Светила в каменной пещере Харон не имеет, в пещере вечная тьма. Не скажу, сколько времени мы прессовали души в клубки. По звериному чутью не меньше трёх раз наверху солнце вставало и садилось. Когда разогнул деревянную спину, опустил тяжёлые руки, то в лодке высилась гора плотных скомканных душ. За вершину зацепилось грязное облако.
Харон отсалютовал шестом и отчалил. Прилягу на ставшем уже родным камешке. Тяжко спасать мир без привычки.
Только закрыл глаза, как острая боль заставила выгнуть спину и зашипеть. Ошейник раскалился, горло сдавил. Хочу взвыть, но никак. Хватило сил лишь шипеть, изгибаться и царапать камни когтями.
Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.
Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки меня из кувшина поливает. Многочисленные глаза вопросительно мигают.
– Не волен я. – объясняю. А у самого вместо голоса позорный щенячий писк. – Возращения требует… Силу надо мной имеет, чтоб его, не уймётся! Мне же без обода возврату нет.
От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит.
– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. – И снова Микки поливает горячий ошейник, как засохший куст. – Э-э-э… спасибо, – шепчу я. Пытаюсь ухмыльнуться, но губы не слушаются. Только и могу, что позорно шепелявить. – Харон говорил: демоны по твоей части. Но не обессудь, из наших демонов есть только худосочный… Хочешь, я его нутро зайцем с травами нафарширую. Вкусно будет…
Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.
*****
С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось как на ладони.
Давно бы так.
– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.
Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.
– Давай, Харитоша, свети сызнова!
На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с полруки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.
На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.
– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!
*****
Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.
Микки засунул руку через радужную дыру и вытащил оттуда длинные жёлтые овощи, усыпанные зёрнами, как ёжик иголками, и тёплые человеческие сердца. Сердца ещё бились – подношение тамошних волхов.
За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.
Ну и мы поднажали!
Сначала наполнили кубки с двумя вертикальными ручками до краев, и выпили за смекалку оборотня. Затем повторили за радушного хозяина подземелья Тартарского Харона. Третий тост был за милашку Миктлантекутли, пусть ему не чихается в своём Миктлане. Далее за гостеприимство, за богов наших и ваших, светлых и тёмных, за присутствующих, за Цербера, за летучих мышей, за молодое вино и богатый стол, за бесплотные души, за человеческие мечты, канувшие в Лету, за… Да разве всего упомнишь!
Человечину скормили скулящему Церберу, жёлтыми зёрнами же плевались на дальность. Харон уверял, что победа за ним. Но знайте: оборотня не переплюнуть.
В голове моей мысли затеяли чехарду. Одна, странно трезвая, сидела, сложив кренделем ножки. Потом вежливо постучала. Отмахнулся, не до тебя: Тут Микки с Хароном на спор борются. Национальная игра владык мёртвых и неживых. «Двум смертям не бывать» называется. Боги уселись напротив другу друга. По центру – плоский камень. Острые локти расставили, ладонями, что ловушками, сцепились. Силятся ладонь соперника на камень повалить. Рука Харона костлявая да крепкая, в работе с шестом закалённая. Микки же коренаст и крепок. Тоже бог. Друг друга стоят.
Тут моя мысль встала во весь рост, невежливо замолотила в мозг, я аж протрезвел на минутку. Как можно было об этом забыть?
– Нужен м-м-мастер…– дергаю Харона за хлипкий балахон. – М-м-ои лапти…
Харон отмахнулся. У Микки из глаз искрами посыпались, ладони чуть качнулись в сторону хозяина Леты.
– Лапти-и-и-бегоходы ды-ды. – Я вцепился в балахон Харона, как клещ. – Э-э-э, совсем худы.
Капюшон Харона нехорошо задымился. Плоский камень треснул посередине. Сцепленные ладони наклонились к Микки.
– До-до-мой мне как?
Тут камень не выдержал, обломался с треском. Боги повалились в стороны, одинаково задрав к каменному потолку тощие ноги. В моих руках остался кусок ткани.
– Бегоходы. Волшебства бы в них. Чуть-чуть, – твёрдо, как мог, сказал я, пряча лоскут за спину. – Домой п-п-побегу.
Лежащий Микки на меня многочисленными глазами с груди моргнул и загудел. Харон из-под драного капюшона переводит:
– Миктла…тли…тля, ик… схвативши, швырнёт куда пожелаешь,
Хоть далеко, …ик…из бездны подземной в лесные масс-с-с-сивы…
Отлегло. Спасибо, друзья. Неровно встаю на ноги, распутываю из балахонов богов. Харон валится снова. С грохотом, во весь рост, сосна вековая. С Микки кряхтим, поднимаем, ставим бога вертикально; сую ему шест для равновесия, в другую руку – чашу с вином.
Объявляю тост:
Друзья, судьба у нас одна!
Так выпьем крепкого вина!
Я рад разлить его по чашам,
Благословляя долю нашу.
Пьём за спасение. До дна!
По кудлатой бороде Харона скатились капли. Он отбросил шест и залез в складки балахона, рядом со свежей заплатой. Вытащил глиняные таблички.
«Небось на земле не видал такого, – говорит! – Зри! Богини! Для, ик, тебя».
Гляжу, а на табличках нарисованы рыхлые женщины в куцых тряпочках. Фу, срамота: все дела наружу, призывные улыбки. Посмотрел на них и взгрустнулось. Перед глазами встала одна, как настоящая, с серебряной косой до земли.
Встряхнул головой, прогнал наваждение:
– Споём, Харитон! Хор-р-роший ты мужик. Правильный.
Харон кулаком эху погрозил, чтоб хоронилось в каменных сосулях, поднял кубок:
