Лента жизни. Том 2

Олег швырнул щелчком пальца папиросу, и она кувыркающимся светлячком улетела с платформы в черноту ночи. В лицо били струи воздуха, в котором сквозь испарения пропитанных креозотом шпал все явственнее проступали иные запахи. То это были разнотравные ароматы скошенного сена, то почему-то ему казалось, что кто-то невидимый варит в степи на костре картошку, и ее сытный дух кружил голову и заставлял посасывать в опустевшем желудке. Но главным все же был нарастающий и волнующий своей непривычностью свежий запах моря. Невольно вспомнились строчки одного странноватого поэта, жившего в их городе и считавшего себя равным Есенину:

Там сейнера едва не тонут,

До верха трюмы загрузив.

И чайки стонут, чайки стонут,

Как руки, крылья заломив.

А море, падая лавиной,

Тысячетонною волной,

Гремит о хрящ береговой,

И пахнут камни пробкой винной,

Икрой и рыбьей требухой.

Хотелось различить именно эти запахи, пусть даже стихи были не о Черном море, а об Охотском. Какая разница, ведь моря всей Земли должны пахнуть одинаково, как пахнет Океан, частями которого они являются, как бы далеко ни были расположены одно от другого.

Когда товарняк изгибал свои сочленения на очередном повороте, рессоры скрипели ржавыми голосами, и казалось, что поезд не опрокидывается лишь потому, что не видно, куда ему лететь и где приземлиться впотьмах. Выпрямив суставы на прямых участках, эшелон убыстрял бег, как будто чуял приближение конца пути.

И точно, впереди замелькали дрожащие огоньки станции. Теперь поезд сбросил скорость и катил словно по инерции, из последних сил. За разъездными стрелками начались фонари, вначале редкие и тусклые, потом огней добавилось. Коробки вагонов на путях, платформы с кучами песка, думпкары и краны – все это не было похоже на городской вокзал. Где-то впереди машинист ударил по тормозам, отчего громыхающая судорога прокатилась с нарастанием, пока не достигла платформы Олега. Слегка тряхнуло, и наступила тишина. Немного погодя хриплой и сонной скороговоркой динамики возвестили: «Бригаде …кифорова… товарный… …надцатый… восьмой путь…»

Спрыгнув с платформы на гравий, Олег накинул спортивную сумку на плечо и, разминая ноги, отправился в направлении тепловоза. На высоченной мачте мощные прожекторы обнаружили неказистого вида одноэтажное здание с вывеской. Прищурившись, Олег прочитал надпись: «Феодосия II». Информация не порадовала, хотя было вполне логично, что товарняк прибыл именно на товарную станцию, а не на центральную, пассажирскую. Значит, предстоит марш-бросок до центра города.

Пригороды прятались во тьме, лишь кое-где вдоль автотрассы сеяли тусклый рыжий свет одинокие фонари на кривых деревянных столбах. Мрачные проулки, глинобитные заборы, садовые купы скорее угадывались, чем виднелись. «С лесом напряженка у них», – отметил неизвестно зачем Олег, запинаясь порой на ухабах и шваркая по увесистым камням, щедро усыпавшим дорогу.

Был тот последний час перед рассветом, когда еще немного – и все начнет просыпаться. О чем и возвестил в отдалении хриплый заспанный голос татарского петуха. В таврических потемках даже простое «ку-ка-реку» хозяина местного куриного гарема звучало с акцентом. «С какими-то подвывами, чуть не как «Аллах акбар», – снова невольно подумалось Олегу.

Начал просыпаться и воздух – налетел порыв легкого ветерка, настоянного за ночь на домашних запахах то ли вареной кукурузы, то ли молодой картошки, то ли пресных подовых лепешек. В пустом желудке кольнуло и начало посасывать.

Внезапно с правой стороны, из очередного проулка, надвинулась черная глыба. Олегу, несмотря на свои сто девяносто, пришлось задрать голову, чтобы опознать очертания человеческой фигуры.

– Ты далэко? – вопросила глыба ломким баском.

– В центр, – автоматически ответил Олег. Бояться было поздно, однако, в случае чего, еще можно воспользоваться дистанцией между ним и неопознанным объектом. В своей стартовой скорости он не сомневался – зря, что ли, с чемпионата педвузов России едет с призовым дипломом?

– Мэнэ Грышкой кличуть, – представилась глыба. – Закурыть нэма?

Знакомые ночные разговорчики! Сколько раз приходилось слышать их Олегу, возвращаясь с провожанок откуда-нибудь с бандитского добровольского Тайваня. Однако при этом желающие закурить имен своих не называли. А в этом голосе была такая обезоруживающая доверительность, которая разом сняла напряжение. Да и ломкий басок явно принадлежал не мужику, а скорее подростку. Олег достал казбечину.

– Есть трошки, – ответил он, невольно подлаживаясь под малороссийскую мову.

– Оцэ добре, – теперь уже вплотную, как говорят боксеры, разорвала дистанцию темная глыба и превратилась окончательно в человека. В тусклости фонаря, к которому они приблизились, явственно обрисовался паренек лет шестнадцати-семнадцати, за два метра ростом, неимоверно узкоплечий и сутуловатый. И не глыба вовсе, а так – орясина. Глаза округлились, выдавая удивление их обладателя, тоже явно не ожидавшего встречи. Очевидно, со стороны Олег, с его мощной фигурой десятиборца и косой саженью в плечах, гляделся весьма внушительно.

Чиркнув спичкой, Олег дал прикурить парубку. Тот ухватился за ладони, в которых плясал язычок пламени, схороненный от ветерка. Конопушки на его курносине окончательно расслабили Олега. «Такой дедушку лопатой не убьет…» – усмехнулся он про себя. И, перехватывая инициативу, спросил уже без украинизмов:

– Что, Гриша, в такую рань не спится?

– Та дивчину провожав до хаты. Живэ у чорта на куличках!

Когда между молодыми людьми год-два разницы, разговор налаживается сам собой. Выяснилось, что пареньку действительно шестнадцать лет. «В мэнэ два ноль пьять», – с явной гордостью, как о чем-то важном, доложил первым делом Гриша. Когда ты учишься в десятом классе киевской школы и играешь центровым в баскетбольной сборной Украины, это приобретает особый вес. Ну а если летом на каникулах команда гуртом отправляется на южные сборы (Гриша сказал: «На юга», – «г» фрикативное можете попробовать хакнуть сами) – чем не житуха. Ранние овощи, а затем и фрукты, баранина в шашлычном и прочем виде, солнце и море. Есть, правда, сдерживающий фактор во всем этом великолепии – тренировки. Через неделю непрерывного стучания мячом о паркет спортзала, если на улице пасмурно, или же беготни по красному, растертому в пыль клинкеру открытых площадок хочется к маме.

– Я «столба» граю, – сообщил важную подробность Гриша.

– На тебя хоть сейчас лампочку вешай, – оценил его габариты Олег. Он и сам любил погонять на разминке баскетбольный мячик, дважды играл нападающим за институт на первенстве области. Ему случалось заколачивать мяч в кольцо двумя руками сверху, когда он взмывал на две головы выше всех под щитом. Прыжок чемпиона! Но серьезно совмещать основную любовь – легкую атлетику – с побочным видом не хватало ни сил, ни времени. И когда тренер по баскету Бабылов ругнул его после очередной неявки на тренировку: «Не надоело тебе грязь на стадионе месить, Фокин? Нам «столбы» позарез нужны…» – «Ах, «столбы» вам требуются, а не люди!» – вспылил внутренне Олег – и наотрез отказался от совместительства. Взбунтовался в нем не спортсмен-многостаночник, а чуткий к слову и весьма ранимый лирик. «Столбы!..» А чугунные бабы не хотите?» На том раздвоение спортивных интересов завершилось, хотя баскетбол и остался любимой разминкой перед основными занятиями в многосложном десятиборье.

– Где живешь? – уточнил он маршрут у попутчика.

– Готель «Таврыя», – откликнулся «столб».

– И что, вам дозволяют по ночам разгуливать? Режимить не обязательно?

– Ни! У нас строго! Цэ мы писля контрольной гры. Трэнэр дав отпуска – дискотэка. А у кого дивчата е – допроводыть до дому.

Гостиница «Таврия», насколько помнилось Олегу, была как раз в центре города, в двух шагах от художественной галереи Айвазовского. Эти два главных ориентира помогут ему побыстрее найти бабушкин дом. В последний прошлогодний приезд сюда именно так он и ориентировался.

Неоновая вывеска гостиницы была почему-то на английском языке. «Hotel», – прочитал по-русски Олег и усмехнулся: получилось – «хотел». «Чего хотим, чего ищем, – всплыла философема. – Чего я желал-хотел? Что будет на самом деле?»

– Ось и прыйшов, – гуднул на прощанье юный баскетболист.

– Счастливо! – протянул руку легкоатлет и лирик. – Заткни за пояс этого негра Чемберлена, а то он совсем распоясался в своей эн-би-эй.

– Ага, – согласился Гриша.

На том и расстались, как и с Наташей, – навсегда. И снова солоноватый налет покрыл губы Олега. А может, это от ночного марш-броска?

В глаза неожиданно влился молочноватый рассвет. Ручные часы показывали без четверти пять. Куда же теперь шагать? Олег вспомнил, что возле бабушкиного дома он обычно видел афишную тумбу киношки. Он всмотрелся в пустынность улицы. Брусчатка горбатилась, покрытая крупной росой. У решетки водосброса валялась арбузная корка с почерневшей недоеденной мякотью, брошенная, наверное, каким-то пресытившимся отпускником. В эту пору они обычно наводняли Феодосию, чьи дешевые рынки и бесконечные пляжи притягивали как магнитом бледнолицых северян. Весь сезон здесь шла серьезная борьба с авитаминозом и чистотой городских улиц.

Через пару коротеньких, в два-три дома, кварталов вырисовалась знакомая тумба. На афишке детского кинотеатра рукой неведомого грамотея сикось-накось было начертано синей краской: «Конёк-горбунёк». «Так смешнее», – невольно отметил Олег местную народную трактовку заглавия ершовской сказки.

Дальше было просто. Свернуть и пройти под низенькой аркой во внутренний двор старинного двухэтажного дома. Постучать в высокое окно слева от крыльца. Ждать, когда его услышат. Наконец бабушкино заспанное лицо нарисовалось в мутном стекле оконного подрамника и напомнило собою рембрандтовские портреты стариков, скудно освещенных не столько внешним источником света, сколько едва колеблющимся в них самих свечением последнего тепла.

Бабушка Мария без очков не узнала внука, но вещее сердце подсказало ей раскрыть оконные створки. Наверное, в самом постуке было что-то родное, одной ей ведомый шифр, вычисленный в бессонные ночи ожиданий.

Судьба разбросала по свету всех ее прежних мужей, которых затем одного за другим прибрал Бог. Своими гнездами обзавелись три дочери. Старшая, Нина, мать Олега, обосновалась в Добровольске. В Находке жила младшая, Зинаида. Средняя дочь, красавица Валентина, всю жизнь скиталась по северам, от поселка Дежнева на Чукотке до сталинской постройки чудо-города за Полярным кругом – Норильска. Именно она и заслала мать неким эмиссаром в райский уголок Крыма – древнегреческий полис Кафу, нынешнюю Феодосию. Мать обживется на юге, и, когда придет Валентине время пенсионного отлета из Заполярья, посадочная площадка у Черного моря примет перелетную птицу. Большую часть беспокойной жизни бабушка Мария посвятила именно средней дочери, чем навсегда лишила себя любви и почитания младшей, Зинаиды. Старшая, Нина, лишь изредка видала мать, когда та делала остановки на Амуре.

Олег ребенком воспринял бабушку как величину непостоянную, временную, но – существующую. А посему, когда подрос и стал ездить по стране на соревнования, его потянуло к бабушке Марии. Было в ее имени что-то библейское, первородное, согретое нецерковным христианским православием. Ребенком он слышал вечерние, шепотком, молитвы бабушки, обращенные к ее тезке – деве Марии. В них бабушка просила у Христовой родительницы здоровья для внука, для дочери и зятя, призывала заступиться и оборонить от нечистого. Олежка понимал это так, что надо умываться с мылом и чистить зубы. И когда по утрам бренчал соском жестяного умывальника, смывая с глаз щиплющую мыльную пену, и драил содовым скрипучим порошком свои остренькие двадцать восемь зубчиков, а порой и некомплект из-за выпадания молочных, то искренне веровал, что все это очень нравится Деве. И она даст здоровья маме, которого у нее становилось все меньше и меньше после каждой новой операции… В прошлом году мамы не стало. Она умерла от неизлечимой болезни, и с нею ушли детство и ранняя юность с их наивной беспечностью и верой в бессмертие.

При открытом окне виднее стали многочисленные морщинки, сетью опутавшие бледное, удлиненное, с чуть отвисшими щеками лицо бабушки. Тусклые глаза несколько мгновений изучали Олега, словно искали подтверждения правоте предчувствия. Наконец и глаза, и лицо озарились первой радостью, да так, что бабушка словно помолодела в один присест.

Ахнув и всплеснув руками, она исчезла из оконного проема, чтобы через минуту появиться на крыльце в старом ситцевом халатике, шлепанцах на босу ногу. На ходу дрожащими руками оправляла волосы, подтыкая седые букли высоким гребнем. Согбенность и ветхость куда-то спрятались, словно бабушка оставила их за дверью.

– Олежка… дитятко мое… – обхватила она руками шею внука, стоящего вровень с ней – бабушка на крыльце, он на земле. – А мне сон был… Собака громадная… И точно!.. – Бабушка разорвала объятья, отстранила голову Олега, пристально и жадно изучая облик внука от макушки до пят. Потом разом всполошилась: – Да что же мы тут стоим? Иди… иди сюда… ко мне…

Минуя стоявшие в сумрачном коридорчике сундуки и ведра, пыльные коробки и висящие на стенах старые одежки, они вошли в комнату. Высокий не по-современному потолок давал ощущение простора, хотя едва ли помещение было больше двух десятков квадратов. В правой стороне, за ширмой, стояла взбулгаченная старомодная кровать с никелированными облупившимися шишечками на спинках. Слева у стены притулился стол, накрытый потрескавшейся по свисавшим углам клетчатой светло-коричневой клеенкой. Его подтыкали два разномастных стула в содружестве с маленькой табуреткой. Над столом висела репродукция из «Огонька», памятная Олегу с детства – знаменитая рембрандтовская «Даная». Олега удивляла в бабушке эта непонятная ему странность: христианское пуританство в быту и открытое ликование избыточной женской плоти на цветной глянцевой журнальной обложке. Откуда ему было знать, что бабушка видела в Данае свою канувшую безвозвратно молодость. Не к тем ли ее ушедшим годам был обращен жест приподнятой правой руки Данаи?

– Сейчас я тебе чайку с дорожки… заголодал небось… – и бабушка подалась из комнаты на кухоньку, которую она делила с соседями напротив.

Олег сбросил с плеча надоевшую сумку, вслед за ней освободился от кроссовок, стянул носки и блаженно пошевелил пальцами. Подошвы горели от долгой ночной ходьбы по ухабистой дороге. В прошлом году, помнилось, он спал у бабушки на раскладушке. Где она? Поразмыслив, выглянул в коридор и нашел потрепанное алюминиево-брезентовое чудо в груде хлама. Стряхнув одним движением пыль, внес ее в комнату, в три приема придал нужную форму и толкнул прямо к раскрытому окну. Затем осторожно прилег, чтобы алюминиевые суставы не прогнулись под его девяноста тремя боевыми килограммами, – и сразу же провалился в богатырский сон, даже в ушах засвистело от стремительного падения в бездну, где вращение Земли становится ощутимо каждой жилочкой, каждым нервом.

Бабушка разбудила его часа через два, успев основательно покулинарничать на кухне и сбегать на ранний уличный рыночек за фруктами и овощами. На столе в сковороде шкворчала яичница на сале, красные дочерна помидоры и молоденькие огурцы лежали в своей не тронутой ножом красоте. Нарезанная кружочками копченая колбаса аппетитным кольцом ждала на тарелке. В большой миске выглядывали из-под полотенца свежеиспеченные плюшки. Отдельно в вазе высилась груда яблок и груш, украшенная гроздью винограда. В самом центре экспозиции помещалась початая бутылка марочного вина.

– Живем, Лолита! – воскликнул строчкой из Андрея Вознесенского внук и обнял бабушку. – Ну зачем ты столько наставила, бабуля? Или пенсию получила на днях?

– Ты моих денег не жалей, Олежа. Сам же писал: «Радость самая большая – отдавать». Я твои стихи помню. С собой на тот свет ничего не унесешь… Ну, ну… садись, ешь! Давай-ка отметим твой приезд. Поди, опять на состязаниях бегал? Мог бы телеграммку отстучать…

Олег взял в руки бутылку, это был знаменитый местный сорт виноградного вина «Кокур». На дне плескалось граммов сто, не больше. Он так и ахнул:

– Это не то, что я в прошлом году покупал?

– То самое! – обрадовалась бабушка памятливости Олега. – Я его сберегла. Выну из холодильника, поставлю на стол, сяду, тебя вспомню, Нину вспомню…

Она утерла разом набежавшие слезинки, засморкалась в платочек. Потом притулилась лбом к плечу могучего внука и на минутку притихла, как мышка.

– Да ты пей, не стесняйся. Я его пробочкой накрепко укупорила. И мне налей, – она придвинула свою серебряную рюмочку-малюточку к высокому хрустальному фужеру со щербатинкой по краю.

Позабытый вкус горьковато-сладкого, густого до черноты вина разбудил дремавший аппетит. Олег приналег на еду, а бабушка сидела и любовалась внуком, пододвигая то одно, то другое кушанье.

Олег глянул на опустевшую бутылку и пожалел, что не захватил с собой из Краснодара тамошний хит сезона «Поцелуй смуглянки». Не хотелось тащить лишнюю тяжесть, а сейчас было бы в самый раз. Водку и пиво он не пил принципиально, но хорошее вино обожал в виде разгрузочного средства.

Бабушка перехватила взгляд внука, понимающе улыбнулась и устремилась к холодильнику.

– Вот… попробуй моего винца. С прошлого года держу, поставила осенью из совхозного «мускателя». В октябре у нас виноград дешевеет. Тебя дожидается… Я уж больше не буду, а ты испытай, удалось ли, нет.

Мутноватый цвет жидкости, неопределенный и явно не благородный, насторожил Олега, но он смело плеснул в фужер домашнего вина.

– За твое здоровье, бабуля!

Едкий уксусный привкус шибанул в ноздри, когда он поднес фужер ко рту. Но отступать было поздно. С каменным от напряжения лицом выглотал перезревший напиток до дна, крякнул от души, радуясь окончанию пытки, и решительно отодвинул бутылку на край стола.

– Все! У меня режим, баба Маша… Тренер заругает… Как-нибудь потом…

Наевшись домашних вкусностей, Олег воспрял телом и отправился купаться. Солнце стояло довольно высоко и уже успело прокалить воздух. Три квартальчика – минуя дом-музей Грина, галерею Айвазовского и череду магазинчиков и лавок – ноги сами несли его под уклон с гористой покатости, на которой расположился город, – прямиком к бухте.

Музей был закрыт на висячий замок, старинный, словно бы доставленный сюда с пиратского судна, из гриновского вымышленного зурбагановского прошлого. Олег заглянул в низенькое окно, полюбовался укрепленным на противоположной стене штурвалом и какими-то веревочными снастями, свисавшими прямо с потолка. Больше ничего в полумраке домика не различалось. Писатель явно был небогат, коли судьба забросила его, чахоточного, в эту убогую хохлацкую хату. Благо хоть – до моря рукой подать.

Иное дело галерея известнейшего художника-мариниста. Одноэтажный дворец высился, украшенный мусульманскими башенками, обнесенный высоченным забором. Внутри дворца ликовало рукотворное море, расплесканное по многочисленным картинам Айвазовского. В минувшие феодосийские приезды Олег бывал там, даже альбом репродукций купил. Но сейчас неудержимо тянуло море живое, настоящее. Оно бугрилось за бетонной линией набережной, волны ударялись в стенку мола, и белая пена взлетала, рассеиваясь свежим ветром над головами прохожих.

На пляже было полно народа, курортники заполонили лежаки, сдаваемые напрокат сидевшим под полосатым тентом чернявым амбалом в феске, воображавшим себя грозным и богатым янычаром, но выглядевшим как самый обыкновенный крымский татарин. Это лежбище толстых дамочек, окруженных чадами и мужьями, пакетами со снедью и постоянно жующих, не привлекло Олега. Дома, на Дальнем Востоке, бывая на любимой рыбалке, он привык к одиночеству у воды.

Олег легкой трусцой, упруго касаясь заряженными энергией стопами поверхности щербатистого бетона набережной, устремился вправо, за стенку мола. Отмахав с полкилометра, высмотрел совершенно безлюдный каменистый участок берега. Громадные валуны, поросшие мшистыми зелеными пятнами, облепленные лентами коричневой ламинарии, были недоступны пингвинистым курортникам-дикарям. «Само то!» – удовлетворенно отметил Олег и спрыгнул с набережной на узенькую полосочку гравия. Ему ничего не стоило пролететь три метра сверху вниз, мягко пружинить всем телом и легко встать во весь рост.

У кромки прибоя догнивало брошенное за ненадобностью надломленное деревянное весло. На линии горизонта торчали трубы контейнеровоза, заставленного разноцветными, как бы пластилиновыми, прямоугольниками. Над головой заполошно кричали чайки, потревоженные его появлением. Глаза ощутимо пощипывал йодистый бриз. Под ногами похрустывал обкатанный галечник вперемешку с крупнозернистым песком и ракушечными скорлупками.

Олег сбросил майку, стряхнул кроссовки и освободился от брюк. Стопку одежды накрыл махровым полотенцем. Легкая бронзовость дальневосточного загара вмиг принялась нагреваться черноморским солнцем. Полуденный бриз приятно щекотал волоски на длинных сухопарых ногах, ерошил волосы на голове.

Славно!

Олег шагнул в воду, набежавшая волна вмиг обдала до головы прохладными поначалу брызгами. Берег, не в пример керченскому, круто уходил в глубину. Несколько шагов – и он, взмахнув руками, нырнул в гребень волны. Загребая руками длинно и плавно, поплыл под водой, ставшей неожиданно теплой и плотной. Сделав десятка два гребков, вынырнул метрах в тридцати от берега и, не снижая скорости, начал одновременно махать руками наподобие бабочки, ударяя в промежутках хлестко, как бичом, вытянутыми ногами, словно отталкивался от поверхности, стремясь взлететь. Ртом жадно ловил очередную порцию воздуха и выдыхал уже в воду, шумно, как настоящий дельфин.

Он повернул голову и увидел, что поравнялся с оконечностью мола. Здесь волны ходили гораздо круче, плыть спортивным стилем было бесполезно: того и гляди – наглотаешься горькой воды. Пару раз успел все-таки хлебнуть, и это вмиг усмирило прыть. Перевернувшись на спину, расслабленно предоставил морю качать его на волнах, но вскоре и в таком положении пловца стал накрывать с головой набегающий девятый вал.

Не легче оказалось плыть обратно. Легкий брасс не годился: волны толкали в пятки, голова зарывалась в соленую влагу. Тогда он набрал полные легкие воздуха, ушел вглубь и, по-ихтиандровски колеблясь вытянутым в струнку телом, пронырнул остаток расстояния, отделявшего от кромки берега. Волны здесь были высотой в его рост, если не больше. Поймав момент, Олег на хребтине гребнистого вала, словно пикируя, скатился вниз и почувствовал ногами дно. Рывок, другой – и он уже на берегу.

Высокое небо вновь обняло его. Слегка покачиваясь, Олег стал карабкаться между валунов, опьяненный морем и солнцем. Но возвращение слегка изменило детали оставленной на время купания береговой картины. Возле его одежды, поджав коленки и положив на них подбородок, сидел на плоском камне человечек в черно-белой с золотистыми вензелями тюбетейке. Кремового цвета брюки и желтые сандалии на босу ногу дополняла ослепительно белая рубашка. Он смотрел, улыбаясь, на Олега, как старый приятель, ждущий, когда его узнают и приветят. Но лицо было совершенно незнакомо. Издали его можно было принять за подростка, но вблизи человечек выглядел гораздо старше. Таким его делали морщинки у глаз и бледные щеки. Остренький подбородок был мал, напоминая увеличенную под микроскопом нижнюю челюсть муравья. Рот, хотя губы растягивались в улыбке, необычно кривился, словно человечку что-то мешало освободиться от затаенной внутри боли. Странно выделялся на незатейливом лице нос, было такое впечатление, что эта выдающаяся деталь физиономии взята напрокат. Все дело в том, что нос был непропорционально велик и горбат. Но чего не бывает на юге!

Олег взял полотенце и принялся энергично растираться.

– А я ваши вещи стерегу, – тонким горловым голоском сообщил нежданный сосед. «Откуда ты такой помощничек выискался?» – хмыкнул Олег, но озвучивать мысль воздержался. От человечка веяло простодушной доверчивостью, не хотелось грубить с места в карьер.

– Ну спасибо, – поблагодарил он незнакомца.

– Вы спортсмен, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес человечек. Он встал и приблизился вплотную, едва доставая Олегу тюбетейкой до плеча. Бриз рванул на нем рубашку-распашонку, надетую навыпуск, она вздулась парусом, и человечек едва не упал. Но Олег схватил его за руку и удержал на месте.

– Вот и поздоровались! – обрадованно пискнул обладатель тюбетейки. – Теперь остается познакомиться… Витюня, – представился он. – Хотите, угадаю ваше имя? У меня страшно развитая интуиция…

От умственного напряжения его личико приняло прямо-таки страдальческий вид.

Олег пожалел прорицателя:

– «Что в имени тебе моем?..» А, впрочем, Олегом меня нарекли, в честь древнерусского князя.

– Как удачно! Вы и в самом деле настоящий витязь… то есть князь… Вон какой большой! Я еще когда увидел вас на набережной… Ну, когда вы так легко и непринужденно бежали… Я сразу все понял… Вы не сердитесь? Я ведь не хотел вам мешать… А когда вы нырнули, даже сердце замерло… У нас иногда на пляже вещи пропадают… Я решил постеречь…