На чеке значилось: дата покупки – 20 августа 2072 года.
7. «ТРИ КАРТЫ»
На другой день с утра, а проснулся я рано, я думал, отчего нельзя оживить фотографии. Нет, я знаю, конечно, причину – это записи света, который давно отсветил на Земле и сейчас мчится куда-нибудь в нашей галактике дальше. Но всё-таки – почему?
У меня был знакомый по молодости, почти даже друг, который вот так же не мог понять, как письма попадают из почтового ящика к адресату. Он был весьма образованный человек – а не мог.
Наше знание не есть основа для понимания. Если бы всё было так просто, мы бы многое уже поняли. И может быть перестали бы жить. А так вот живём себе, ибо человечество, при всём его знании, бестолково – и только это, похоже, и держит его на Земле.
Увидев тот чек из грядущего года, я виду не подал и быстро, насколько возможно, откланялся. Друзья уговаривали, даже Лена сама предложила по чарочке накатить, ибо без этого явно не разберёшься. Но я напридумывал кучу причин и под их дружное «ну ты и сволочь!» вылетел на пустеющую Будапештскую. На остановке на той стороне Дунайского стояла маршрутка до Колпина – они вечно подолгу торчат вечерами на остановках, сгребая, как веником сор, измельчённый до атомов пассажиропоток. Я ринулся к ней, едва только на светофоре брызнул зелёный, но тут водитель завёл двигатель и стал выжимать сцепление.
– Тохта, тохта! – закричал я ему, и это, магическое для Питера, заклинание явило новым свидетелям локальное чудо: маршрутка опнулась, и передняя дверь разошлась надвое.
– Колпиногачами? – для очистки совести справился я, взбежав по ступенькам новенького ПАЗика в салон.
– Ха, борадимиз, – ответил с широкой улыбкой маршрутчик, судя по типу лица, уроженец Сурхандарьи. Тронулся и, принимая плату за проезд, подмигнул: дескать, свои, бобо, всё у нас схвачено.
Жить стало в Питере много проще, как все автобусы и маршрутки «оседлали» мои земляки. Прежде шиш вам вот так попросить подобрать, если водиле, что рожа варежкой, уже вздумалось ехать, а нынче ну прям благодать. Уже несколько лет я чувствую себя, как некогда в русской части Ташкента, где европейских лиц было хоть, конечно, и больше, но не так чтобы очень. И порой даже лучше: лепёшку, родной оби-нон, да ещё и горячий, можно купить без проблем – тандыры повсюду, так что есть и самса, но вот только не из баранины – не едят её местные, да и бог с ними – что б они понимали…
Так вот если б кому удалось оживить фотографии, я бы ту оживил по его технологии, где мы с Милой и Игорем в лагере. И спросил бы у Милы… А что бы спросил?
Едва глянув на чек, я, в отличие от старых ферганских друзей, с которыми мы вместе обалдели, сразу понял, что пуля эта выпущена в меня. Кто её выпустил и зачем, предстояло понять в одиночестве, без внешних эмоциональных помех. Потому-то я так поспешил, оставив в недоумении и растерянности славных ребят, начавших свою жизнь с чьей-то смерти.
…Мы познакомились с Леной перед новым 78-м годом, и зимой у нас что-то там, пока платонически – я бывал в Фергане лишь редкими наездами, намечалось А по весне её послали в «Ферганку» отнести горкомовский некролог на смерть какой-то заслуженной учительницы. Она долго бродила по редакционному коридору, пытаясь понять, к кому правильней обратиться. Её заметил Антипин и, в третий раз проходя мимо, позвал за собой. Пробежал глазами некролог, заверенный подписью первого секретаря горкома комсомола и печатью, и набрал на своём жёлтом рижском аппарате внутренний номер.
– Андрюха, воткни на четвёртую жмурика.
– Как вы так можете?! – вспыхнула Лена и дёрнула плечиком. – Это такой человек был, она же всех тут переучила! У нас горе…
– Да тут склеила ласты одна одуванка, – пропустив мимо ушей Ленину филиппику, продолжал Валера. – Куда-куда? Можешь грохнуть Ремстройтехнику – всё равно в каждом номере повторяют: сначала разгонят рабочих ишацкими расценками, а потом плачутся, мол, приходите.
Лена, как сама мне в мой следующий приезд рассказала, уже сидя не близко, не грея мягким бедром, а через стол, одурела. «Какие циники, я думала тогда, – говорила она, поглядывая на фото Андрея, с которым готовились к свадьбе, повернув его так, чтобы мне было видно. – Как только можно такими быть?!»
Эх, Леночка, это ж скрипторисы, помнится, мысленно усмехался я, слушая её излияния и с удивившим меня облегчением виртуально передавая её попутно Андрею. Хорошо, что ты ещё неандертальцев не застала – вот бы удивилась. Наш брат, высасывая информацию, всю тебя истощит и не ойкнет – как обедающий ланью лев: он же не изверг, а просто голодный. Ну самые может нестойкие проводят ещё до трамвая хоть в какую-то компенсацию, а то даже дадут на него 3 копейки. Но это что-то давно не случалось и теперь уж не верится, а было ль вообще. Сам я, с нашей платоникой, ясное дело, не в счёт.
Или вот, скажем, познакомился с девушкой, хоть вот как я с тобой. О чём думает юноша мужеска пола? Правильно, как бы девушку это… того… подвести к самому сладкому в их отношениях. А скрипторисы этого пола и об этом, конечно же, думают, но прежде всего – как бы славную девушку применить для работы. Мне не раз эти «полубогини», с которыми едва начинали сближаться, говорили, ты что – кадровик, из-за вопросов, не очень-то вписывающихся во флёр конфетнобукетности. Но так родились десятки моих репортажей из интереснейших мест, где работали, учились или просто имели знакомых мои незабвенные музы. Да хоть тот же мой репортаж «Дед Мороз надевает… брови», рождённый «от Лены».
Всё это Лене я тогда не сказал – ни к чему распахивать дверцы шкафов со скелетами перед свадьбой. Да и Андрей всё же не журналист – он скорее продукт брожения в среде матёрых скрипторисов, как яблоки или арбузы в квашеной капусте. Вот только что это за продукт на поверку семейной жизнью окажется, я сказать тогда точно не взялся бы. Слава богу, что всё обошлось.
Валера отправил Лену с некрологом прямо в типографский цех, тут же, на первом этаже, ибо Андрей никак не мог прибежать за ним сам: шла сложная вёрстка первой полосы, и он не успевал подносить верстальщикам досылы и правки. Там, во всей этой роскошной чумазости, лучше которой я и представить себе не могу ничего, не переваривая, хотя и боготворя современный процесс препринта, у них и случилась любовь. Андрей отдал некролог линотипистке, потом сам встал к талеру и, вооружившись острым гранёным шилом, заверстал на место объявы той незадачливой Ремстройтехники и покамест не забитого пространства, ждавшего досыл, эти полсотни ещё горячих серебристых гартовых строк. Так заверстал и обрамил линеечкой в цицеро, что премудрый Валера, взяв в руки оттиск, всё понял и спросил их обоих, когда уходили – «Валера, я скоро, только Леночку провожу!» – что им лучше на свадьбу дарить – пылесос или миксер.
Да, ну так к чеку… Я стал размышлять. Мандатка была в театральном 19-го. Почему не 20-го, как обычно бывало? А 20-е – воскресенье, и мандатную сдвинули. И тогда же вечером, после неё, приехала Оля – пока я ретроспектировал с Пенсоном, а потом помогал транспортировать пьяную Старикову в её комнату в блоке дирекции лагеря. В сцене, которую в ночи снимал Дамир, она не была занята – там разыгрывался, кажется, день рождения в фильмовом лагере главного героя – Димы, которого играл его 14-летний тёзка Дима Сосновский. Он уже мелькал прежде в детских фильмах, и потому лицо его узнавали. Снялся даже в знаменитой картине «Чудак из 5 „б“» Ильи Фрэза вместе с самими Татьяной Пельтцер и Евгением Весником, где играл, правда, роль лишь одноклассника того самого «чудака» Бори – Сашу Рябова. А после – только в совершенно никаком телефильме «Посылка от Светланы» – и куда-то пропал. Прожив всего 32 года, он умер ещё в 90-м – отчего-почему, я не знаю.
Но тогда все ещё были живы, и на весь спящий лагерь в горной прохладной тиши глухо разносилось с освещённого дигами пятачка детское нестройное застольное пение: «Ох и хитрый, наш Димитрий!». Оно с небольшими интервалами повторялось раз пять, когда Салимов, как я полагал, решал снять ещё один дубль, и оттого и теперь стоит у меня в ушах. Светлана, едва держась на ногах, при этом пении пьяно ухмылялась и пыталась что-то мне объяснить про основы искусства.
И вот тут-то как раз и приехала Оля. Но это ничего же не значило для меня, поскольку я об этом не подозревал – как и обо всём, что случится назавтра и дальше, да и вовсе не ждал самого приезда какой-то «сестрёнки». То есть, тот день – нулевой. Значило для меня лишь 20-е, когда засветился непроницаемый кокон, в котором мы провели с ней полсуток вне мира и времени. Но ещё больше – 21-е, когда сменились наши магнитные полюса. А ещё более – 22-е, когда окончательно рухнула жизнь.
«Три карты, три карты»… Что там секрет «Пиковой дамы»! 20-е, 21-е, 22-е – я должен понять сперва их синтетический смысл, чтобы выявить значимость в нём каждой даты. Секунда! Я вспомнил, что так папа учил меня отмерять самому вроде б неуловимую шестидесятую долю минуты: «Скажи спокойно: двадцать один, двадцать два, двадцать три – это и есть, Саночка, секунда». Папа звал меня Саночкой в детстве, а потом Искандером. Родители дали мне имя при рождении дружно, но по разным причинам: мама – в честь погибшего под питерским Красным Селом в январе 44-го своего младшего брата, дяди Саши, за которого я живу на Земле, как в тех стихах Рождественского, ставших песней; папа – в честь Александра Македонского, своего кумира, которого на Востоке звали Искандером. Поэтому для меня эти имена равнозначны: Александр и Искандер, зовите как угодно, я откликнусь.
А вот Надюша называла только Сашулей, даже когда и сердилась. Когда – я рассказывал это в другом сериале, «Лиловая кружка» – мой друг Вадик Носов наплёл по приколу в редакции университетской многотиражки, что якобы открыл на истфаке «самородка» (хотя я к тому времени уже лет пять писал, в отличие от журфаковских лоботрясов, во многие ташкентские газеты), и те прислали глазастую девочку Ларису с первого курса журфака взять у меня интервью, словно я человек ниоткуда, а я тотчас сделал ей – очень, надо сказать, соблазнительной, куда более интересное предложение, и мы дружно забили на то интервью, Надюшу, хоть и держалась она как собака на сене, задело чувствительно. «Это скотство, Сашуля!» – серьёзно сказала она мне наедине, вскоре узнав обо всём, и даже в маршрутку со мною в одну не садилась, чтоб ехать домой, пока наше с Ларисой весеннее приключение не испарилось, как всё в молодости, само собой уже к летней сессии.
И больше Сашулей никто меня в жизни не звал, да я бы и не позволил… Мне от этого и радостно, и горько – это только подчёркивает, что всё в жизни неповторимо.
А как же звала меня Оля? Она звала меня просто Ты. И я её – так же. В те двенадцать часов нам не было нужды в именах, коль даже ни поесть, ни в туалет, простите уж за низкие подробности, нам не было нужды. «Ты» было куда более интимно, ведь мы плавились в том коконе, сплавляясь в дубль-ты, и если бы Мила не убедила нас, на нашу беду, поспать, к утру, возможно, получился б самый прочный сплав во вселенной.
Но что уж теперь горевать, тем паче, что это не приближает меня к разгадке тайны чека из будущего. Я вполне трезвомыслящий человек и не верю ни в какие чудесные перемещения во времени. Я даже в собственное перемещение в нём из юности в старость не больно-то верю, ибо ощущаю себя всё тем же, что и тогда, в 72-м, а уж совсем точно таким, каким был, узнав о Надюшиной свадьбе. Я так же веду себя, говорю и пишу, а мой организм мне ни в чём не перечит. У меня нет ни медкарточки, ни страхового полиса, а через месяц, в конце октября 2019-го, когда пишутся эти строки, я отмечу 35 лет, как не был у медиков в качестве пациента. Ревмокардит, обретённый на хлопке в 69-м, я лечил в стационаре тогда же, в декабре, потом – в сентябре 76-го, откуда прощался с уезжающим в «Пионерку» Носовым по телефону – у него не было даже времени ко мне забежать, а завершил в октябре 84-го далеко от Ташкента – на Нижнем Дону. Тогда меня сняли с ревмо- и кардиоучёта – и всё.
Вы скажете, что-то не верится. А мама моя вылечила гипертонию уже после 70-и и прожила в полном здоровье до 95-и. Так что в перемещения во времени, тем более в обратном направлении, из будущего в прошлое, я нет, не верю. И появление чека оттуда, из дня ровно столетия чего-то такого, смогу объяснить, лишь разобравшись, столетия всё же чего.
На снимке: мой 5-й отряд, мы с Милой в первом ряду, а на заднем плане – мой друг и однокурсник Игорь Флигельман.
8. «ОСТАВИТЬ В СИЛЬНОМ ПОДОЗРЕНИИ»
Ещё в школьные годы я вычитал в мамином журнале «Работница», который она выписывала много-много лет, что если ум заходит за разум или напал депресняк, пойди-ка и вымой голову. И я всегда так поступал – и неизменно со стопроцентным эффектом. Вот и теперь, зайдя в тупик с этими «тремя картами», влез под душ и намылил свою аксакальскую черепушку. Там и мыть-то особенно нечего: в парикмахерской, не без переспросов и уточнений на всякий пожарный, берут самую маленькую насадку, 3-й номер, и снимают всё, что наросло за месяц. Это в молодости я хипповал, да и после всегда носил длинные волосы, но в миллениум как отрезало – и в третье тысячелетие я вступил Искандером-бобо – под ту самую 3-ю насадку.
Мыть-то нечего, а как вымыл, так и мысли бойчее пошли. Всё нельзя раскумекать одновременно, рассудил я ещё под тёплыми струйками душа, такими желанными особенно в этот небольшой «сет» сентябрьский дней, когда уже засеверило, а отопление ещё не включили. Прежде этот промежуток порой занимал чуть не всю вторую половину месяца, а то и прихватывал кусок октября, если погода волтышилась, как говорила моя покойная тёща на свой тюменский манер. А теперь, слава богу, додумались до протапливания – это когда, не дожидаясь нормативных пяти дней подряд с 8-градусной температурой за окнами, подпускают чуть-чуть кипятка в отдохнувшие с мая радиаторы, и становится сразу уютно, как от глотка горячего чая с мороза. Тут уж, перефразируя моего папу, можно ждать полноценного отопления наравне с замерзающими.
Проблему надо разделить на части: сперва понять, чего добивается тот, кто создал этот чек и подбросил его Андрею, а потом уж искать и его самого – среди путешественников во времени, шутников, инопланетян, контактёров и т. д. и т. п. Придя к этому здравому, как мне тогда виделось, заключению, я через силу отпихнул, до поры, от себя любопытство, понимая, что его всё равно не удовлетворить, пока не постигну цели всей этой экстравагантной, прямо скажем, выходки.
Тут позвонил Андрей. Не хотелось брать трубку, но его лицо на смартфоновском аватаре было таким убедительным, что пришлось.
– Ты хоть что-нибудь понял? – спросил он с места в карьер.
– А нам с тобой часом не показалось? – с надеждой ответил я вопросом на вопрос.
Андрей промолчал, но вскоре смартфон издал звук, как-будто бросили алтын в пустой трамвайный автомат. Мало кто понял, что я сейчас написал, поэтому поясняю для вновь прибывших на планету. После ХХII съезда КПСС, состоявшегося как известно, в нарушение давней партийной традиции, не в феврале, а в октябре 1961 года и объявившего курс на построение в СССР коммунизма к 1980 году, признаки коммунизма начали появляться уже на другое утро. В том году, только как раз в феврале, мы получили квартиру на первом квартале «ташкентских Черёмушек» – массива Чиланзар, где было всё не похоже на мне родной с детства район Ассакинской-Пушкинской, куда входил и наш Первый Свердловский проезд, где родители снимали квартиру ещё до моего рождения и заплатили хозяевам Соловьёвым за прожитые в их угловой комнате годы, как помню из их разговоров, 40 тысяч рублей – естественно, «старыми». Это теперь жилмассивы обыденность; даже люди ненамного и младше меня именно так и воспринимают их с детских лет. Но тогда это была невидаль! Без улиц, переулков и проездов на месте полей и огородов, а в старину, видимо, и джидового сада (Чиланзар и означает в переводе с узбекского джидовый сад, а джида это такое колючее растение с терпко-сладкими плодами, схожими с финиками, вяжущими на вкус) стояли свободно четырех и пятиэтажные кирпичные дома, образуя дворы без заборов, ворот и калиток. Это было диковинно до невозможности, и мы – не только дети, но и взрослые новосёлы – ходили вечерами после работы по собственному кварталу на экскурсии, дивуясь, что и так, оказывается, можно жить. Это позже уже, в дальней части второго квартала, далеко за Гагарина, у самой Волгоградской, начали строить дома из панелей, привозимых с завода сразу с рамами в оконных проёмах и дверями балконов.
И вот едва мы успели хоть как-то освоиться с градостроительной новизной, нас ранним воскресным октябрьским утром разбудил пронзительно-сволочной звук клаксона. Все повыскакивали на лоджии, многие с намерениями, далёкими от добрых, и увидели на дорожке отражающий солнце никелированным фургоном мотороллер.
– Ты чего разгуделся? – набросились на его водителя и из нашего 47-го дома, и из соседнего – 48-го. – Посмотри, сколько время! Люди кто-то с ночной…
А водитель с улыбкой выключил намеренно заклиненный им клаксон, надел белый халат и открыл свой фургон.
– Прививки, что ли, делать? – стали гадать на лоджиях, перекрикиваясь. – Или дезинфекция? Это бы ладно, не то клопы, стервецы, одолели.
Клопов из ташкентских «шанхаев», обитателям коих и дали квартиры в наших домах, новосёлы навезли в самом деле немерено – несколько лет выводили всем «обчеством», конопатя все щели и дыры, оставленные строителями, предварительно засыпая их дустом и поливая дезинсекталем.
Но водитель скатил из фургона по приставленным сходням молочные фляги и, подняв литровый черпак-стакан на длинной ручке, выкрикнул:
– Граждане, молоко! А там у меня ещё и горячий хлеб.
Лоджии вмиг опустели. А через минуту к мотороллеру уже стояла огромная по-советски ругливая очередь с бидонами и баллонами, как у нас в Туркестане называют трёхлитровые стеклянные банки, и авоськами на плечах.
– Граждане, ну зачем же толпиться и нервничать: вон и к тем домам уже мотороллеры подъезжают – просто я к вам первым успел.
В нашем дворе, прозванном ребятнёй «пистолетом» за его характерную конфигурацию, было 8 домов – и у каждого вскоре стояли эти признаки наступавшего коммунизма. Люди и подумать того не могли, что отныне не надо бежать утром в булочную или в молочный – им это всё подвезут прямо к подъезду.
Другой приметой наступавшего уже почти осязаемо коммунизма стали кассы-автоматы в городском транспорте. Вдруг в тот же год на многих маршрутах исчезли кондукторы, а вместо них в начале салона и в конце, а если вагон длинный, то и в середине подвесили или поставили кассы, куда нужно было самим бросать монетки в соответствующем наборе и, покрутив ручку сбоку, выдавить из кассы билет – совсем как бельё из отжимки на стиральных машинах тех лет. Ничего автоматического в этом, конечно же, не было, но об этом никто не задумывался – восхищал автоматизм не механики, а поступка по совести: сам заплатил – сам оторвал билет. И сам себя уважаешь. Коммунизм!
