Десять стрел для одной

© Литвинова А. В., Литвинов С. В., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Все герои вымышлены, все события придуманы.

В реальности ничего подобного никогда не происходило.

По пятницам она всегда ездила в офис на метро. Коллегам говорила: глупо тащиться на машине в самый пробочный день. Да и бокал вина приятно выпить на излете рабочей недели.

Сослуживцы (наивное стадо!) понимающе кивали. Они были уверены: начальница – безбожно скучна. По будням – строит карьеру, по выходным – грустит перед телевизором. Никому в голову прийти не могло, что вся ее жизнь – сплошной миф. Что истинное ее имя – Апата. Богиня лжи и обмана.

И что счастлива она только в этой своей ипостаси.

Когда рабочая неделя заканчивалась, Апата спешила к метро. Поначалу еще мелькали знакомые лица: вечная бабуся из ларька с проездными, грустный парень-сэндвич («глушители и жестяные работы»), пьяненький афроамериканец с листовками танцевальной школы. Но чем глубже в подземку, тем дальше от банального вечера пятницы.

Богини лжи и обмана проводят выходные по собственному регламенту. Апата никогда в жизни не видела «Поле чудес» и ни разу не покупала себе пенную бомбу для ванны. Она не посещала спа-салоны и не мечтала улучшить внешность. Привлекать к себе внимание любит никчемная птица павлин. А ей куда больше нравилось быть мимолетной тенью. Размытым отражением. Отзвуком.

На работе (что поделаешь) требовалось носить маску.

Клиенты – в большинстве мужчины. Им скучно вести дела с девушкой в бесформенных джинсах. Приходилось одеваться на потребу самцам: каблуки, юбка выше колен. Блузка или водолазка в обтяжку. К концу недели ненавистная шкурка натирала отчаянно. Апата минуты считала, когда сбросит наносное и обратится в себя истинную.

Уйти с работы одной никогда не получалось. Коллеги не оставляли в покое, тянулись за ней, терзали скучными разговорами про киношки, кафешки, премьеры и чем заняться в выходные. Апата виртуозно выдумывала собственные планы: фитнес, гольф, теннис, конный спорт. Поезд метро несся вперед. Сослуживцы постепенно выходили, отсеивались. Она покидала состав на «Комсомольской». Якобы шла на пересадку – все знали, что у нее квартира в Сокольниках. Попутчиков на красную ветку, по счастью, не было. Апата медленно шла по платформе. Доставала пудреницу, на ходу пробегалась по лицу пуховкой. На самом деле не пудрилась – смотрела в зеркальце, убеждалась: за ней никто не следует. И ни на какую пересадку не шла. Направлялась к вокзалам. На Ярославском, в камере хранения, брала сумку. Дальше перебегала на Ленинградский, в платный душ. Заходила в раздевалку. Запихивала офисную униформу в пакет. Надевала шлепки. Шла в помывочную. Становилась под горячие струи. Смывала с себя косметику и фальшь рабочего дня. Потом вытиралась. Натягивала мягкие черные брюки. Влезала в любимую водолазку, или толстовку, или куртку – тоже обязательно черные. Со стоном восторга натягивала удобные мокасины. Стирала с ногтей красный лак, собирала волосы в хвост. Доставала очки с дымчатыми стеклами.

Душевую всегда сторожила одна и та же одышливая, но сноровистая старуха. Она цепко вылавливала из потока наркоманок и пьяных, горласто орала на редких смелых, кто проскакивал, не заплатив. Иногда сверялась с плакатом «Внимание, розыск!», что висел у нее за спиной. Но метаморфоза, которая каждую пятницу происходила с Апатой, ее не интересовала. Взгляд всегда равнодушный: «Без сдачи есть? Спасибо. Проходите».

«А может, давно заметила? И сообщила куда следует?»

Но, видно, не было такого закона, что девушке по пятницам нельзя менять имидж. И представители власти ни разу к ней не подходили. А подошли бы – ничего страшного. Паспорт, гражданство, прописка – все в полной норме.

Апате в принципе ничто не мешало ездить после работы домой и переодеваться там, без всяких посторонних глаз. Но жаль было терять полтора часа времени. Плюс вокзальный антураж (камера хранения, белый казенный кафель, мельтешение лиц) вдохновлял. Хорошо настраивал – на риск и грядущее беззаконие.

Апата вежливо кивала старухе, сторожившей душ. Закидывала в камеру хранения сумку с офисной одеждой и мокрым полотенцем. Она поменяет ее на другую как-нибудь вечером, на неделе.

Потом снова прыгала в метро. Теперь путь лежал на Рижский. Или на Курский. Там электричка – до станции Павшино. Дальше автобус или маршрутка. Хотя пригород совсем ближний, народ здесь гораздо любопытнее, чем в столице. И новых лиц мало. Таксисты косятся, тетки-торговки, прохожие. Любопытно им, куда это она собралась. Молодая. Не местная. Одна. В пятницу вечером. В черном.

Можно было переодеваться. Экспериментировать с гримом. Но Апата предпочитала не внешность менять, а постоянно выискивать новые маршруты.

Пока их было наработано семнадцать. Недавно придумала восемнадцатый: от Тушинской, оказывается, прямо до Павшино можно докатить на маршрутке. А дальше – юркнуть в Железнодорожный переулок, попетлять, убедиться, что никто за тобой не следует, – и в лес, на тропинку, с фонариком.

Ночной природы Апата боялась куда меньше, чем людских, просвечивающих до донышка глаз. Что плохого ей может сделать лось или филин? А от бродячих собак она носила с собой перцовый баллончик.

Любимый иногда встречал ее на полпути. Но чаще ждал дома. Она, в ночи, сама вся черная, будто грозовое небо, проскальзывала в калитку. Скреблась в дверь. И бросалась в его объятия.

Каждый раз, едва ныряла с разгону в тину его изумтительных зеленых глаз, замечала: морщина меж бровей буравится все глубже. И взгляд-безнадега обволакивает, тащит за собой в топь. Он старел с каждой неделей. Семь дней. Ничтожный срок для включенного в столичную жизнь. И вечность – для отверженного.

– Я люблю тебя, – прижималась она к нему.

Когда-то он сразу истово, сладко впивался в ее губы. Теперь поцелуи с каждой неделей становятся холоднее. И пальцы – равнодушные, без тепла. А губы беззвучно шептали:

– Не могу больше. Не могу. Не могу.

Как его было утешить? Выхода Апата не видела.

Чтобы заново родиться, им обоим нужно исчезнуть. Но как это сделать? Пластическая операция? Купить новые документы? Нелегально перейти границу? Простите. Мы не шпионы. И не дети шпионов. Мы обязательно попадемся.

К тому же Апата не верила, что для них обоих возможна нормальная семья. Что они когда-нибудь станут рука об руку ходить в кафе, раскланиваться с соседями. Да и не нужно ей это. Она не признавалась любимому, но получала удовольствие от той жизни, что вела сейчас. Пусть рабочая неделя бесконечно длинна и скучна. Пусть узкие туфли на каблуках безжалостно натирают. Переговоры тошнотворны, клиенты докучливы. Бесконечный кофе скоро, кажется, закапает из ушей. Зато с каждым днем все ближе становились заветные выходные. А в ночь с пятницы на субботу – никем не замеченная, вольная, дикая – Апата наконец ныряла в метро и улетала в настоящее счастье.

Зачем ей что-то иное?

Еще в полусне Лана Сумцова провела языком по деснам. Открыла глаза, бросила взгляд на тумбочку. Увидела. Скривилась. Зубы. Ее зубы. На салфетке. Какая мерзость! Она объездила всю Москву и несколько стран Европы. Консультировалась с маститыми профессорами. Убеждала, умоляла. Тем, кто внушаем, пыталась угрожать. Но ставить импланты все равно никто не согласился. А своих зубов, чтоб прицепить мост, не осталось.

Верно говорят: здоровье и молодость никакими деньгами не купишь.

Лана отвернулась от зеркала – не дай бог увидеть в нем собственный щербатый рот! На ощупь всунула протез. Лишь потом на себя взглянула – и сердито отвернулась от стекляшки. Специально выбирала, чтобы стекло мутноватое. Орех, резьба, Ренессанс, антиквариат. А все равно лицо по утрам – хоть топись. Глаза заплывшие, синяки под ними черные. И вообще вторая подтяжка не удалась. Щеки лубочные, как у матрешки, кожа натянута – кажется, сейчас лопнет. В разрезе глаз проглядывают японские нотки. И нос, если смотреть внимательно, теперь чуть набок. Хирург (тот, что резал) клянется: все со временем встанет на место. Но опытные врачи-косметологи в один голос твердят: подтяжку можно было только один раз делать. А она не удержалась. Пошла еще на одну.

Лана резко, зло встала с кровати. В поясницу стрельнуло. На подушке остались волоски. Неужели все, старость?!

Нет, депрессия, не позволю! Все у меня хорошо. Денег – куры не клюют. Дом в замечательном месте, новенький «Мерседес». Молодой любовник. Ночевать его она, правда, никогда не оставляет. Боится, что храпеть начнет. Или что изо рта у нее будет пахнуть.

Лана бросилась в ванную, под горячий душ. Потом долго стояла перед зеркалом. Один крем, второй, третий. Тональник, пудра, подводка. В волосах замаскировать шиньон, зубы тщательно зафиксировать специальным клеем. Утягивающее белье. Платье в облипку.

На первый взгляд – тридцать.

А чувствуешь себя – на все сто.

Под окном – детский смех. Школа кончилась. Молодежь резвится, носится на самокатах. Лица розовые, носики прямые. Чтоб вы все сдохли!

Лана искренне ненавидела тех, кто моложе.

Сосед – когда в очередной раз поругались – назвал ее злобной мумией.

Ее ровесником, кстати, был. А выглядел как моложаво! Стихи писал. От инфаркта бегал.

«И где ты теперь? – Лана злорадно взглянула на пустой дом. – Из рая на меня смотришь? Да ладно – рай. В земле лежишь, червей кормишь».

Вышла из ванной, покосилась в зеркало: если не приглядываться, почти двадцатилетка. Вы все, завистники, подавитесь!

«А закончу дело – поеду в Швейцарию. Горный воздух, лучшие в мире врачи. Подкорректирую лицо. Если получится, проклятые зубы исправлю».

Пусть юность не продается. Но выглядеть моложе большие деньги позволяют.

Ольга Васильевна Черемисова стояла на открытой террасе и ловила солнечную энергию. Глаза закрыты, но под веками не черно – пляшут желтые пятна. Кончики пальцев уставлены в небо, по ним стекает тепло. Не слышно птичьего щебета и как ругаются на улице узбеки. Мир для нее онемел, остановился, умер.

Дочь всегда смеялась над ее беседами с солнцем: «Мам, ты бы лучше с инопланетянами на связь выходила».

И соседка, Ланка Сумцова, осуждала: «Дура. Пигментными пятнами пойдешь».

И прохожие косились, крутили пальцами у виска.

Но Ольга Васильевна все свои сорок девять лет оттоптала без оглядки на постороннее мнение. Хотя ее с детства пытались переломить, согнуть, перестроить. К врачам – неврологам и психиатрам – таскали с рождения.

Девочка Оля с первого дня на этой планете вела себя странно. Очень мало спала, плохо ела, закатывалась в истериках. Говорила, что слышит странные звуки. Что умеет разговаривать с птицами.

Неврологи ее лечили лет до пяти. Пока Оля не сообразила, что таблетки можно запихивать за щеку, а потом выплевывать в унитаз.

Когда ей было двенадцать, она сидела на кухне вместе с подружками старшей сестры. Взрослые девочки (десятиклассницы!) гадали на кофейной гуще, Олечка крутилась за их спинами. С любопытством поглядывала на дно чашечек, жадно разглядывала орнаменты на коричневой жиже, слушала толкования, но решительно ни у кого не видела – ни принца, ни богатства, ни тем более студенческого билета.

Только у собственной сестры разглядела картинку: младенец комфортно устроился в утробе, ручки-ножки поджаты.

– Ты с мужчиной познакомишься. Темноволосый, немолодой. Богатый. Замуж позовет, – трещала между тем главная гадалка.

Да где тут замужество? А малыш есть. Палец сосет. Пуповина видна. И писюн изрядный.

Олечка и бухнула:

– Вранье про богатого.

Аудитория мгновенно умолкла.

Ольга выдержала паузу и важно заявила:

– А вот ребенок у тебя родится. Через пять месяцев.

– Что?! – побледнела сестра.

И потянулась врезать подзатыльник.

Оля увернулась, отбежала к порогу. Картинки перед глазами больше не было, но она продолжала говорить – губами словно кто-то посторонний управлял:

– Мальчик. Вес будет четыре килограмма. И глаза синие – как у твоего Юрика.

Сестрица вскочила, бросилась к ней:

– Замолчи, дура!

А одна из старших девчонок лукаво спросила:

– Ты чего это побледнела? Правда, что ли, с Юркой спишь?!

Дальше Оля не слушала – смылась во двор.

Со старшей сестрой встретились только вечером. Та загнала младшую в кладовку, придавила локтем горло, другой рукой зажала рот с носом, прошипела:

– Будешь про Юрку трепаться – по стенке размажу.

Оля заранее глубоко вдохнула и теперь молча терпела, выпускала воздух по граммулечке. А когда сестра ее отпустила, спокойно произнесла:

– Аборт не делай. Иначе больше не родишь никогда.

– Да что ты вообще несешь! Мы с Юриком только… – начала сестра и осеклась.

– Ребенок у тебя точно есть, – уверенно сказала Оля. – Месяца четыре ему. Ручки, ножки уже видны.

Сестра взглянула жалостливо. Приговорила:

– Все-таки психическая ты, Олька.

Младшая спорить не стала.

Когда у сестры – прямо к выпускным экзаменам – родился сын, весом четыре килограмма и синеглазый, клеймо сумасшедшей с Олечки торжественно сняли. Теперь с ней носились, будто с божеством. И постоянно лезли с вопросами. «У нас на работе сокращения. Не уволят?» – приставала мать. «А я когда замуж выйду?» – бесконечно ныла сестрица.

Оля (если была в духе) заваривала кофе. Просила перевернуть чашечку левой рукой от сердца. Всматривалась в бессмысленное нагромождение крупинок. И не видела ничего. Но – чтоб не лишиться привилегий Высшего существа – говорила матери, что не уволят. Только зарплату срежут. А сестре – чтобы наверняка! – обещала мужа лишь к тридцати годам.

Что удивительно, даже взятые с потолка предсказания очень часто сбывались. Если внимательно за человеком наблюдать, слушать его телефонные разговоры, можно и без всяких голосов извне делать прогнозы.

Но часто видела нечто потустороннее. И до сих пор видит.

Соседу – бодрому дядечке по фамилии Рыбаков – за неделю сказала: у тебя сейчас тяжелые дни. Будь осторожен. Больше отдыхай. Измеряй давление. Иначе погибнешь.

Тот отмахнулся.

Она наблюдала за его последним днем. Видела его контур. Как он – бледный, уставший, вялый – вышел в свой чахлый садик. Схватился за сердце. Прислонился к дереву. Постоял. Но потом все равно упорно склонился над грядкой.

И Ольга почувствовала, как посреди яркого солнечного дня на небе вдруг ослепительно вспыхнула звездочка.

Обернулась на соседский участок – Рыбаков недвижимо лежал, уткнувшись лицом в цветок.

Она не сомневалась: сосед умер. Но поднимать панику не стала. Зачем? Все равно поздно.

С Рыбаковым они почти враждовали. Но сейчас, когда докучливый сосед наконец отправился к праотцам, радости не было. Наоборот, давило четкое ощущение, что дальше будет лишь хуже.

Надя Митрофанова всегда нравилась старичкам. Бежит ей в парке навстречу дряхлый спортсмен в трениках советских времен и разбитых кедах – обязательно вытаращится, улыбнется, потом пару раз оглянется. Особо резвые и телефончик пытались просить. Димочка Полуянов однажды даже спасать ее выбежал. Тогда сосед, синеносый генерал в отставке, поймал девушку во дворе и разлился соловьем. О юности бравой, подвигах военных. Дышал алкогольными парами, намекал, что и сейчас ого-го. Надя пыталась сбежать – не отпускал, хватал за руку, вроде как по-отечески. Димке – когда тот спустился во двор – стреляться предлагал.

– Беда с тобой, Надюшка, – беззлобно хохотал Полуянов.

А Надя злилась: до чего природа несправедлива!

Вот Димочка – ее даже старше. И у него при этом полно юных, безупречно красивых поклонниц. А она – будто комическая героиня – отбивается лишь от дряхлых сатиров.

Причем везде.

Надя работала в историко-архивной библиотеке, и ее популярность у старшего поколения здесь эксплуатировали нещадно. Задремлет ли в читальном зале вздорный, очень пожилой академик, или в буфете орденоносному старцу привидится, что его обсчитали, конфликт улаживать всегда Митрофанову зовут.

Спасибо, читающая публика хотя бы не пьет.

Историческая библиотека для иных мастодонтов милее дома родного. Есть экземпляры, кто по двенадцать часов здесь просиживает. Сотрудницы для них «доченьки», которым подробно рассказывают о хворях, жалуются на хамство врачей и низкую пенсию.

Митрофанова выслушивала дребезжащие, повторяющиеся изо дня в день истории терпеливее всех. И начальница предрекала: «Вот влюбится в тебя какой-нибудь членкор Академии наук! Бросит к твоим ногам – руку, сердце, квартиру на Ленинском!»

«Ух, я Диме тогда потреплю нервы!» – мечтала Надя.

Но пока никаких меркантильных предложений ей лично не поступало.

Зато в честь праздника Первого мая (которое выпало в этом году на Пасху) профессор Юрлов, постоянный посетитель их зала, решил подарить историко-архивной библиотеке семейную реликвию – Библию XVII века. И поставил непременное условие: за книгой к нему домой должна явиться непременно Митрофанова.

Надя перепугалась, бросилась к начальнице:

– Не поеду ни за что!

Та возмутилась:

– Это еще почему?!

– Вдруг украдут, потеряю? Миллион двести мне потом из своего кармана платить?

Шефиня снисходительно усмехнулась:

– Кто тебе про миллион двести сказал?

– Юрлов. Говорит, что второе издание – 1756 года – недавно на аукционе за восемьсот тысяч ушло. А у него 1751 год, минимум в полтора раза дороже!

– Чушь, – отрезала начальница. – Видела я эту его Библию. Состояние ужасное, первой страницы нет. В таком сохране – пятьдесят тысяч максимум.

– Но все равно антикварная, дорогая книга. Как я ее повезу – на метро? Машину мне выделяйте.

– Какую? – нахмурилась шефиня. – «Волгу» нашу разъездную? Она второй месяц в ремонте. А ты водить умеешь. И автомобиль в семье есть. Сложно, что ли, съездить? Помочь родной библиотеке? – Скорбно закатила глаза, добавила: – Или хочешь, чтобы мы тебе бензин из наших жалких фондов оплатили?

– Да при чем здесь бензин? Моя работа – библиотекарь. А не шофер. И не курьер.

– Надежда, не капризничай, – строгим голосом потребовала начальница. И со вздохом добавила: – Раз ты такая корыстная, дам тебе отгул.

Надя молчала.

– Даже почти два. Ехать к профессору можешь завтра прямо с утра. А потом на работу не возвращаться.

– А раритет куда девать? Домой везти?!

– У Юрлова она – в коммуналке! – пятьдесят лет валялась. И никто не покусился, – парировала шефиня. – А у тебя – в элитном доме! – вдруг пропадет?

Надя как можно более простодушно произнесла:

– Я лучше сразу сюда отвезу. Мне так спокойнее.

– Нет, – торопливо отказалась начальница. – В этом нет никакой необходимости. – И добавила вкрадчиво: – Лучше Диме своему ее покажи. Ты говорила, он старые книги обожает. Может, и сейчас заинтересуется…

И вдруг нахально взглянула Наде в глаза и закончила:

– …черкнет хоть десяток строк.

– Есть такая пословица, – буркнула Надя, – не очень политкорректная. Дай негру палец – он оторвет всю руку.

Ждала, что шефиня взорвется, но та лишь руками всплеснула:

– А что делать, Наденька, что делать?! Публикации про библиотеку с меня требуют. А «Молодежные вести» про нас последний раз год назад писали. Когда выставка дневников Булгаковых была.

В итоге Митрофановой пришлось соглашаться на все. Перевозить Библию, подсовывать ее Полуянову.

«Как всегда, – грустно думала Надя по дороге домой. – Делаю только то, что хотят другие».

Но следующим утром мужественно проснулась в шесть тридцать – на час раньше, чем обычно.

Полуянов открыл один глаз, взглянул на часы, изумился:

– Бегать, что ли, опять решила?

Митрофанова машинально втянула живот. Взглянула на себя в зеркало. Загадочно молвила:

– Нет. Я еду к мужчине. И беру машину. Ты не против?

– Машину-то зачем? – возмутился Димка.

А про мужчину – ни слова.

Пришлось рассказывать о подарке профессора.

Полуянов проснулся окончательно. Сел на кровати. Спросил недоверчиво:

– Неужели правда первое издание?

И сам – легкая добыча! – попросил:

– А домой можешь притащить? Я почитать хочу.

– Бесплатно – нет.

– Мыть посуду? – закатил глаза он.

– Хуже. Шефиня требует заметку в «Молвестях».

– Ф-фу, делов-то! – облегченно выдохнул журналист. – И напишу. Мне не сложно. Повод информационный – позитивный. Большая редкость в наши дни.

Снова улегся в постель – поперек. Подтянул к себе Надину подушку, обнял ее. Сонным голосом изрек:

– Ключи в моей ветровке, документы в борсетке. Резко не тормози. На переднее сиденье Библию не клади. И запрись обязательно.

Сладко зевнул – и засопел.

Надя сбегала в душ, позавтракала, тихонько оделась.

Небо то улыбалось синим, то хмурилось, поэтому девушка накинула плащ – свой любимый. Синий, с белыми ромашками по подолу. Из прошлогодней коллекции, куплен на распродаже – но все равно выглядит (о, великие итальянские дизайнеры!) остромодной новинкой.

Митрофанова приняла (перед зеркалом) уверенный вид, произнесла мантру: «Я прекрасный водитель!» И спустилась в подземный гараж. (Имелось в их новой квартире такое удобство.)

Проживал Юрлов ровно на другом конце Москвы – на профессорском Юго-Западе. Навигатор предложил унылое Третье транспортное, но Надя решила ехать через центр. Только весной, казалось Митрофановой, Москва из жесткого мегаполиса превращается в романтический, дворянский, мило старорежимный город. Детишки с мольбертами сидят вокруг памятника Высоцкому, старушки выгуливают немыслимые, почти английские шляпки. Все увереннее зеленятся березы и тополя. В Диминой «Мазде» – шестнадцать колонок, кондиционер. Первый концерт Рахманинова, комфорт, прохлада, Большой театр, «Метрополь», Кремль. И народ на дорогах – сплошные джентльмены. В прошлую поездку (в марте, тогда еще случился сильный снегопад) Наде постоянно сигналили. И пару раз не ленились открывать окна, выкрикивали что-то обидное. Но сегодня даже прирожденных хамов, похоже, смягчило радостное, почему-то пахнущее арбузами весеннее утро.

Митрофанова без устали нажимала на «аварийку» – благодарила, что ее пропускают. Настроение с самого утра несерьезное, абсолютно ей не свойственное. Вдруг фантазия разыгралась: будто она – спецагент. Выполняет особую миссию. Доставляет из точки А в точку В ценнейший груз. Понимала, что совсем глупость в голову лезет, но продолжала фантазировать дальше. Вот охотники за Библией организовали погоню, она разгоняет «Мазду» до двухсот сорока (максимум на спидометре), лавирует в потоке машин, враги все ближе, и тут – ну, конечно, любимый Димочка. Перестрелял врагов? Нет, просто остановил погоню. Сел в «Мазду» на пассажирское сиденье. Обнял. Поцеловал в губы.

Тут сзади все-таки загудели – давно зеленый сияет, а она вся в мечтах.

Надя дала машине газку – какое счастье, что коробка-автомат, не заглохнешь позорно от того, что резко отпустила сцепление!

И заметила краем глаза: в соседнем ряду, метрах в трех позади и наискосок от нее, тоже только что тронулся автомобиль. Надя бы и внимания не обратила на серый, очень скучный «Рено» – мало ли «чайников» тупят в жестком московском трафике? Да случайно заметила в зеркале заднего вида: в машине двое парней. Оба коротко стрижены. Кожаные куртки, темные очки. Очень характерные образы.

Следят за ней?!

Фу, Надя, хватит фантазий! До спецагента тебе пока далеко. Чрезвычайно.

Но – затягивает играть в шпионов – на следующем светофоре притворилась, что притормаживает на желтый. А в момент, когда свет сменился на красный, – с ревом пролетела перекресток.

За ней никто не последовал, серый «Рено» затерялся в потоке.

«Потеряли», – хмыкнула Надя.

Но во дворе профессора Юрлова парковалась нарочито медленно, по-дамски. Она у цели. Нужно удостовериться, что хвост сброшен.

Впрочем, кроме двух бабушек на скамейке и сердитого малыша в песочнице она не увидела никого.

Юрлов встретил гостью громогласно.

Завопил прямо на пороге коммунального коридора:

– Какая красивая девушка ко мне пришла!

Пара дверей, конечно, сразу приотворились. Из-за одной выглянул острый старушечий носик, вторым зрителем оказался мохнатый – настоящий питекантроп! – мужик.

– Завидуй, Степаныч! – обернулся к нему профессор.

Бабка хлопнула дверью, скрылась. Обросший черной шерстью дядька, наоборот, выполз в коридор. Перехватил Надин взгляд – уставленный в его голое, отвисшее пузо. Спросил неожиданно тоненько:

– Это ты ей, что ли, свою книгу драгоценную отдаешь?

– Не лезь в чужие дела, Степаныч, – надменно бросил Юрлов.

Отвернулся от соседа, захлопотал: