подходит к концу, и, как всегда, перед тем как исчезнуть, ты пошла в наш сад покачаться на качелях. Снова смотрю на тебя. Как же ты прекрасна! Туда-сюда. Страх уже исчез, волосы разбросаны, руки цепляются за опору все сильнее, расцарапывают ее ногтями… На самом верху ты замираешь и вздрагиваешь, и невольный вскрик иногда вырывается из приоткрытых губ, жадно хватающих горячий воздух в тщетных попытках охладить внутренний жар… Сейчас… Сейчас… Еще миг, и все закончится. Я это знаю, смотрю на тебя и понимаю, что вот-вот…

…Крупные хлопья белого снега в мгновение покрывают все вокруг, сад и тебя. Все исчезает. За окном зима. Бордовая полоска на обоях и твой портрет растворяются в пожелтевшем от времени узоре. Телевизор с видеокассеты вещает классику с Джоном Холмсом. Посередине комнаты убогий стол и три деревянные табуретки вокруг него. На столе эта дрянь, которую они все так ненавидят.

Видит бог, я держался, сколько мог. Но одиночество стало невыносимым, и сегодня я решился. И прежде чем закончить с этим, я в последний раз захотел увидеть тебя, хоть и обещал и себе, и им, что никогда больше. Но какое значение могут иметь обещания, когда все так?

И вот все закончилось. Ты ушла. Пришло время уходить и мне.

В другую комнату, где у меня уже все готово.

Наполеон

Так складывались обстоятельства, что я долго не виделся со своими друзьями Юджином и Даниловым. Как это всегда бывает, то работа, то семейные дела, то еще что-то. И уже думал, что нужно бы в какие-то из ближайших выходных встретиться. А тут случился неожиданный повод увидеть их, да так совпало, что сразу обоих.

А повод был такой, что купил я себе новую машину. Хорошую. Старая-то была тоже ничего, но эта лучше. Да и почему, собственно, была? Я ее жене отдал. Так что стали мы жить, можно сказать, как олигархи: у каждого свой автомобиль. Ну, и на другой день после покупки возвращаюсь вечером домой после работы на новой машине и думаю: дай-ка заеду к Юджину, похвастаюсь. Звоню ему. Он дома. Говорю: «Я тут машину купил». Он: «Приезжай, щас посмотрим». Через пять минут я заезжаю во двор его дома, сижу жду.

Выходит он не один, а вместе с Даниловым, и начинают они вдвоем шарить глазами по всему двору, меня не замечая, хотя я стою совсем рядом. Я сигналю, машу рукой из окна. Они увидели. Подходят. Юджин со словами «Нихуя себе!» садится вперед, Данилов назад. Здороваемся.

Юджин произносит одну из своих стандартных фраз, употребляемых в ситуациях, когда нужно выразить восторг:

– Бля… Вован…

Дальше он расспрашивает о характеристиках и рассуждает о том, что в «такой тачке хорошо баб катать», а Данилов, натура более меркантильная, – о стоимости и расходе топлива. В итоге Юджин говорит:

– Давай Данилыча домой отвезем, по дороге и поговорим.

Я звоню Кате, говорю, что мы с ребятами немного прокатимся (чтоб предупредить, что вернусь позже обычного). Юджин гладит кожаную панель:

– Ну чё, Вован, писька растет…

– Так не мальчики уже, – отвечаю.

И мы едем. Спрашиваю, как у них дела. Данилов говорит, что делает ремонт в новой квартире и что этот ремонт по каким-то причинам затягивается. Юджин ехидно замечает:

– Затягивается, потому что ты жопошник.

– Сам ты жопошник, – отвечает Данилов.

– Тебе, может, помочь плитку поднять?

Здесь Юджин намекает на историю десятилетней давности, когда Данилов делал ремонт в другой своей квартире и, решив сэкономить на грузчиках, попросил нас помочь занести в квартиру несколько ящиков керамической плитки. И носить-то нужно было бы не много (от машины до лифта и потом от лифта до квартиры), и быстро бы мы управились, если бы не случилось то, что всегда происходит в подобных случаях по закону подлости, – сломался лифт. А поскольку квартира находилась на десятом этаже, времени потратили мы уйму и устали как собаки.

После этих шуток Юджин спрашивает, как у меня дела, куда я пропал и все такое.

– Да так, – говорю, – ничего особенного. Работаю. Да еще искусством занялся.

– Иску-у-усство, – тянет Юджин и потом спрашивает: – Чё за искусство?

– Роман пишу. Психологическое порно.

– Ты вон его главным героем сделай, и пусть там баб окучивает, – язвит Данилов.

– Для Юджина у меня рассказы будут. Он сильно непостоянный для романа, – отвечаю я.

Юджин призадумывается и, как будто решившись, заявляет:

– Кстати, господа, а насчет искусства я вам сейчас расскажу!

– Ты про эту, что ли, свою… – начинает Данилов.

Но Юджин его тут же перебивает:

– Ты погоди! Вован же не знает. Да и ты – не всё. Щас. Значит, познакомился я тут с одной. Короче, она деятель искусств. Сперва вроде ничего так в первый день было. Приехала она ко мне, несмотря на всю свою культуру. Выпили мы. Наутро думаю: вроде более-менее все прошло. Жопа у нее нормальная такая. А вот дальше… Может, и сразу у нее эти замашки были. Не помню. Но, короче, через пару дней начала она мне втирать про исследования личности и путь настоящего человека…

– Настоящего – то есть не тебя, – вставляет Данилов.

– Да, настоящего, бля, – продолжает Юджин. – Темы свободы, тотального рабства из-за работы и все такое. Короче, смотрю на нее и думаю: что-то ты не то пиздишь, подруга.

– У нее работа есть? – спрашиваю я.

– Да хер ее знает. Говорила, что есть. Но я чё-то не заметил. Хотя точно не знаю. Мы слишком быстро расстались. Ну короче, вот. Сама она такая типа умная, типа в искусстве понимает…

– И в литературе? – спрашиваю.

– А как же! Надо было вас познакомить. Только тогда ты бы свой порнороман никогда бы не дописал.

– Это почему?

– Да потому что заебала бы. Вот слушай. Типа такая умная, в высоких делах шарит, причем во всех. Короче, и в музыке, и в кино, и в живописи, и в литературе. Посмотрела она на мои книжки, ну, которые дома, и говорит, что это дерьмо. Я бы такое, мол, не купила. Слабые они. Как так, говорю, слабые? Вроде нормальные. Люди уважаемые писали. А она: люди эти – дерьмо, говорит, такое же, как и их книги. Удивительно, думаю. Но это еще только начало. Дальше интереснее. Короче, развлекаемся мы с ней ночью, утром я ухожу на работу. Она остается у меня. Сказала, что ей никуда идти не надо, потому что она типа в отпуске. Прихожу вечером, спрашиваю: что делала? Я, говорит, творила. Что творила? А творила она, Вован, по твоей части. Литературу. Дает мне бумажку. Прочитал. Я не великий знаток, но от первых же строк меня перекосило.

– Признание в любви, надушенное и с отпечатком губ, – уточняет Данилов.

– Если бы. Короче, там такое! Бля. Говорю, я не знаток, но в школе-то я учился… – Здесь надо уточнить, что Юджин окончил школу с медалью, как и я, и на деле мы были куда меньшими дебилами, чем из себя изображали. – Там, короче, инфантильный бред про все ту же справедливость, поиски, рабство, страдания, настоящих людей и прочее. И мало того что бред, так еще и написано безграмотно. Ни тебе орфографии, ни пунктуации, ни падежей. И возмутило даже не это. Хер бы с ним. Когда она других обругала, я подумал: наверное, сама-то чё-то может. А хер там плавал!

– Ну, этим ты не удивил, – говорю, – таких полно.

– Да. Но слушай дальше, а то уже подъезжаем. Короче, на другой день прихожу, а у нее вся рожа раскрашена фломастерами. Я спрашиваю: это чё такое? Она мне опять: я творю. Я, говорю, вижу. Нет, говорит, не видишь, и дает мне телефон. Короче, наснимала она кино. В котором тоже шарит будь здоров, если ее послушать.

– Порнушку сняла? – смеется Данилов.

– Ага, щас, – отвечает Юджин. – Там те же самые рассуждения, только еще и с видео. Ну, думаю, ладно, с кем не бывает. У каждого свои развлечения. Но зато я три дня уже с телкой. А потом началось самое интересное. Проходит еще немного времени, и я чувствую: вроде что-то не так. И с каждым днем все сильнее. Спрашиваю дня через три, когда она спать ложится, аккуратно так: дорогая, а ты в душе была? А она мне: я исследую восприятие своего тела – такого, какое оно есть. Естественного ее тела, понимаешь ли. И решила не мыться. И не бриться.

– Говорят, Наполеон любил такое, – говорю я.

– Ты ей эту песню «Ленинграда» включи, ну ту, – говорит Данилов, имея в виду композицию «ХХХ» (чрезвычайно похабную песню о необходимости гигиены). Мы его, конечно же, сразу понимаем, потому что с ней связана отдельная, хотя и короткая история.

– Ага. Сказал я, короче, ей, что я не Наполеон. Если чё. Она ответила, что ни черта я не понимаю, а раз не люблю ее волосатые подмышки и все другое, а также ее естественный запах, то не люблю саму природу. А раз я не люблю природу, то и в искусстве ничего не смыслю, а значит, бестолочь я редкостная и вообще зря все это со мной.

– А ты знаешь, – говорю я, – в чем-то она права. Я вот вчера читал Карамзина, и он пишет в одной своей статье (или на кого-то ссылается, не помню), что искусство – это стремление подражать природе. Так-то. Она-то понимает. А не каждый понимает. А ты, Юджин, невежественное необразованное животное.

– Я, Вован, ее с тобой познакомлю. Будете друг друга образовывать.

– Как же мы ее поделим?

– А никак. Она ушла. В тот же вечер погрузилась в депрессию, а утром, когда я проснулся, ее уже не было. Дверь квартиры нараспашку, и бутылки виски нету. Бутылка, правда, начатая была. Но все равно жалко.

– Чё за виски-то был? – спрашивает Данилов.

– «Макаллан» восемнадцатилетний. Хороший.

– Мажор ты.

– Почти как Наполеон… И хоть бы дверь закрыла! Ночью мало ли что. Вот вообще мозги есть?

– А это чтоб ты искусство лучше понимал. Единение с природой чтоб. И книжки чтоб сильные читал. И ки́на смотрел. И развивался, – говорю я.

Мы останавливаемся около дома Данилова. Юджин говорит:

– Открой-ка капот, Вован.

– Зачем?

– Посмотреть хочу.

– А что там смотреть?

– Ты чё? Все пацаны под капот смотрят.

– Специолист, – намеренно исказив слово, насмешливо произносит Данилов.

– Наполеон, хули, – говорю я.

Мы выходим из машины. Я поднимаю капот. Мы стоим и пялимся на работающий двигатель и прочее, что находится под капотом, хотя совершенно ни в чем этом не разбираемся.

На зависть всем

Истории почище тех, что рассказывают нам мыльные оперы, иной раз, и даже весьма часто, происходят в наших деревнях. Только как-то обходим мы их и нередко даже как будто не замечаем. В лучшем случае послушаем в виде сплетни, получим удовольствие, хотя виду не подадим, и пойдем дальше по своим делам. А между тем, если подумать: берем героев, перемещаем их в какую-нибудь жаркую страну, нарекаем именами вроде Педро, Сантьяго, Роза и подобными, кого-то снабжаем деньгами, кого-то делаем нищим, – и все, душещипательная история серий на двести готова.

Собственно, одну из таких историй я и услышал на днях, представил себе в красках, будь это не у нас, а где-нибудь там; да если назвать Ольгу Камилой, а Рому Мигелем, да снять красиво – шедевр вышел бы мирового уровня. Иной раз даже жалею, что я не режиссер и фильмы не снимаю. А в рассказе изменять ничего не буду, чтобы ясна была именно оригинальная суть. А на нее уж при желании накрутить можно что угодно.

Как водится, в любой мыльной опере есть, главные герои, вокруг которых вся замешанная на любви история и вертится. Это молодые люди, красивые, здоровые, которые к вопросу продолжения рода имеют отношение самое непосредственное и им предназначенное в это самое время. Зритель смотрит на них и волей-неволей думает, когда уже случится с ними то, что должно случиться. И в ходе всех двухсот серий сюжет петляет и так и сяк, вокруг да около, чтобы в конце концов вознаградить зрителя за долгое ожидание и воссоединить героев, предрекая им вечную любовь и счастье.

Такие герои в нашей истории тоже, конечно же, есть, и вокруг них-то все, собственно говоря, и вертится. Как вы уже поняли, их зовут Рома и Оля. Но не будем торопить события, успеем еще вернуться к ним: и рассмотреть как следует, и поучаствовать, и, может быть, даже всплакнуть. А сейчас довершу мысль, которую начал.

В любой мыльной опере помимо главных героев есть вроде и важные, создающие как бы ауру, масштаб, но все же не основные. Я могу здесь несколько путаться, потому как не вполне владею нужной терминологией, но, думаю, в целом моя мысль ясна. Важные – это обычно родители главных героев, которые нужны скорее для того, чтобы играть свою значимую роль в жизни молодых, чем для того, чтобы устраивать свою собственную. Зритель едва ли жаждет увидеть счастливый конец любви двух стариков после годового просмотра всей эпопеи. У стариков другая роль – сопровождать молодых в их нелегком пути, страдать и радоваться с ними, защищать от невзгод и вообще делать для них все что нужно, чтобы те прошли предназначенный тернистый путь и пришли-таки к кульминации, то есть к счастливому концу. А еще лучше, и даже очень желательно, чтобы кто-нибудь из родителей был с каким-то недостатком (если можно так выразиться). Это усилит страдания героя, а лучше героини, и впоследствии ощущение приобретенного счастья будет сильнее. Такие персонажи есть и в нашем рассказе. С них, пожалуй, и стоит начать.

Лена, в будущем мать нашего героя, отучившись после окончания школы в С-ом педучилище, вернулась в родное село и стала преподавать в школе требуемые, но не особо значимые предметы: технологию, музыку и рисование. Было это в начале девяностых. Тогда же она вышла замуж за местного тракториста Петю и с разницей в три года родила двух сыновей: Рому и Васю. Жили они не лучше и не хуже, чем другие деревенские семьи. Оба родителя работали, Петя выпивал, часто и много, мальчики росли, чтобы по достижении сознательного возраста устроить свою жизнь по образцу родительской: окончить какое-нибудь ПТУ, сходить в армию, начать работать, затем жениться, родить детей и развлекать себя выпивкой настолько часто, насколько это было бы возможно.

Рома женился в двадцать один – в возрасте, когда уже чуть ли не поздновато для деревни, но, как говорят, лучше поздно, чем никогда. К тому же была причина, по которой жениться раньше он не мог, несмотря на то что все предпосылки для этого были. Целый год он, его невеста Оля и счастливые родители с обеих сторон ждали, пока будет выполнена дурацкая формальность и свадьба станет возможной, – ждали, когда невеста достигнет совершеннолетнего возраста.

Надо ли говорить, что это был не тот случай, когда отсутствие штампа в паспорте мешало им начать исполнять вполне уже супружеские обязанности. Оля была девушкой взрослой и сформировавшейся (в том смысле, что к отношениям готовой), он же – обычным парнем, не лишенным физических потребностей. К тому же лучшего варианта, чем Рома, Оля в своем окружении не видела, а выйти замуж ей было необходимо – выйти и уйти наконец из дома, где родители все свободное время посвящали одному занятию: выпивке. И если немного приукрасить эту историю, то получим пример рыцарства чуть ли не по классическому образцу: она, красавица, страдает в родном, но давно ставшем чужим доме, он, прекрасный принц, является в самый нужный момент, видит нежный распустившийся цветок, протягивает руку и, взяв свою суженую, увозит ее в замок… Да, в сущности, так все и было, если заглядывать в самую суть: он пришел, и цветок был взят. Правда, в некоторой спешке, даже без того, чтобы до конца раздеться, обнажив только самое необходимое, на кровати возлюбленной, пока ее родители в соседней комнате спали глубоким сном в алкогольном забытьи. Обошлось без свечей, прелюдий и особого для нее удовольствия, зато с результатом: через год должна была состояться свадьба.

Его родители были довольны (что сын, наконец, женился), а ее – счастливы (что сбагрили уже давно начавший давить на их неустойчивые плечи груз). Молодые переехали в дом жениха (вернее, уже мужа), стали жить в отдельной комнате и активно думать над продолжением рода. В остальном же жизнь семьи не изменилась. Новые родственники Олю приняли хорошо (по крайней мере, ей было не хуже, чем у родителей). Работать она пока не пошла, зато помогала по хозяйству, и, надо отдать ей должное, помогала много. А через год у них с Ромой родился сын.

А еще через год случилось событие, которое можно считать кульминацией нашей истории и которое, будь эта история экранизирована, заставило бы миллионы людей лить потоки слез перед телевизорами: Оля исчезла вместе с ребенком. Здесь можно живо представить себе убитого горем мужа, сходящих с ума родителей (и тех, и других), сопереживающего младшего брата… Так это и было. Правда, чтобы отличить истинную реакцию членов двух семей на это вопиющее событие от той, которая могла бы прийти на ум любителям мыльных опер, надо дать ей какое-то, пусть и самое краткое, описание. К тому же, в отличие от мексиканской, любая российская беда, следуя известной поговорке, не приходит одна.

Отец Романа запил, что само по себе было большой бедой, потому что, будучи хроническим алкоголиком, до этого момента он был закодирован, а брат по несчастливой случайности заболел и попал в больницу. Мать, Лена, пошла в полицию, сообщила об исчезновении Оли и ребенка, и те сказали, что приступят к поискам.

С этого момента Роман с матерью на долгое время остались на хозяйстве одни: брат лежал в больнице, и лечиться ему предстояло долго (прогноз, однако, был хорошим), а отец просыхал только для того, чтобы через несколько дней снова уйти в запой. Родителям же Оли до произошедшего дела не было никакого: они отдали дочь не просто так, а вместе со всеми событиями, с ней происходящими, а потому, решили они, пусть там и разбираются.

Прошел всего месяц с момента исчезновения жены и ребенка, как Рома привел домой женщину. На комментарий матери: «Сынок, как-то вроде нехорошо, в такое время…» – он ответил прямо и жестко, как настоящий мужик: «А ты что, хочешь, чтобы я за клубом ее ебал?» На этом вопрос был исчерпан.

А тем временем в результате превосходной работы полиции Олю нашли, и открылась вторая часть этой истории, собственно то, что сподвигло ее к такому шагу – бросить мужа и уехать. И здесь, в лучших традициях мелодраматического жанра, не обошлось без злодея. Им оказался Руслан из соседней деревни, живущий с матерью на ее пенсию, но очень жадный до денег. Он потирал руки и расставлял свои коварные сети в социальных сетях мировой паутины, чтобы однажды попалась в них наивная, но богатенькая золотая рыбка. И случилось так, что этой самой рыбкой стала Оля.

Скорее всего, в этот момент читатель, не забывающий о том, что мы ничего не приукрашиваем, оставляя эту возможность для кинорежиссеров, которые потом преобразуют эту быль в сценарий, достойный фильма, вручат Оле (которую, как мы помним, назовут Камилой) наследство – найденный в саду клад или что-то в этом роде, – благодаря чему она из рабыни вмиг превратится в богатую принцессу, – в этот момент читатель, скорее всего, спросит, какая связь между Олей и богатством, на которое так рассчитывал злодей Руслан, и вопрос этот будет закономерным и правильным.

Богатство ее оказалось таким же, как и сети негодяя, – виртуальным. Наговорила (а вернее, написала) она ему, что ее муж имеет неплохой доход, около ста пятидесяти тысяч рублей в месяц, и хитрый Руслан не без помощи матери быстро смекнул, что в этом случае размера алиментов на ребенка может запросто хватить на сытую, а главное пьяную, жизнь, пока мальчик не достигнет совершеннолетия и пока его законный отец будет работать и хорошо зарабатывать (дай бог ему здоровья). Короче говоря, в результате долгой и самой романтической переписки с клятвами в вечной любви к ней и особенно к ее сыну злой рыцарь сподвиг томящуюся уже от однообразной семейной жизни красавицу вызвать такси и уехать к нему.

Полиция свое дело сделала и устранилась, не узрев в произошедшем ничего противозаконного и оставив участникам справедливое право разбираться в своих семейных делах самим. Начались долгие переговоры, подробностями которых не будем здесь злоупотреблять, несмотря на то что можно было бы без труда растянуть их серий на пять и держать зрителя в сильнейшем напряжении, ибо борьба была серьезная, и чаши весов смещались то в одну, то в другую сторону. И в этих переговорах участвовали все: и сам Роман, и его мать, и даже его отец (в перерыве между запоями), и злодей Руслан, и его мать. И только двое воздерживались – родители Оли. Мать только сказала: «Ну если ей там лучше, пусть так и будет. Мы хотим, чтобы ей хорошо было» – и налила себе рюмку.

В итоге, несмотря на все усилия настоящей Олиной семьи, коварство темного рыцаря (а также то преимущество, что девушка была при нем) одержало верх, и законный муж получил отказ. Этот факт, конечно, оказался не из приятных, однако, к счастью для него, было кому его утешить, и той же ночью он слушал, как лежащая рядом женщина шептала на ухо: «Рома, да и бог с ней. Разве тебе со мной плохо?» – и все в таком роде. Послушав немного, он сказал: «Заткнись», отвернулся и уснул.

Раз таким образом все оборачивалось, Роман, исчерпав все благородные способы решения проблемы (а опускаться до неблагородных было не по его правилам), написал Оле, что пришло время разводиться. Она сообщила эту новость Руслану и его матери, и те от счастья достали водку, начали ее пить и рассуждать о размере обозначившейся уже на горизонте солидной прибавки к их доходу.