И вот мой смартфон бренькнул именно так, как бренчала в пустой утробе кассы выехавшего из депо вагона брошенная в неё первая монетка. Услышал этот забытый уже звук, и что-то тёплое скользнуло по душе, словно котёнок. А это пришла ММС с фотографией чека.
Нет, мы с Большаковыми не ошиблись: год читался особенно чётко. Значит, или у нас с ними групповое помешательство для маленькой такой компании, или… Меня подмывало выйти во двор и спросить у соседей, какое число они видят на чеке, где указана дата. Я уж было оделся, но в дверях осознал: а если мы с ребятами всё же пока что не психи, то после моего вопроса о нас именно так и подумают. Так зачем же нам гнать лошадей? По пятому номеру мы всегда же успеем. Опять не понятно? В Ташкенте к психушке вёл пятый трамвайный маршрут.
Меня уже злило немного, что я, старый аналитик, – а аналитика это основа профессии журналиста, даже если он не обозреватель, не колумнист, как теперь говорят, а «бегун» -репортёр – упёрся в стену и не могу нащупать в ней даже щелочки. Отчего всё же этот неизвестный Некто словно призывал меня отметить столетие именно событий 20 августа 72-го? И всех ли событий? Ну что, скажите на милость, за «события» были до нашей встречи с Олей – сломавшаяся молния на моей ширинке, что ли? Тогда это да, мне казалось событием, да оно им и было – очень уж стрёмно мне было стоять с расстёгнутыми брюками на утренней линейке, когда ни отвернуться, ни прикрыться. Но эта засада – из тех событий, которые перестают ими быть, едва только минуют. Нет, ну что о том говорить…
Заварил чай, сделал хайтар, налил в кружку. Будь пиала, мне подумалось, это б меня подстегнуло, но пиалы не было, а моя старая белая, в своей основе, кружка с широкой, почти во всю её высоту «малахитовой» полосой посередине, которую мне подарили домашние, помнится, на 23 Февраля ещё когда жил на Дону, ничего мне шепнуть не могла – ни по-русски, ни по-узбекски…
А ведь шепнула! Из душистого облачка пара сначала на губы, а после и в мозг перескочила идея начать со второй части загадки – кто мог быть заинтересован в том, чтобы я сейчас ломал себе голову.
Пожалуй, и верно – идея. Итак, 20-е. Переберём всех, с кем контактировал и общался в тот воскресный августовский день. Первая, разумеется, Мила. Это была роскошная женщина! Даже на фотографии с пионерами видно, что это за секс-бомба. Она была старше меня на 4 года и воспринималась как зрелая женщина. Соблазна почему-то не вызывала, что было б естественно, кстати, в силу присутствия в общей спальне со мной такого сильного эротического заряда, но уж вот так. Отношения у нас сложились дружеские и ровные, и Мила никогда не слала никаких сигналов к более тесному сближению. Или я этого по молодости и неопытности не понимал? Может она их как раз посылала, да я не просекал, а потом этот кокон?..
Выходит, женская ревность к сестрёнке из-за мальчишки, который не ловит её феромонов? Что ж, в этом есть логика, хотя мне это кажется диким – в контексте того, что я помню про тот и про все наши дни.
Добавляю в чай коньяка – дома у меня любимый «красный» «Киновский», хотя как любимый – в том смысле, что он мне нравится, а так стоит откупоренный уже как бы ни третий год. Ну что, ладно, Мила. Вот она представляет мне Олю – явно наслаждаясь произведённым эффектом: ты, мол, думал «сестрёнка» – так вот, обломись!.. И зачем это, если флюиды и феромоны? Тогда уж скорее ей следовало прятать, а не выпячивать Олю, а то и вовсе не приглашать на вожатский мой медонос – что это за диковинный мазохизм советского логопеда, ну и что же что бёдра Вирсавии? Нет, на мазохистку Мила вовсе не походила. Она явно радовалась наконец-то приехавшей к ней в гости сестрёнке и делила со мной эту радость.
А дальше как она себя повела? Могла ведь, как Надя наутро, о чём-нибудь девочку упреждающе «просветить» ещё до нашей с ней встречи – если не с вечера 19-го, так пока я возился с молнией. Мол, у меня вожатый вполне себе симпатичный, а у него тут девушка – не спецом, а так, обрисовывая общую обстановочку. Но ведь не было этого, иначе б не засветился кокон – а что точно не засветился бы, подтвердит эта чёртова хлебовозка.
Положим, Мила почему-то не предвидела никакого соперничества – мальчишка тюфяк, за целую смену даже случайно не коснулся её вирсавиевых бёдер, хотя извинительных обстоятельств было сколько угодно: и пропавших ребят наискались, хватаясь в потёмках за воздух и чьи-то руки-ноги-уши, едва лишь хрустнула ветка, и в поход многодневный ходили, где грели друг друга, сбившись отрядом в тесную кучку и потухающего костра. Вон он, даже на фото целомудренно отгородился «перегородкой» из белобрысого пионерчика – кадр не снимавший придумал, а я сам так нам сесть предложил.
Но ревность могла закипеть и потом! А в чём же её проявление? В том, что убедила лечь спать почти в три ночи сестрёнку и этого тюфяка, ослеплённых друг другом? Но это нормально, она же не в коконе, а реальная жизнь того требовала.
Стоп! А если Мила тогда уже захотела тот кокон разгрохать? Для этого надо, конечно, спровадить сестрёнку. А предлог? И вот уже вижу картину, как Мила утром зачем-то зовёт проходившую Надю, знакомит с едва продравшей глазёнки сестрицей-соперницей, заводит разговор об обещанном ночью её со мной утреннем путешествии к бурливому Акташу. «Правда, Надя, оно того стоит? Вы же были там с Сашей?» – «Ещё бы! Только там столько колючек! Я в темноте укололась, отдёрнула руку и оступилась на мокром камне – и мы с Сашулей полетели в воду…»
Нет, это сущий бред. Надюша гордая и никогда бы не стала ничьим инструментом интриг. А главное, самое главное – она же красивая умница, именно так. Вот вы мне скажите, какая разница между красивой умницей и умной красавицей. Сдаётесь? Не видите разницы? Умная красавица – всего лишь ведь умненькая смазливка. А красивая умница – перл создания. Тут, как и всюду, управляющее слово – существительное, иначе и не бывает. Рядом со мной всегда были только такие имена существительные – начиная с моей мамы.
Нет, Надюша сама к нам пришла в павильон в то утро 21-го августа – инстинктивно, в каком-то родившемся, скорее всего, в зыбком предутреннем сне порыве и сама, вероятно, об этом жалела. Я помню её глаза, ставшие вдруг зеркалами, в которых отражался блудный сын, когда через два дня я вернулся в лагерь побитой собакой, и она, как-то отделавшись от конфидентки Козловой, повела меня за руку вверх по склону горы, на котором раскинулся лагерь, и за всё время нашей странной короткой прогулки сказала только однажды и только одно: «Сашуля…».
Значит, всё-таки Мила? Тогда чего она добилась, если столь изощрённо интриговала? Но ведь мы, интригуя, не всегда можем знать результат. Просчиталась. Ошиблась. Но это не значит ведь, что ни к чему не причастна. Нет, всё же, скорее всего, даже если она и желала в душе отъезда Оли, ей просто споспешествовал естественный ход вещей.
Пока что запишем так: оправдать, но оставить в сильном подозрении – была такая формула приговора в дореволюционном судопроизводстве.
9. ДИДЖИТАЛЬНЫЙ ВЕК!
Вот об этом бы я и хотел расспросить, да с пристрастием Милу, если бы кто оживил наше лагерное с ней и Игорем фото.
Желания следует утолять, пока они есть, а не когда появятся возможности. Но тут иной случай. И всё равно я снова и снова, как сейчас помню, переходил на компе к вьюеру изображений и вглядывался в её лицо на старом снимке, будто оно способно хоть что-то мне сообщить.
Вообще-то способно. Хотя бы напомнить, что год там 72-й и ей 24. Это по сегодняшнему «курсу» 71. Ну, допустим, Мила и есть главный интересант нашего с её сестричкой расставания. Даже без личной выгоды, а из спортивного интереса. Или, возьмём ракурс более прагматичный, старшая сестра, видя такое дело, испугалась, что Оля, едва поступив в институт, завихрится в возвышенных чувствах, а там уж, как водится, – свадьба-дети-не до учёбы. Могло такое быть? Вполне могло и аж со свистом! А тут ещё и «объект» этот, из кокона – ему самому учиться впереди целых два года, а там, скорее всего, как тогда было принято, в офицеры-двухгодичники загребут и запулят, куда Макар телят не гонял, а именно за Можай. И будет её нерасчётливая сестричка в пелёнках и без театров, которыми сызмальства грезила, влачить, и влачить, и влачить.
Очень реалистично. И ведь именно это бы, скорее всего, и случилось. С одной лишь поправкой, что после окончания универа я в армию не попал. Окончил, как положено, военную кафедру, принял на сборах в Туркмении летом 73-го года присягу, походив после этого пару месяцев в старших сержантах и командирах отделения, а весной 74-го мне присвоили звание лейтенанта. Перед защитой диплома нас собрали на военной кафедре и заместитель её начальника полковник Александр Максимович Чуб – отец моего однокурсника и нашего с Игорем друга Саши Чуба – продиктовал нам рапорт о призыве на военную службу на два года по военной специальности «командир мотострелкового взвода». Всё было в порядке вещей: выпускники на два года старше нас всей группой уехали в ГСВГ – Группу советских войск в Германии, а непосредственные предшественники загремели в Забайкальский военный округ. Подобное суждено было и нам. Однако уже после защиты, когда нас снова собрали на нашей «военке» – как мы думали, для объявления приказа, кому куда ехать служить, нам зачитали другой приказ – Министра обороны Маршала Советского Союза Гречко об отмене призыва в тот год двухгодичников в связи с избыточным выпуском военных училищ и отсутствием для нас в этой связи офицерских вакансий.
Так что Оле уж точно бы не пришлось, как и мне, куковать на затерянной «точке» и дуреть от идиотизма гарнизонной жизни. А там именно дурели, в пустынях, тайге и на северах, особенно считавшие дни двухгодичники. Помню, как в нашей кадрированной части в Иолотани под Мары, где было всего 36 офицеров да рота солдат, одинокий лейтенант Черноиванов из белорусских двухгодичников едва не угрохал себя, стреляя целыми днями со скуки в пустыне из пистолета по сусликам и так, и сяк, и через спину, и между ног; если бы камушек срекошетил немного точнее… А командир части, подполковник, фамилии коего память не удержала, человек, в отличие от балбеса Черноиванова, вроде бы основательный, живший с женой и дочерью в офицерском благоустроенном доме внутри части, выходил из него исключительно в полдень, причём уже весьма здорово набравшись чернильного «Геоктепе», продирался нетвёрдой иноходью через жидкий скверик на выжженный туркменским летним солнцем плац, где тотчас преображался и проходил его по периметру молодецким строевым шагом, потом отдавал честь профилям Маркса, Энгельса и Ленина на панно позади трибуны и лишь исполнив этот ежедневный идиотский ритуал отправлялся в свой кабинет в штабе части Родинке малёха послужить.
А в остальном всё в точности так, как мной задним числом сконструировано, и случилось бы с нами, тут даже к бабке не ходи. Это теперь я воображаю, что нет, мы же умные были с Олей, мы, конечно б, сперва доучились и стали работать, а потом уж и проза любви. Да шиш с маслом! А куда денешь, как говорил мой знакомый ташкентский архивист Жора Никитенко, давление в ушах («Да как женился на своей жене? Пришёл из армии, а тут давление в ушах…»)? Кокон лишь чуть-чуть не переделал нас в единое целое – со всеми вытекающими, увы, прозаическими последствиями.
Итак, повторяю, допустим, Мила и есть главный интересант нашего расставания с Олей – неважно из каких соображений. Но зачем ей, если жива, конечно, всё это ворошить в 71 год?! Трудно представить, чтобы старушка, даже если такая же шустренькая, как я, стала придумывать – и придумала! – экзотический способ напомнить, что в 2072 году, до которого мы все, конечно, не доживём, исполнится сто лет нашему с Олей кокону. Так ведь этот способ ещё мало придумать – надо осуществить! Изготовить чек, подбросить его Андрею, которого, кстати, я в том 72-м ещё и близко не знал, а она и поныне, сделать так, чтобы этот чек не скомкали и не швырнули в помойное ведро, а непременно показали мне. Нет, это какая-то чертовщина! Даже достаточно молодой и энергичный человек, причём хорошо знающий всех нас, не стал бы с этим затеваться, а тут почти призрак девушки из более чем сорокалетнего далека…
По тем же причинам отпали один за другим и все, кто был в лагере 20 августа 72-го: а) режиссёр Дамир Салимов, знакомый с Милой, но шапочно, а об Оле наверняка не ведавший ни сном ни духом; б) Игорь Флигельман, вряд ли придавший особое значение именно 20 августа, хотя он очень душой мне сочувствовал. Но даже если б и нет, даже если б вот так трансформировалась его саркастическая улыбка, когда он пробасил над нами: «Что, Саша, два билета на дневной сеанс?!» – всё равно это не в его стиле. Он добрый и простой: мог вышутить беззлобно, но и только; в) Надюша Алешкова, которая, конечно, была уязвлена, но ведь она тогда же воздала мне сполна – так зачем бы теперь?
Персонал лагеря вообще не имел к нам отношения и мало с нами общался. Таня Козлова… Вот Таня могла бы, в принципе, мстя за Надю, но опять же не в наши с ней тогдашние 64.
– Ну, значит, пришелец из будущего – больше некому! – хряснул я по столу. И тут опять позвонил Андрей.
– Старик, я тут подумал: может кто-то просто нынче подделал чек, а вовсе он не из будущего заслан, – сказал он, не здороваясь. Видно было, что они с Леной теперь только этим и живут. – Ты компьютерщик – скажи, это вообще-то возможно?
– Да без проблем! – испугал его я: я почувствовал, что он испугался, ибо до этого не очень, видимо, верил в возможность подделки, которая всё меняла. – И я уже думал об этом. Подделать-то можно, а вот кто б этим занялся: все участники той истории уже давно старики.
– Какой истории? – завопил он. – Час от часу не легче! Так ты что, как-то можешь объяснить смысл этой даты?
Я вздохнул.
– Могу.
И конспективно пересказал ему ту августовскую «опупею».
– Ёшкин кот! – тихо пробурчал Андрей, дослушав до конца. – И кто бы мог подумать… Хотя, зная тебя… Мне ведь известно про вас с Леной.
– Что тебе известно? – взвился я.
Нервы и так были страшно напряжены, а теперь на меня навешивали ещё и новых собак. И кто – Андрей, перед которым я уж точно чист.
– Да ладно, успокойся, – сказал он остужающе. – Я лишь хотел сказать, что вы с Леной и до меня были знакомы.
– А то это новость! – язвительно буркнул я.
– Знакомы как может быть будущие.., – он осёкся, не зная, как сформулировать мысль.
Так он что же, все эти годы жил вот с такими мыслями? И говоря со мной, и выпивая, всё время чувствовал, что рядом с ним неразорвавшаяся граната из его прошлого?
Я в изнеможении плюхнулся на диван и переложил смартфон в другую руку:
– Андрюха, ну вот ты нашёл время строить догадки… Ладно, давай прямо сейчас всё до конца проясним, не то у меня от двух твоих закидонов голова разорвётся.
– Моих? – засопел он. – Ты может быть думаешь, что всю эту дурость с чеком подстроил я? Да я ваших долбаных коконов не знал и знать не хочу!
Он бросил трубку, чего в наших с ним отношениях ещё никогда не случалось. Однако! А что если он думает, что эти закидоны мои? Что это я всё зачем-то подстроил с какими-то видами на его Лену? Такое может прийти в голову только здоровым старикам – какие мы с Андреем в общем-то были и есть.
Мне стало смешно, и я мысленно послал всех подальше, накинул ветровку, нахлобучил свою любимую зелёную бейсболку, которая и поныне жива, и отправился шляться по Колпину. Как и сегодня, когда я это пишу, был конец сентября и, как и сегодня, я вышел из подъезда под чёрный купол туч, в середине коего зияла большая дыра, в которую лили с изложницы солнце. В какой-то момент на меня посыпались капли воды, словно кто-то стряхнул надо мною мокрые руки. Я отпрянул и сам засмеялся: я шёл посреди бульвара Трудящихся, и от меня до окон, из которых могли запросто плеснуть опивки, очень далеко. Это стряхнуло руки небо. Я слизнул каплю с губы – она была чистая и холодная.
Но дождь так и не разошёлся. Постепенно дыра в куполе затянулась, а он сам посветлел, будто кто-то невидимый и огромный пальцем сделал растушевку. Стало просто насупленно хмуро, словно долго надрывно звонит телефон и хочется дать по башке неизвестному «звонарю». Я вернулся домой и, чтобы отвлечься немного, сделал фото собственного чека из «Пятёрочки», не отличимое от полученного от Андрея по телефону, а потом загнал его в старенький любимый фотошоп версии 5.5, которой уже давно ни у кого из дизайнеров не найдёшь. А я вот его люблю и берегу, поскольку мне с ним не хлеб зарабатывать. А для души он куда лучше всех новейших моделей с навороченным интерфейсом.
Сперва я убрал цвет, переведя изображение в ч/б – это логично, ибо текст чека выжжен до полной черноты на особой белой бумаге, и заложенная в графический файл цветовая палитра в данном случае не нужна, она только мешает. Затем поочерёдно скопировал нужные мне цифры с того же чека и «вклеил» их там, где указана современная дата. Всё заняло от силы 15 минут с отвлечениями, а подделку никакой эксперт не установит. Тот муляж трёхлетней давности, естественно, не сохранился: это было моё упражнение в доказательство того, что я Андрея не обманул. Но сегодня, отдыхая, я его повторил – можете потом посмотреть, когда дочитаете эту серию.
Однако вернёмся на три года назад. Закончив пробную подделку – так сказать следственный эксперимент, я ещё раз внимательно её осмотрел, убедившись, что дата точно такая же обликом, как на чеке Андрея. В ходе осмотра глаз наткнулся на список покупок, перечисленных в чеке. Ничего необычного: хлеб, молоко, картошка, лук, морковь… В этих чеках у меня никогда не бывает, например, колбасы, поскольку я её совсем не ем, зная её жульнические ингредиенты. Нет и яиц – давно от них отстал, прочитав как-то у покойного Похлёбкина, что они пожилым невместны, ибо способствуют росту клеток, а старикам это зачем? Один чёрт не омолодишься, зато яйца могут наддать пинка клеткам не только здоровым, но и злокачественным. Но это так, к слову, главное же, что мои чеки заунывны, как песни Грузии печальной, вне зависимости от количества товарных позиций. И, думаю, так и у всех: обиход не меняется, и в состав покупок, особенно пенсионерский, редко вклинивается что-нибудь экзотическое. Да и не торгуют в «Пятёрочках» экзотическим, не та у них целевая аудитория.
Тут у меня созрела мысль, и я позвонил Лене.
– Привет! Андрей дома?
