Янмэйская охота. Том I
– Я успешно и с радостью прошел все утренние процедуры. Я ел с аппетитом и гулял спокойно, не глазел по сторонам, а осознавал себя. Я сделал все, что полагалось за день, и был все время спокойным и радостным, темные мысли ни разу не овладели мною.
Лекарь Финджер хвалил докладчика, а пациенты повторяли хором:
– Ты молодец! Мы очень тобой гордимся! Ты твердо встал на путь исцеления и не собьешься с него.
Здесь Дороти услыхала и запомнила мудрые слова. Тощий паренек, что наносил орнамент на посуду, сказал так:
– Я сегодня расписал четыре тарелки, и сожалею, что не больше. Но вчера я сделал только три тарелки. Радуюсь, что сегодняшний я лучше вчерашнего меня. Чувствую, как моя хворь ослабела за день.
По знаку лекаря Финджера все аплодировали этому парню. Дороти хлопала громче других и чувствовала сильнейшее вдохновение: она очень хотела стать завтра лучше себя сегодняшней! На другой день Дороти жестоко провалила норму – ливень хлестал в окно, это очень будоражило и совсем не давало работать. Она переписала всего четыре страницы, простояла ночь на коленях, но со следующего дня стала прибавлять ежедневно по полстранички. Пять, пять с половиной, шесть страниц – этого все еще было очень мало. Но каждый вечер, отчитываясь перед мастером Густавом, она с гордостью повторяла:
– Я сегодняшняя лучше меня вчерашней на половину страницы. Я чувствую, как слабеет моя хворь!
С каждым днем ей назначали все более легкие процедуры, чтобы поощрить настрой на исцеление. Перевалив за дюжину страниц, Дороти получила первую заметную награду: право работать в общем зале, рядом с другими переписчиками.
* * *Не считая самой Дороти, их было десять. Если бы она не была младенчески бесхитростной, то поняла бы, сколь исключительное положение занимала эта десятка. Во-первых, писчий зал всегда хорошо освещался и отапливался. Во-вторых, каждому переписчику полагались: удобный стул, нарукавники, личное пресс-папье и набор для чистки перьев, подставка для книг с фиксатором страниц, тазик для мытья рук и чистое полотенце, даже кувшин с питьевой водой. В-третьих, пациенты обоих полов трудились в одном помещении, имея возможность перемолвиться друг с другом. Мастер Густав то работал на своем месте (врисовывал красные буквы в книги), то прохаживался между столами, заглядывая в страницы, – но, пока длился рабочий день, ни на кого не повышал голоса и никого не наказывал. Мудро и справедливо: резко одернешь переписчика – он сделает ошибку и должен будет переделать страницу, а лишняя трата бумаги и времени вредит всей дружной семье. Ради общего блага соблюдались и комфортные условия труда: ведь на двенадцатом часу работы переписчик должен все еще хранить ясность ума и твердость пальцев, чтобы приносить пользу обители любви и заботы. Впрочем, Дороти не понимала всех приятных особенностей здешней обстановки. Просто, сев за свой стол, она почувствовала: здесь хорошо, хочу остаться.
– Я осознаю свою хворь и иду путем исцеления. Я сегодняшняя стану лучше меня вчерашней, – на всякий случай сказала Дороти.
– Ага, – выронил Густав. – Начинай с восьмой главы.
Она заскрипела пером, от старательности прикусив кончик языка. Книга так удобно лежала на пюпитре, глаза так естественно упирались в подставленную взгляду страницу, рука так легко скользила по обитой войлоком столешнице, что почти не возникало соблазна отвлечься. Пару часов Дороти работала без передышки и лишь затем подняла голову оглядеть местную публику.
Переписчики сидели по одному за столом, а столы располагались в три ряда. Пятеро женщин, включая саму Дороти, скучились в левом ряду, шестеро мужчин свободно расположились в двух остальных. Одну из женщин Дороти знала: то была ее соседка по палате, леди Карен. Среди мужчин не знала никого. Конечно, встречала их за завтраком и ужином, но и только.
Просветы меж столами были невелики, так что можно было шепотом перемолвиться с соседом. Впрочем, мало кто отвлекался на болтовню – изредка обменивались парой фраз да иногда проговаривали вслух сложные словечки из книги. Нечастые эти обрывки речи почти не слышались сквозь густой шершавый скрип дюжины перьев. Дороти тоже не стала раскрывать рта. Раз все помалкивают – значит, так нужно для пути исцеления. Вот только мужчина через проход выделялся яркими рыжими усами. Дороти невольно задержала на нем взгляд и хотела заговорить, но он заметил ее внимание, напрягся и прошипел:
– Меня звать Лоренс, и хватит на этом, ладно?
Она отвернулась и подумала: зато напишу много – получу награду. Правда, Дороти не представляла толком, о какой награде мечтает – ведь слухи среди пациентов ярко освещали лишь всевозможные процедуры и почти не касались редких поощрений. Ну и неважно: любая награда – это хорошо! Она сосредоточилась на работе.
В обеденное время обнаружилась еще одна привилегия переписчиков: им дали перерыв на полчаса и – подумать! – принесли перекусить луковые лепешки и яйца. Дороти настолько отвыкла от еды среди дня, что не сразу и поняла, как поступить со снедью. Остальные, напротив, накинулись на кушанье – привыкли, значит, к роскоши. Одна лишь Карен осталась верна своей апатии: брезгливо отодвинула лепешку, срезала верхушку яйца и медленно выела середку. Вот и Дороти взялась за еду, как вдруг заметила на себе пристальный мужской взгляд.
– Как тебя зовут? – спросил миловидный паренек.
– А тебя?
– Меня – Нави, но это неважно, я-то на месте. Тебя зовут как?
– Дороти Слай.
– Дороти! – повторил парень. – Первая буква – четыре, последняя – двадцать семь. Два по пятнадцать, и восемнадцать, и двадцать, и восемь, полная сумма – сто семь, значит, восемь… Ты не там сидишь!
Она не поняла. Парень схватился с места и принялся шагами мерить комнату. Отшагал пять вдоль прохода и очутился у стола Дороти.
– Видишь – пять! А должно быть – восемь! Это по долготе, теперь берем широту.
Также размерив комнату шагами поперек и повторив для верности, он установил:
– По широте хорошо, сойдет. По долготе – нужен не этот стол, а тот, возле меня. Вставай, пересаживайся!
Дороти попросила оставить ее в покое, но парень не отцепился, а начал твердить, как заведенный:
– Ты не можешь тут сидеть! Числа говорят – твое место там, а не здесь. Не будет гармонии, пока не пересядешь!
Слово «гармония» встревожило Дороти, лишиться гармонии она боялась. В поисках поддержки оглядела остальных. И мастер, и пациенты наблюдали без малейшего желания вмешиваться; на нескольких лицах появились усмешки.
– Мастер Густав, – попросила Дороти, – скажите этому парню, чтобы он успокоился. Я не хочу пересаживаться!
– Ничем не могу помочь, – оскалился мастер. – Это Нави, он и мертвого достанет. Пока не сядешь, где он хочет, работы не будет.
Дороти осмотрела предложенный стол и нашла, что он ничем не хуже, даже вроде бы чище. Правда, она не хотела уступать безумцу – свихнутых здесь полно, не хватало еще под каждого подстраиваться. Придется тогда голодать, как Карен, махать руками, как тот мужик из трапезной, и пускать слюни под шарманку, как Пэмми. Но с другой стороны, «нет» – плохое слово, оно закрывает путь терапии, за «нет» могут дать процедуру…
– Ладно, так уж и быть.
Дороти пересела на новое место и оказалась по левую руку от Нави. Перерыв кончился, пациенты взялись за работу. Не прошло и полстраницы, как стало ясно, в чем подвох.
– Скажи число! – прошептал Нави, клонясь к Дороти.
Она не поняла.
– Ну ты же знаешь числа! Скажи мне. Хочу знать.
– Двадцать, – буркнула Дороти, чтобы он отвязался.
– Двадцать? – он будто не расслышал.
– Ну, двадцать.
– Нет, двадцать – неправильное число. Какое-то пустое. Дай мне другое.
– Отвяжись! Ты нарушаешь гармонию! Я не стану лучше себя вчерашней!
Дороти с надеждой глянула на мастера Густава. Тот, однако, был целиком поглощен своей работой.
– Скажи число и пиши дальше, – предложил Нави. – Пожалуйста!
Его юношеское личико было трогательно наивным. Будто он не понимал, как сильно мешает ей работать!
Тут Дороти заметила удивительную штуку: во время их диалога Нави продолжал писать. Он почти не смотрел ни в исходник, ни на перо, однако оно резво скользило по бумаге, в нужные моменты окунаясь в чернильницу. То есть, негодяй мешал Дороти выполнять ее норму – а сам не страдал!
– Шестнадцать Праматерей, – сказала Дороти. – Тринадцать Великих Домов. Тысяча семьсот семьдесят пятый год. Хватит тебе чисел?
Нави хмыкнул и дал ей покой. Но не прошло и получаса, как он зашептал снова:
– Скажи еще.
– Уже сказала, довольно с тебя.
– Сказала неважные числа. Их все знают. Назови что-то свое!
– Отцепись!
– Ну пожалуйста… Ну что тебе стоит?..
Его тон стал капризным и обезоруживающим, как у ребенка. Лишь теперь Дороти внимательно пригляделась к этому Нави – и увидела, как он молод. Значительно младше всех остальных писарей – лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Кожа гладенькая, без щетины, без пятен. Темные волосы крутятся вихрями, глазенки блестят в нетерпении – будто у мальчишки, что ждет первого танца или поцелуя. Какой же юный, – подумала Дороти и впервые здесь, в лечебнице, ощутила жалость к кому-то, кроме себя самой.
– Какое тебе число? Мне тридцать семь лет, если уж так хочешь знать.
– Спасибо, – улыбка Нави была трогательно открытой. – А можешь еще?
– Семьдесят восемь.
Дороти не помнила, что значит это число. Оно просто хранилось мозгу в где-то рядом с тридцатью семью, но что означало – поди пойми. Однако Нави и не требовал пояснений: услышав число, он улыбнулся и надолго умолк. Дороти выкинула его из головы с его дурацкими вопросами, сконцентрировалась на «Розе и смерти» и только-только начала писать, как тут…
– Скажи еще число. Ну пожалуйста! Будь так добра!..
При этом он шуршал и шуршал пером – без запинки, без помарки. Вот негодяй!
– Зачем тебе эти числа? Успокойся, обрети гармонию, пиши молча!
– Я не могу. Прости меня, никак не могу. Число нужно. Ты же знаешь. Скажи мне число, ну пожалуйста!
Она испортила лист, начала новый, спустя абзац испортила снова. Взяла третий – но сбилась, начала не с начала листа, а с того слова, где сбилась в прошлый раз. Нави брякнул под руку:
– Ну, почему ты молчишь? Дай хоть одно число, ну что тебе, жалко?
Нежданно для нее самой, в глазах Дороти выступили слезы.
– Да что же ты меня терзаешь! Дай уже покоя, душегуб!..
Нави смутился, спрятал лицо:
– Извини меня.
Но недолго выдержал без чисел. Не прошло и получаса, как он тихонечко пискнул:
– Пожалуйста…
Перо дернулось, ляпнуло кляксу. Она скомкала испорченный лист.
– Будь ты проклят! Восемнадцать!
Нави улыбнулся:
– Благодарю тебя. Ты такая хорошая!
Но ее день уже был испорчен. Шесть погубленных страниц, обязательная ночная процедура… и восемнадцать. Это число отозвалось в душе резкой, гложущей тревогой. Наверное, такое число Дороти видела где-то в своих кошмарах.
Будь ты проклят, Нави!
Вечером сего злосчастного дня мастер Густав обошел подопечных с проверкою. Дороти предъявила неполных пять страниц. Она боялась, что кроме ночи на коленях ее ждет еще и изгнание из писчего зала.
– Мастер Густав, я знаю, я сегодняшняя очень плоха, я испортилась, я позволила симптомам… Но это же не мои симптомы виноваты, а его! Этот Нави никак не успокоится, все спрашивает и спрашивает, я не могу писать, ничего не могу!
Мастер отозвал ее в сторону. Неторопливо снял нарукавники (он ведь тоже трудился, как все), сложил стопочкою исходники книг, придавил готовые листы, проверил, надежно ли закрыты чернильницы. Тем временем остальные пациенты вышли прочь. Нави оглянулся на Дороти с невиннейшим видом.
– Послушай, Дороти, – сказал мастер, – наш Нави совершенно безумен. Тебе и не снились такие симптомы, как у него. Магистр Маллин вместе с лекарем Финджером отчаялись с ним совладать. Но он пишет тридцать семь страниц в день. Идеальным шрифтом, без ошибок, без помарок. Может по десять минут вовсе не глядеть в исходник – пишет из памяти. Тридцать семь страниц в день, четыре книги за месяц. Когда ты будешь писать столько же – сможешь задавать кому угодно любые вопросы, и пускай попробует не ответить.
– Но он портит мой путь исцеления!..
Если бы Дороти имела способность к анализу, она легко поняла бы: Густав – не лекарь и не медбрат. Он – именно мастер, ремесленник, нанятый лечебницей, чтобы заставить писчий цех работать идеально. Вопросы исцеления и гармонии волновали Густава примерно в той мере, как капитана шхуны – чайки, гадящие на палубу.
– Я скажу Финджеру, пусть назначит тебе пять часов раздумий. Обмозгуешь свое исцеление как следует, настроишь душу на открытость терапии. А когда завтра придешь сюда – будь добра, отвечай на каждый дурной вопрос нашего птенца. Нужны ему числа – скажи. Хоть выдумай, хоть с потолка сними! Но чтобы к концу дня я увидел его тридцать семь страниц и хотя бы дюжину твоих. Иначе получишь полную гармонию, да с благодатью в придачу!
Монета – 3
Март 1775 г. от Сошествия
Лаэм (королевство Шиммери)
За три дня до прибытия в Шиммери эскадры Лабелинов, повлекшего за собою громогласные торжества, в гавань Лаэма вошел небольшой корабль. На его флаге скалился пес, сидящий на бочонке серебра. Лишь истинные знатоки геральдики вспомнили бы принадлежность этого герба – а принадлежал он мелкому баронству в Южном Пути. При малых размерах судно имело прекрасное парусное оснащение и вполне могло оказаться как курьерским, так и пиратским. В пользу второго говорил тот факт, что капитан избрал для стоянки не Золотую гавань, излюбленную вельможами и послами, и не Чайную гавань, весьма удобную для купцов, а Залив Альбатросов – далекий от центра города и укрытый скалами от лишних взглядов. Более того, на свой страх и риск лоцман вошел в гавань ночью.
Темнота, конечно, не защитила корабль от внимания береговой стражи. Едва судно пришвартовалось к пирсу, как дюжина солдат с арбалетами и факелами окружила трап.
– Пусть капитан сойдет первым, – приказал командир стражников.
На пирс вышел мелкий круглолицый мужичок в неприметной одеже. Судя по тому, как шатко он ступал по трапу, мужичок был не капитаном и не матросом, а пассажиром корабля.
– Вам не нужен капитан, господа, – заявил он с нотой дерзости. – Вам нужен я.
– Кто ты такой, плешь тебе в бороду?! Как звать капитана, как называется ваша лохань, и чем докажешь, что вы не идовы пираты?
– Наш корабль носит имя «Пес на бочке», а все остальное ты прочтешь здесь.
Мужичок вытащил из внутреннего кармана конверт, с хрустом сломал сургучную печать и сунул вскрытое письмо командиру стражи.
– Чтоб ты облысел! – выругался командир, поскольку не умел читать. – Центор, где черти носят твою грамотную задницу?!
Стражник, стоявший за шаг от командира, взял у него письмо и в свете факела принялся читать:
– Именем Великого Дома…
– Кхм-кхм, – вмешался мужичок, – это письмо секретное, предназначено только командиру стражи. За сохранность секрета положена награда.
Командир и грамотный Центор переглянулись в замешательстве.
– Читай прямо в ухо, плешь тебе на грудь!
Стражник придвинулся и шепотом прочел письмо, чуть не подпалив факелом редкие волосы командира. Дослушав, тот изменился в лице.
– Прямо так и сказано?
– Как написано, так прочел.
– И печать правильная?
– Сам посмотри.
Разглядывая сломанную печать, командир обнаружил еще один лист бумаги, вложенный в конверт.
– Эт-то что такое, черти лысые?
Центор осмотрел листок, заморгал.
– Банковский вексель на… – сумму он назвал шепотом.
Они снова переглянулись.
– Наверное, надо нам того… – предложил Центор.
– Угу.
– И чтобы это, значит…
– Сам знаю! – рявкнул командир.
Он повернулся к мужичку с корабля:
– Добро пожаловать в Лаэм, господин Мо…
– Мо, – отрезал мужичок, – просто Мо. Так меня зовут друзья. Вы окажете нам небольшую дружескую помощь?
– Плешь мне на темя. Ага. Что вам надо?
Мо хлопнул по плечу командира стражи и отвел в сторонку, где задал несколько вопросов, неслышимых для остальных. Командир использовал ситуацию, чтобы тайком от подчиненных спрятать вексель себе под рубаху. Получив нужные ответы, Мо крикнул:
– Айда за мной, братья!
Четверо парней сошли по трапу. В отличие от Мо, они выглядели заправскими головорезами, опытными и в морских, и в сухопутных драках. Каждый имел не меньше шести футов росту и был вооружен отнюдь не перочинным ножиком. Без лишней болтовни четверка зашагала следом за Мо, и вскоре они скрылись в лабиринте припортовых улочек.
Головорезов звали: Семь, Восемь, Девять и Дейв. Все они родились в Южном Пути, вдоволь помахали мечами и кулаками на службе у разных лордов и капитанов, пока не очутились на борту галеона «Величавая», шедшего из Грейса в Лаэм. Там они и были отобраны Могером Бакли.
Плавание из Южного Пути в Шиммери заняло шесть недель. Все это время Бакли посвятил двум делам. Во-первых, подлизывался к леди Магде. Всеми способами, изобретенными человечеством: льстил грубо и тонко, намеками и прямо в лоб; оглаживал обожающими взглядами, веселил глуповатыми шутками; комично унижался напоказ, а иногда наоборот допускал дерзость – лестную для госпожи, разумеется. Барон Хьюго Деррил – железный кулак Лабелинов – напомнил Бакли, что низкородный должен знать свое место. Потом выбил ему зуб. Потом вышвырнул Бакли за борт. К счастью, следующий корабль в строю подобрал его. Однако леди Магду развлекало происходящее: уродливая и жирная, она слыхала мало лести на своем веку. К тому же, ее интриговал давешний намек Бакли: есть способ заработать миллион. Так или иначе, льстец добился своего: дочь герцога дала ему корабль, несколько верительных писем и право выбрать четверых воинов в помощь. Выбор стал вторым делом Бакли.
Разумеется, он отверг рыцарей. Этих надменных гадов Бакли и презирал, и боялся. Отбросил также и сквайров: эти не многим лучше, чем их хозяева. Зато с большим вниманием рассмотрел наемников из простого люда и крепких матросов – тех и других хватало на борту «Величавой». Взяв на примету две дюжины парней, Бакли стал приглядываться к ним. Оценивал ловкость, владение оружием, провоцировал на состязания и драки. Кроме слабаков, избегал также и тех, кто был обременен излишней моралью. Когда список сузился до десяти человек, Бакли прочесал их новой гребенкой: стал отбирать тех, в ком есть червоточина. Не маленький безобидный изъянчик, а такая дыра, куда можно всунуть руку и всего человека повернуть без труда. Вот и нашлись эти четверо.
Семь обожал деньги, как и сам Бакли. Обожал настолько, что глаз туманился при одном слове «золото». Бакли назвал ему правильную сумму – и Семь стал его рабом.
Восемь ненавидел Деррила, своего барона. Влезал в любую драку и колотил кого попало, лишь бы выплеснуть часть этой ненависти. Бакли намекнул: стань моим человеком, и никогда больше не увидишь барона.
Девять слишком любил баб. В плаванье волком выл от голода, малевал сиськи на стене над своей койкой. Бакли пообещал ему плату не в деньгах, а в женщинах. «Представь, – сказал, – ты на торгах альтесс, и можешь купить не одну, не двух, а целую дюжину! Любых, каких только вообразишь! Сейчас придумай наперед – а потом просто выберешь согласно фантазии». Девять опьянел от одной мысли.
А у Дейва остался сынишка в Южном Пути. Дейв мечтал, чтобы паренек стал морским офицером, а не матросом, как отец. Но в мореходную школу нужны хорошие рекомендации и куча деньжищ. Бакли обещал Дейву больше, чем нужно, а в довесок пригрозил: «Предашь меня – вернусь в Южный Путь и найду твоего отпрыска. Уж я найду, не сомневайся». И Дейв тоже стал послушным псом, хотя проявил одно малое своеволие. Бакли велел своим слугам: «Забудьте имена, они теперь ни к чему. Ты будешь Семь, ты – Восемь, ты – Девять, а ты…» Трое согласились, но Дейв отрезал: «Я – Дейв, чтоб мне в земле не лежать!»
Корвет «Пес на бочке» одолжил для предприятия барон Грейхаунд – вассал маркиза Грейсенда, вассала герцога Лабелина. На этом быстроходном судне Бакли и его четверка опередили остальную эскадру и прибыли в Лаэм тремя днями раньше «Величавой» – и раньше того часа, когда о визите Лабелинов заговорит весь город. Пузатый зверь, за чьей шкурой охотился Бакли, еще не мог подозревать, как близка опасность.
* * *Бакли взялся за дело, не теряя ни минуты. Когда солнце показало розовый бок над горизонтом, и дворники зашуршали метлами в богатых кварталах, и первые извозчики и водовозы выкатили на улицы, протирая глаза кулаками, – Бакли уже был на площади. На той самой, где еще чернели на мостовой остатки сажи от костров мастера Гортензия. Бакли выдал парням по горсти агаток, и они разошлись в стороны, перехватывая каждого, кто показывал на площадь свой ранний нос. Водовозы и извозчики – как раз нужная публика!
– Небесный корабль? Ха-ха-ха! Был такой, кто ж его забудет! Здоровенное такое чучело торчало прямо вон там, где сажа.
– Да-да, так и было, истопник Гортензий на свою беду изобрел. Денег вкинул ого, а прибыли – пшик. И правильно: подумал бы сначала, кому оно надо, а потом изобретал.
– Проклятущая штука! Хорошо, что улетела!
Дело сразу заладилось, опрос пошел как по маслу. Все помнили небесный корабль и его создателя, и даже некоего Хорама, купившего шар.
– Был такой чудак откуда-то с севера. Шатался тут с бородой. Вроде, звался Хорамом. Да, точно.
– Он, кажись, недавно разбогател и не успел понять, что с деньжищами делать. Так и норовил спустить на чепуху.
– Ага, он, он шар купил! Я хорошо помню: Гортензий от счастья всю площадь угостил вином!
– Я тоже помню. Дешевым.
Люди Бакли перешли к главному вопросу: куда делся этот Хорам?
– Тьху! Кто ж его знает!
– Укатил – и скатертью дорога. Не больно-то скучаем.
– Не укатил, а улетел! Ха-ха-ха!
– Слава богам, что улетел. А то понаехали в Лаэм – дышать тесно.
Парни Могера насели плотнее – посулили монету, потрясли за грудки.
– Эй, руки-то не распускай! Ты в Лаэме, у нас тут так дела не делаются!
– Агатка – это хорошо, а две еще лучше. Давай сюда, скажу ценное известие. Этот Хорам был приезжий, и не откуда-нибудь, а кажись из Короны. Точно, точно из Короны! Он, поди, туда и вернулся с шаром!
– Монета, говоришь? Премного благодарствую. Скажу такое, что не пожалеешь: вместе с Хорамом укатил и Гортензий! Поехал присматривать за шаром и получше его совершенствовать. Будто навоз улучшится от сахарной присыпки.
– Куда?.. Да почем мне знать! Гортензий тоже был приезжий. С какого-то городишки, что их тьма окрест Лаэма. Вот, поди, к нему домой и укатили.
Час за часом парни Могера Бакли продолжали свои расспросы, все больше зверея от неудач. Когда солнце поднялось в зенит, стало очевидно: лаэмцы мысленно помещают свой город в самый центр мироздания. Все, что происходит здесь, имеет вселенскую важность и впечатывается в память, но стоило Хораму покинуть город – он сразу исчез из внимания. Пожалуй, и помнили-то горожане не его самого, а лишь его чудачества – озаренные величием города, в котором случились.
– Чертовы южане! Чтобы им всем сдохнуть! – проревел Восемь.
– Мрази, – согласился Девять. – Все с бабами ходят.
Парни успели заметить, что всякий лаэмец, если он не бедняк, передвигается в сопровождении женщины, а то и нескольких. Это обстоятельство не давало Девятке покоя.
– Слышь, Могер, может нам того-сего, в бордель? От расспросов явно толку нету, так чего торчать на жаре?
– Сначала Хорам, потом бордель, понял меня? Не найдем говнюка – я тебе такой бордель устрою!
– Он прав, Бакли, – поддержал Семь. – От расспросов уже толку нет, люди-то все те же. Вон того извозчика уже по третьему кругу пытали…
– Спрашивайте еще, тьма вас сожри! Приносите пользу!
– Любопытно, кого он пялил?.. – бросил в пространство Девять.
– Дай ему в ухо, – приказал Бакли Восьмерке, и лишь потом сообразил: Девять дело говорит.
Снова прошлись по водовозам, извозчикам, торговцам чаем и сладостями, только на сей раз с новым вопросом: была у Хорама баба? Можно ее найти?
– Не припомню. Наоборот: припомню, что не. Не было у него бабы, я еще сильно удивился.
– Никакой. Вот никакошенькой.
– Он, наверное, был из этих, фффиииуууу… – выразительный жест согнутого пальца.
– Да точно из этих! Он жеж потому и шар купил – ему уже не страшно было, даже без шара все равно не стоит!
– Но постойте… у вас еще агатки остались?.. Четыре в самый раз, а восемь – вдвое лучше, число-то святое. Благодарствую, славный!.. Этот Хорам потом купил себе альтессу. Незадолго как уехать, он здесь появлялся с такой… Э. У.
Со звуком «э» торгаш растянул пальцами глаза, со звуком «у» – прогладил ладонью плоскую грудь.