– Как и вы! Но вы одерживаете победу за победой, а я понимаю, как вы это делаете. И никто на свете не знает Адриана лучше, чем я. Давайте же вместе найдем путь к триумфу.
– Агата может понять Агату?.. – слабо улыбнулся Эрвин.
– Конечно. Неужели сомневаетесь?
– Что ж… У меня мелькнула одна мысль… Я еще ни с кем не делился ею. Она вовсе не гарантирует победы, и настолько рискованна, что даже мне становится жутко.
– Это звучит очень соблазнительно, милорд! Прошу, поделитесь со мною.
– Ладно, – сказал Эрвин и сполз с кресла на ворсистый ковер. Расстелил по полу карту герцогства и схему города Лабелина. Аланис села рядом, прильнув к его плечу. Он начал:
– Под улицами города, как видно на схеме, пролегают большие катакомбы…
* * *
Весной и осенью, во время дождей, низинный город Лабелин превращался в огромный водосборный бассейн. Миллионы галлонов воды стекали с крыш, грязными потоками хлестали на улицы. Вода переполняла канализационные стоки, и нечистоты всплывали на поверхность, затапливая город, как зловонную клоаку. С этим нужно было бороться.
Чтобы справиться с бедствием, прадед нынешнего герцога начал строительство подземного этажа города – катакомб. Использовались карстовые щели и полости, имевшиеся в здешних местах. Люди рыли искусственные пещеры, соединяли полости в единую сеть, прокапывали туннели, ведущие к реке. Год за годом росло подземелье, отводящее лишнюю воду, спасающее город от потопа. Сейчас, спустя век, катакомбы почти не уступали по площади наземной части Лабелина. Полной и точной их карты не имелось ни у кого.
Пещеры расслаивались на несколько уровней, и верхние из них никогда не заливались полностью, даже во время сильнейших дождей. Их звали сухими катакомбами. Имя отчасти грешило против истины: весною в сухих катакомбах текли ручьи по щиколотку, а то и по колено, но не по шею, как в более глубоких пещерах.
Сухие катакомбы облюбовали в качестве убежища самые презренные жители Лабелина: бездомные, нищие, уличные воры, грабители и мошенники, вымогатели и сутенеры – словом, все те, при виде кого мещанин отвернется и ускорит шаг, а воин возьмется за меч. Никто не знал, сколько этих грешных душ вмещали катакомбы. Самые скромные прикидки давали никак не меньше двух тысяч. По этой причине шериф Лабелина, имевший в подчинении шестьсот констеблей, предпочитал не соваться в пещеры без крайне веской причины. Бездомная братия, в свою очередь, старалась не давать ему излишне веских поводов.
Ни один самый наглый лжец не сказал бы фразы вроде: «В катакомбах происходит то-то и то-то», – ибо все знали, что никто этого полностью не знает. Но не будет ложью утверждать, что в восточной – самой теплой – части пещер имеется зал, прозванный Казаном за округлый и гладкий потолок. Казан примечателен не одним лишь потолком, а и всей обстановкой. Здесь стоят два стола – нижний и верхний, как принято в домах богатеев. Нижний сколочен из полудюжины столешниц разного размера, так что напоминает состав с пятью вагонами. Верхний возвышается на помосте, и всем хорошо видны его лакированные ноги из красного дерева со львиными мордами внизу. На стенах Казана висят всевозможные диковинные предметы: алебарда, двухфутовая священная спираль, голова статуи Людмилы, портрет глазастого мужика в берете, связка амулетов от порчи, гнутое серебряное зеркало, несколько бутылей вина, оплетенных лозой. Между зеркалом и спиралью намалеван углем контур грудастой бабы.
На третий день после прихода северян в Казане сидели полторы дюжины парней. За нижним столом разместилась пестрая компания. Здесь были два брата-близнеца, курчавых, словно черные бараны; слепец в плаще со стоячим воротом; бородатый моряк, исполосованный шрамами; хмурый тощий подросток, ковырявший ногти ножом; седой дед в ливрее, похожий на дворецкого, и еще несколько мужчин. Единого занятия у этих людей не было: кто играл в кости, кто вел разговоры, кто слушал песню, попивая горькую дубовку.
За верхним столом сидели четверо. Здесь были Томпсон и Хмык – высокие жилистые парни в серых сюртуках (у Томпсона новый, у Хмыка – с заплатами на локтях), затем Крот – мелкий и скользкий, с неприятно острым носиком, а возвышался над ними Олаф – самый заметный господин во всем здешнем обществе. Он выделялся абсолютно всем, а прежде всего – диковинной бородой: она была разделена надвое и окрашена в синий цвет. Каждая полубородка затвердела от краски и напоминала острую сосульку. Одет был Олаф в синие шаровары, остроносые сапоги и алый камзол со множеством золотых пуговиц: они крепились не только там, где пуговицам следует быть, а и в совсем неожиданных местах, скажем, на вороте и плечах. Олаф взирал на столы свысока, будто всадник на пехотинцев, поскольку восседал на бочке. Для мягкости крышка ее была устелена овчиной, а сзади приколочен огрызок другой бочки, образующий нечто вроде спинки трона. На нижней бочке слева имелся краник, из коего Олаф подливал жидкости себе в кубок, а справа – крючок, на котором висел взведенный арбалет.
Дополняли честную компанию два музыканта. Один играл на штуковине вроде арфы, только с плоской доской, а второй покручивал шарманку. Они пели про Джека, что очень любил свою Мышку. Джек грабил дилижансы, рискуя головой, и покупал Мышке платья да браслеты. В платьях да браслетах Мышка ходила гулять в город, там и встретила шерифа. Тот положил на нее глаз и стал охмурять, а Мышка ответила: «Не пойду к тебе, ясный сокол, больно Джека боюсь. Он лихой у меня, не моргнет – зарежет». Шериф отвечал: «Не робей, конфетка, Джеку будет управа. Ты мне только скажи…». Она сказала, и следующим днем Джек попал в засаду. И вот на галере он тянет весло, а сам думает…
Песню слушали ребята за нижним столом. Но из верхних лишь Томпсон иногда качал головой и хмурился, остальные не обращали на певцов никакого внимания. Крот вел рассказ:
– Ну, вы знаете, у меня шестая комната – особая. Пускаю туда только самых сладких девичек, а в стенке имеется отверстие. Ведет в седьмую комнату, там у дырки стоит стул. Ну, я и даю поглядеть за совушку.
Совушками называли глории – очень уж знатные глазища были у Праматери на монетке. Агатки именовались перьями, а елены – фонарями: по рисункам на обороте.
– Так вот, позавчерась один чинуш снял рыжую. А рыжая – девка ого, к ней, бывает, очередь стоит. Вот и тогда сидит один пузан, говорит: «Никого не хочу, рыжую дождусь». Я ему: «Поглядеть хочешь?» Он заплатил, пошли мы в седьмую. Усадил пузана на стул, он к дырке так и прилип глазом. А звук тоже проникает, я и слышу: тот чинуш что-то нашептывает рыжей. Прислушался получше – вот же стервец! Соблазняет рыжую уйти с ним насовсем! Говорит: «Будешь только моей, ничьей больше! Хочешь?» Она не дура, отвечает: «Ишь, какой смелый – насовсем! А деньги-то у тебя есть?» Он говорит: «Еще какие! Я не просто какой-то чинуш, я – кассир в банке Шейланда!» Рыжая: «Врешь, наверно. Одет простенько». Чинуш: «Это нам так полагается по форме. Но через мои руки знаешь какие деньги проходят!..» Тут я навострил уши. Вернул пузану его монетку и вытолкал из комнаты, сел сам слушать. Чинуш там, в соседней комнате, совсем разошелся: «Из нашей банковской точки каждую неделю две тыщи вывозят! Что ни неделя – то две тыщи! Говоришь, у меня денег нету? Это у меня-то нет?! Да ты со мной заживешь, как принцесса!»
Крот говорил с неприятным присвистом – из-за нехватки передних зубов. Двубородый устал от его болтовни и сказал:
– Так что? Короче давай.
– Ты слыхал, Двубородый, две тыщи каждую неделю! Вот что! И речь не о перышках шла, а о самых настоящих желтяках! Положим, чинуш приврал, и там не две тыщи, а одна, но все равно! С налету тыщу желтых можем взять!
Олаф потер правую бороду, что было признаком раздумий или легкого раздражения, и ответил:
– Банк Шейланда самый надежный.
– Двубородый, я пошел на ту точку и поглядел. Там стерегут всего пять рыл в железе. Соберем дюжину, налетим по-шустрому и все обтяпаем. Каждый возьмет по полсотни желтых, а мне сто, а тебе – триста.
– Дубина, – буркнул Олаф. – Банк Шейланда самый надежный потому, что честно платит мне мзду. У него нет проблем и у меня нет проблем. Кто сунется к Шейланду, свяжется со мной.
– Платит тебе? Неужто целых триста желтых? Верно, меньше!
– Не твое дело, сколько. Платит, сколько нужно. Ты понял меня?
– Но Двубородый…
Сидящий на бочке от злости взялся за левую бороду.
– Что но?
Крот опомнился:
– Никаких «но». Прости, Двубородый.
– Что прости?
– Прости дурака. Сказал, не подумав.
– Слепая тварь. Надоел. Пошел отсюда.
Сидящий на бочке схватил кубок Крота и швырнул под нижний стол. Остроносый мужичок схватился с места и резво убежал следом за чашей. Кто-то из парней хохотнул, Хмык сказал:
– Хмык…
Олаф отпустил левую бороду и тут же улыбнулся, словно злость прошла за миг.
– А ты, Лысый Фред, ступай ко мне. Садись рядом.
Невысокий парень, косматый настолько, что глаза едва проглядывали сквозь шевелюру, перешел от нижнего стола к верхнему.
– Как дела, Фред?
– Да помаленьку, Двубородый.
– Говорят, хорошо перья стрижешь.
– Я-то что, я скромно… Это место прибыльное. Перышки сами в руки летят, а я от них отмахиваюсь. Но иногда устаю, тогда уж беру.
– Ты – хороший парень, Фред…
– Сука! – процедил Томпсон.
Лысый Фред опешил:
– Ты чего это, а?
