Ненастье

Танюша, не шевелясь, смотрела, как по тёмному потолку от стены к стене перемещается бледный прямоугольник окна, освещённого фарами проезжающих внизу автомобилей. Для Танюши всё прошло быстро и почти без боли. Танюша вспоминала измученного Владика… Серёга действовал точно, технично и умело, но даже не заметил, что Танюша – девственница.

У неё был очень маленький опыт, однако она уже изведала горе, которое приносит близость с мужчиной. А радости не изведала никакой, будто радости и не бывает. Так начинался её путь к Вечной Невесте.

Через несколько дней Серёга подарил Яр-Санычу охотничье ружьё «Зауэр». Понятно было, что это как бы плата за Танюшу. Яр-Саныч мог с негодованием отвергнуть подарок, но уж слишком хорошим и дорогим был тяжёлый импортный карабин-бокфлинт, и Яр-Саныч оставил его себе – повесил на стену поверх ковра над диваном в большой комнате.

В апреле 1992 года Серёгу Лихолетова на лестнице в «Юбиле» подкараулил Володя Канунников – хороший парень, в Джелалабаде он командовал отделением мотострелков. Сейчас Володя учился на третьем курсе в политехе, был женат, имел двоих детей, жил с семьёй в общаге в комнатёнке три на пять метров и стоял в очереди на квартиру. Володя сказал, что его свекровь работает в горисполкоме, и там она узнала, что Глеб Палыч Лямичев, председатель горисполкома, распорядился готовить документы по двум высоткам на улице Сцепщиков для продажи их банку «Батуев-инвест». В этих зданиях даже лифты включили, чтобы банк был сговорчивей.

Два одиннадцатиэтажных дома «на Сцепе» – так говорили в городе – строились уже пять лет. Три года назад, едва советские войска вышли из Афганистана, Серёга добился от горсовета постановления, что все квартиры в этих высотках отдадут только что учреждённому «Коминтерну». «Афганцы» распределили жильё между собой, и каждый, кому повезло, знал, куда он заедет. Но горсовет в пух и прах рассорился с горисполкомом, и Лямичев отменил постановления депутатов: «афганцы» пока потерпят, они молодые, а город задыхается без денег, вся инфраструктура сыплется.

– Вот ведь, бля, Кидай-город! – разозлился Серёга.

Не поднимая шума, Серёга созвал штаб «Коминтерна»: Игоря Лодягина, секретаря, Саню Завражного, который отвечал за взаимодействие с властями, Колодкина и Капитонова, которые занимались социалкой, Гайдаржи (он координировал бизнесы «афганцев»), Быченко, ещё кое-кого – Лоцманова, Чеконя, Билла Нескорова, всего человек пятнадцать. Штаб несколько раз собирался у Серёги на «мостике», пил водку и вырабатывал стратегию.

Решили, что дома «на Сцепе» надо захватить – то есть заселиться внезапно и всем вместе. Неважно, что помещения без отделки, а ордера не выписаны, всё можно довести до ума потом. Главное сейчас – физически не упустить здания, не дать горисполкому или банку «Батуев-инвест» выставить охрану и напихать в квартиры «Коминтерна» других жильцов. Штаб решил держать план захвата в тайне. Но захват следовало подготовить.

Быченко шуганул прорабов стройки «на Сцепе» и подсадил в вахтовку к сторожам своих наблюдателей. Завражный нашёл юристов, сразу пятерых, и Серёга принял их по договору на работу, заставив Семёна Исаича Заубера уступить им свою приёмную с югославским гарнитуром, напольными часами двойного боя и распальцованной монстерой в бочке. Юристы должны были сделать так, чтобы заселение «афганцев» выглядело максимально законно.

В конце апреля Серёга как-то впроброс сказал Герману:

– Слушай, будет время – заскочи ко мне на «мостик», надо перетереть.

Герман зашёл на следующее утро. На «мостике» вкусно пахло кофе – Серёгиным солдатским завтраком. Лихолетов демонстрировал аскетизм, хотя Герман, человек близкий, знал, что джинсы у Серёги штатовские и дорогие, и английские ботинки – тоже дорогие, и немецкий парфюм очень недешёвый.

Серёга сидел во вращающемся кресле перед полированным Т-образным столом и листал цветной «Плейбой». На тахте на боку лицом к стене лежала Танюша. Голову и плечи она закутала одеялом, и Герман видел только её попу и ноги, обтянутые светло-серыми шерстяными колготками в рубчик.

– Я не вовремя? – в двери спросил Герман, глазами указывая на Таню.

– Да заходи, Немец, – Серёга, не вставая, повернулся креслом, потянулся и постучал Танюше по бедру журналом, скрученным в трубку.

Танюша недовольно отлягнулась.

– Она стихи зубрит, в учаге задали, – ухмыльнулся Серёга. – Я приказал ей все домашние задания делать. Не смущайся. Приятно же посмотреть.

Герман присел с торца стола. Ему всё равно было неловко, что Танюша лежит вот так на тахте. Конечно, он знал, что Таня – любовница Серёги, но не мог представить её в постели. Она была какая-то неразбуженная, а потому бесчувственная, как безвкусная талая вода. Герман уже не думал, что Таня – надменная и бесстыжая; она просто ещё не выросла, не перешла из детства в девичество, хотя и спит с мужчиной. Лишь Серёге хватало тепла её отогреть. Впрочем, близость с ней казалась Герману невозможной и неправильной.

Серёга с интересом наблюдал за Немцем, обычно сдержанным. Серёге нравилось, что люди вынуждены принимать его вызывающие отношения с Таней: таким образом они как бы признавали Серёгину исключительность.

Танюша откинула одеяло, села на тахте – и увидела, что в комнате гость. Она бледно покраснела и сразу перетянула одеяло на бёдра.

– Ничего-ничего, – успокоил её Серёга. – Читай вслух, что выучила.

– «На озарённый потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья», – негромко прочитала Таня.

– Есть контакт, – удовлетворённо сказал Серёга. – Долдонь дальше.

Герман против воли смотрел на Таню. Она была вся какая-то узенькая, как пёрышко, – с тоненькой шейкой, с тоненькой косичкой. В большой Серёгиной рубашке она казалась засунутой в конверт. На тахте страницами вниз лежала раскрытая книга. Возле тахты стоял яркий девчачий пакет с учебниками, тетрадями и контурными картами.

– Ау-у, юноша, ты что-то не по уставу размечтался, – Серёга вернул Германа к действительности. – Я вообще-то тебя по делу позвал.

– Да слышу, слышу, – виновато проворчал Герман, отводя глаза.

– Хочешь, квартиру дам «на Сцепе»? – запросто спросил Серёга.

Герман даже не удивился. Это же Лихолетов. С ним всё возможно.

Таня, которая совсем было улеглась обратно, замерла, слушая разговор.

Герман и Серёга смотрели друг на друга, Герман – недоверчиво, а Серёга – испытующе. Ему интересно было поиграть с Немцем.

– Квартира, конечно, хорошо, – осторожно ответил Герман, – только я ведь ещё и года у тебя не работаю. Я не заработал квартиру, Серёга.

Глупо было отказываться от жилья, но Герман не хотел ощущать себя прислугой. Ему нравилось командование Серёги, он видел смысл и результат в действиях Лихолетова, но презенты с барского плеча принимают только лакеи. А солдат – не лакей. Серёга понял сомнения Немца.

– Татьяна, брысь под одеяло, – приказал он. – У тебя своё дело.

Танюша сразу легла и закинулась одеялом с головой.

– Квартира – удача, а не подачка, – снисходительно пояснил Серёга. – На неё был записан Витя Шестаков, но в январе он уехал в Кемерово, насовсем. А парни будут не против, если я перепишу хату на тебя, Немец.

Герман уже понял, что Серёга Лихолетов как-то вот не умеет любить людей, не заточен под это, – но ему очень нравится осчастливливать.

– Только поначалу в той хате жить будет хреново.

– Почему?

– Потому что всех нас из домов «на Сцепе» попытаются вышвырнуть менты. Нам надо будет держать наблюдательный пост. И лучшее место для него – у тебя на балконе. Въезд во двор оттуда под контролем, и третий этаж – высоко: не прихлопнут незаметно, караульные успеют поднять тревогу. Но парни будут околачиваться у тебя в квартире день и ночь.

– Долго?

– Не знаю. Пока горисполком не выдаст ордера.

– Нифига себе ты развоевался, Серёга, – уважительно сказал Герман. – За такие фокусы мы всей компанией поедем рукавицы шить.

– А всё по-настоящему, Немец, – самодовольно ответил Лихолетов.

Танюша снова вылезла из-под одеяла. Она разрумянилась от духоты, и Герман отвернулся, едва взглянув на неё.

– Давай, Татьяна, – благодушно кивнул Серёга. Его наглая физиономия с щёткой усов стала совсем воровской, будто он что-то украл у Танюши.

– «И падали два башмачка со стуком на пол. И воск слезами с ночника на платье капал», – послушно прочитала Таня. – «На свечку дуло из угла, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно».

Герману даже стало не по себе от этих нездешних и неуместных слов. Он увидел у двери под вешалкой Танюшины демисезонные сапожки.

– Я худею, какие они теперь стишки учат, Немец! – При Тане Серёга старался не материться. – А ты понимаешь, Татьяна, про что психотворенье?

– Понимаю, Сергей Васильевич, – тихо ответила Таня.

– Догадливые все стали, – Серёга развалился в своём кресле и выложил на полированный стол ноги в разношенных тапках. – Смотри, Татьяна, вот умник, который боится квартиру получать. Может, тебе эту хатку отдать?

Танюша робко смотрела на Серёгу. У него появилось то преувеличенно-серьёзное выражение лица, с которым он решался на самые рискованные поступки. Танюша знала, насколько в жизни важен вопрос квартиры; её ведь саму родители завели ради жилплощади. Танюша вдруг поверила, что Серёга и вправду подарит ей квартиру. Сергей Васильевич всегда так добр к ней…

– Я старенький, а ты молодая, – рассуждал Серёга. – Я должен тебя как-то обеспечить. Будешь жить в своей хатке и вспоминать дядю Серёжу…

Конечно, Лихолетов кривлялся и балагурил. Хотя вообще-то он вполне был способен подарить Танюше квартиру – но не так и не сейчас.

– Вы же наврали, Сергей Васильевич, – грустно сказала Танюша.

– А чего мы такие печальные сразу сделались? – тотчас спросил Серёга. Он продолжал играть. – Без подарков настроения нет?

Герман понял: Таня спокойно проживёт и без широких лихолетовских благодеяний, но не следует шутить с теми вещами, от которых ей больно. Однако проницательный Серёга почему-то не улавливал таких тонкостей.

Танюша легла на тахту и закинулась одеялом с головой.

– Ну вот, Немец, всегда-то я её обижаю, – озадаченно сказал Лихолетов.

– Ладно, я пойду, Серёга, – Герман решительно встал.

– Ну, двигай. Только про хату, Немец, реальный базар. Нечего думать.

В первый же выходной Герман поехал в квартиру «на Сцепе». Выходной попал на первое мая. День выдался просторный и тихий, словно бы всё лишнее в мире раздвинули или убрали. В гладких лужах от лёгкого ветерка нервно вздрагивали чёткие отражения проводов. В пустых кронах деревьев чуткое боковое зрение улавливало что-то призрачно-зелёное. Тени высоток пересекали проспект Железнодорожников, и трамвай, в котором сидел Герман, то вдруг бодро освещался изнутри, когда катился через солнечную дистанцию, то дремотно угасал. Вагон покачивался. Герман смотрел в окно.

На длинной и неухоженной набережной городского пруда трамвай начал обгонять каких-то людей, идущих то поодиночке, то небольшими толпами. Оказывается, это была первомайская демонстрация. Мимо Германа на фоне водного простора в окне проплывали знамёна, провисающие красные полотнища с лозунгами, портреты Ленина, макеты советских орденов. Сквозь перестук колёс Герман обрывками слышал то нестройное женское пение, то гулкие голоса усилителей, то мощные оркестровки маршей в записи.

Герману как-то странно было смотреть на это шествие. Разбитое войско, которое изображает триумф. Красочная атрибутика была бессмысленна, как помпезные аксельбанты, альбомы и значки дембелей. Болоньевые плащи, потёртые куртки, немодные шляпы, усталые немолодые лица. Демонстранты никого уже не смогли бы напугать, да и вышли они от обиды, от злости, из упрямства, а вовсе не в порыве праздничного воодушевления.

Нелепая первомайская колонна напомнила Герману о матери, хотя мать никогда не обращала внимания на советскую агитацию. Просто под этими транспарантами шагала её эпоха. Мама согласна была хоть на что, лишь бы ей дали отдельное жильё, а он вот уже едет смотреть себе квартиру… Потому что у мамы был СССР, а у него – афганский друг Серёга с его дерзостью и малолетней любовницей. И ему, Немцу, всего-то двадцать шесть лет.

Он вышел на своей остановке, на размашистом перекрёстке рядом с неухоженными громадами новостроек. Солнце светило свежо и ярко, звонко чирикали воробьи. Хотелось чего-то одуряющего – напиться, бросить всё и улететь на море, иметь девчонку прямо на лестнице в подъезде. К домам вела дорога, разъезженная панелевозами; Герман по доске перебрался через лужу.

У отворота во двор стоял вагончик-вахтовка, за решётками его открытых окошек играла музыка и звучал женский смех. На стук Германа выглянул Джон Борисов – парень из отряда Бычегора. Джон и Чича – Саня Чичеванов – сегодня караулили дома «на Сцепе». Они отпустили сторожей, а сами взяли бухла и позвали девок, всё равно нерабочий день. Джон предложил Немцу присоединиться, а потом, после отказа, пояснил, в каком подъезде находится квартира номер сто сорок семь.

Дорожки во дворе «афганских» домов уже закатали асфальтом, но бурые газоны оставались пока без чернозёма, зато на одном из них торчала рощица тоненьких берёзок, чудом уцелевших при строительстве. Дома были повёрнуты друг к другу боком и ограничивали квадратный двор с двух сторон. С третьей стороны тянулась бетонная ограда гастронома, а с четвёртой стороны зиял заброшенный котлован со сваями.

В пустом дворе Герман почувствовал себя на дне какой-то гигантской геометрии: плоскости стен, прямые линии углов и дорожек, а в воздухе – ровно очерченные объёмы теней от высоток. Космически идеальное небо и маленький шарик солнца в пересечении невидимых орбитальных парабол.

Он вошёл в нужный подъезд, поднялся на третий этаж и открыл дверь квартиры. Бетонные потолки, мусор на полу, некрашеные оконные рамы… Он озирался, пытаясь представить, как тут всё будет. Это его дом. Возможно, единственный в жизни. Сюда он приведёт свою жену. Будет здесь раздевать её и любить. Сюда будут приходить его друзья. Здесь будут расти его дети. Из этих окон этот вид он будет наблюдать много лет. Этот свой дом он должен будет защищать до последнего дыхания. Возможно, здесь он и умрёт. Герман примерял себя к своему будущему. Его всё устраивало.

Информационный стенд «Коминтерна» был сколочен из реек, покрытых олифой, и находился в фойе Дворца культуры рядом с витриной, за стеклом которой жухли и коробились ватманы с графиками работы кружков и секций. Эти графики, красиво написанные плакатными перьями, остались от времён СССР. А стенд «Коминтерна» был завешан объявлениями, настуканными пишмашинкой на тетрадных листах. На двух кнопках тут неделю болтался призыв ко всем, кто стоит в очереди на жильё, прийти на собрание в кинозал.

Собрание Серёга назначил на 6 июня 1992 года.

Серёга выбрался на сцену через боковой вход. В зале было темно, а на уходящем к потолку экране мелькали тени: двигались огромные руки и ноги, появлялись лица размером с ворота гаража. Шумно, как два паровоза, в динамиках дышали мужчина и женщина. Ожидая собрания, парни смотрели порнуху. Споткнувшись обо что-то, Серёга чертыхнулся и вышел к рампе, отбросив на экран яркую тень. В сумрачном зале светлело множество лиц.

– Бакалым, вырубай! – крикнул Серёга горящим окошкам кинобудки. Кино в «Юбиле» всегда крутил Лёха Бакалым, киномеханик и телемастер.

Под потолком вспыхнули жёлтые лампы. Большой ступенчатый зал был заполнен на две трети. Парни сидели как попало, даже на спинках кресел, будто на лавочках бульвара: пили пиво, курили, пересмеивались. Перед экраном сцену по краям загромождала какая-то мебель в полиэтиленовых упаковках – шкафы, диваны, поставленные стоймя пружинные матрасы. На одном из диванов поверх упаковки развалились Пашка Зюмбилов и Колян Гудынин. Они решили, что смотреть порнуху со сцены будет прикольнее.

– Семён Исаич, что это за склад? – безадресно обратился Серёга в зал.

Он был уверен, что пронырливый Семён Исаич непременно сидит где-то здесь же, хотя ему тут делать нечего, он же не «афганец»-очередник.

– Некуда ставить было, Сергей Васильевич, – из рядов ответил Заубер. – Это Готыняна партия. Гайдаржи сказал, что вы временно разрешили.

– Я вас застрелю, – устало пообещал Серёга.

– Я совершенно ни при чём. Распоряжение вашего заместителя.

– Бойцы, вопрос такой, – начал Серёга. – Дело серьёзное, и про него в городе никто раньше времени знать не должен. Это в наших интересах.

– Не базар! – крикнули из зала.

– Вы расписаны по квартирам двух домов на Сцепщиков. Дома почти готовы к сдаче, – напомнил Серёга. – Но горисполкому нужны деньги, и он продаёт наши дома банку «Батуев-инвест», а вам, бойцы, ни говна, ни ложки.

Зал взревел от возмущенья:

– Да порвать их всех!

– Охерели!

– Меня моя же баба зарежет!

– С-суки! – истерично и по-блатному заорал Гудынин с дивана на сцене.

Серёга покосился на Гудыню, немного подождал и махнул рукой.

– Тихо, бойцы, – продолжил он. – Короче, мы со Штабом уже месяц над этой ситуёвиной работаем. Подготовили бумаги. Осталось главное. Надо всем вместе разом заселиться в дома. Захватить. Это сделаем в воскресенье четырнадцатого. За день мы должны въехать полностью во все квартиры.

– Да я хоть щас! – закричали из зала.

– А кто перевозить будет?

– У меня мебели нихрена нету!..

– Я четырнадцатого не могу!

Гудыня засвистел на весь кинозал. Серёга злобно посмотрел на него.

– Поломаю улыбаторы, парни, – предупредил он Гудыню и Зюмбилова.

Колян Гудынин был дурак, шут по природе. Его ломало и корчило, едва он попадал в центр внимания, – так пьяного подмывает плясать под любую музыку. А быть на виду Гудыне нравилось, поэтому он и сам начинал паясничать и куражиться, чтобы на него смотрели ещё больше.

– Бойцы, бойцы, ахтунг! – призвал Серёга. – Вам надо собраться по взводам и написать заявки на грузовики, чтобы Штаб знал, сколько машин заказывать и куда гнать. Распределение смотрите у Колодкина, у Лебедухина и у Дисы Капитонова. Микрорайон За Баней – к Исраиделову. И ещё…

– Маневровая общага чья? – кричали из зала.

– А на Токарях кто?

– А мне грузить некому, Серый! Я-то один, Ленка беременная!

– Бойцы, важно! – надрывался Серёга со сцены, ожидая тишины.

В зале среди рядов поднялся Витька Басунов и рявкнул:

– Тихо всем, командир сказал!

– Важное говорю, парни, – спокойно продолжил Серёга. – «На Сцепе» нас наверняка обложат. Ментов поставят, прикажут освободить площади, может, пришлют ОМОН. Будут прессовать. Газеты заорут, что мы в Афгане фашистами работали, что рынок на Шпальном отжали, как бандосы, теперь «на Сцепе» снова рванули себе лучший кусок. Это будет. Но по-другому нам квартиры не получить. Такая у нас жизнь. Кто солдату блядь припас?

– И чего ты предлагаешь, Серёга? – спросили из зала.

– Мы должны заехать с семьями. Слышите? Если мы будем одни, сами по себе, картинка будет – прикиньте какая. Город нас не поддержит, а власти пошлют ОМОН на штурм. А если мы будем с семьями, то все увидят, что мы нормальные, не звери, не бандюганы отмороженные, что у нас маленькие дети, что мы за закон, а не за беспредел. Я понятно объясняю, бойцы?

Зал притих. Это было для многих важно – числиться среди людей, а не среди беспредельщиков. Общество и так считало «афганцев» психопатами, привыкшими к насилию. На митингах про «Коминтерн» порой орали: «Они палачи! Руки по локоть в крови! Они в Афгане убивали женщин и детей!» И вот теперь уже свои женщины и дети… Тащить их «на Сцепу» – значит, реально рисковать ими, ставить под удар. Кто знает, вменяема ли власть? А вдруг и вправду ОМОН получит приказ идти на штурм жилых домов?

– Серёга, детьми прикрываешься? – глумливо завопил Гудыня.

Он ничего особенного не имел в виду, даже и не размышлял, просто кривлялся всем на потеху и крикнул первое, что пришло в голову. Он думал, что зал будет ржать над такой шуткой.

А Серёга не искал, чем ответить Гудыне, просто мгновенно ощутил, что сейчас нужен сильный жест. Он шагнул к Гудыне, сцапал его за грудь и дёрнул к себе. Прямо на сцене перед всем кинозалом Серёга двинул Гудыне в челюсть так, что разболтанная Гудынина физиономия прыгнула вверх, а сам Гудыня отлетел, разбросав руки, и упал на обомлевшего Пашу Зюмбилова.

– Потеряйся, утырок! – рявкнул Серёга.

– Падла ты, Серый! – Гудыня взвыл от оскорбления и рванулся к Серёге, но Паша Зюмбилов обхватил его сзади и не отпустил.

В зале среди рядов несмело и неуверенно хохотнули. Серёга понял, что интуиция его не подвела: он поступил правильно. Дурак Гудыня озвучил общие сомнения, и озвучил, конечно, по-дурацки, но Серёга отреагировал, как надо, и переломил ситуацию. Теперь парни поедут «на Сцепу» сразу с семьями. По женщинам и детям в Батуеве пока ещё не стреляют, а этих парней из Афгана без стрельбы уже никому не победить.

Всю неделю Серёга и штаб «Коминтерна» готовились к захвату домов. Уточняли списки и адреса будущих жильцов, планировали маршруты. Надо было забирать парней из общаг и малосемеек, от мамаш и тёщ, из съёмных квартир и углов. Касса «Коминтерна» ушла на оплату грузовиков, автобусов, грузчиков, на ссуды тем, у кого нет ни стула своего, ни матраса. Людей тоже не хватало, и Серёга решил привлечь баб. Одну «трёшку» он распорядился на день уступить под «ясли», чтобы запихать туда всех детишек, а девчонки, которые освободятся, будут командовать работягами, куда им чего тащить.

Немец получил приказ привезти «афганцев» из общаги завода «Затвор».

В воскресенье в девять он подогнал свою «барбухайку» к скверу возле общаги. Его ждала небольшая толпа: девчонки с детьми сидели на скамейках, а рядом стояли коляски и сумки; парни курили. В листве какая-то птичка чирикала так звонко, словно осталась одна на весь город. Володя Канунников открыл узкую дверку «барбухайки». Девчонки забрались в автобус, а парни передали им детей – и свёртки с младенцами, и карапузов в комбинезонах.

– Не, я в курятнике ехать не хочу, – заглянув в «барбухайку», весело сказал Митька Лещёв. – Я пивасика возьму, пацаны, и на трамвае приеду.

– Давай вали! – ответили ему девчонки. – Резвый, пока трезвый. Царь зверей, блин! Мошонка от петушонка! Пока-пока!

– Запокакали тут, – хохотнул Митька и захлопнул дверку «барбухайки».

Герман вёл автобус по летним утренним улицам города Батуева. Герман крутил широкий, словно объятие, руль «барбухайки» и чувствовал себя очень странно, будто вдруг сказочно разбогател. Почему-то он улыбался. Сзади, в салоне, сидели и болтали вредные, острые на язык молоденькие бабёшки, и у кого-то из них уже захныкал ребёнок. Герман заботливо объезжал выбоины в асфальте, чтобы раздолбанную «барбухайку» не трясло. Он чувствовал себя капитаном, который везёт колонистов на пока что пустынный материк.

День ещё не разгорелся, солнце не жарило вкрутую, и влажные краски мира не загустели до обеденной плотности масла. Всё вокруг было чуть-чуть прозрачным, словно бы сохраняло недавнюю просвеченность насквозь. Панельные высотки казались отлитыми из дымчатого стекла. Впитав рассветный туман, неясное небо выглядело нежным, как парное молоко.

Город начинал воскресенье. В больших витринах магазинов продавцы отмыкали замки на решётках и приоткрывали фрамуги. Возле подъездов мужики в майках мыли свои машины, макая тряпки в вёдра с грязной, искрящейся водой. На пустыре грузовик парковал большую двухколёсную бочку с пивзавода. Бронированные ларьки пережили субботнюю ночь, будто выстояли в бою, и теперь ларёчники снимали с окон железные щиты и меняли ценники с ночных высоких цен на дневные, умеренные. Вокруг ресторана-дебаркадера – логова группировки спортсменов – в замусоренном городском пруду плавали бутылки, словно отстрелянные гильзы.

Герман вырулил на улицу Сцепщиков, докатил до нужного перекрёстка и свернул в проезд «афганских» высоток. Просторный двор был освещён так ярко, будто солнце пикировало в него, как бомбардировщик. «Барбухайка» оказалась первой машиной великого переселения, ковчегом.

– Приехали, – оглянувшись, сказал Герман в салон, заглушил двигатель автобуса и выпрыгнул из кабины.

Возле среднего подъезда левой высотки стояли два сторожа, Серёга и парни из Штаба – Диса Капитонов, Завражный, Билл Нескоров, Бычегор и Колодкин. Парни рассматривали какие-то схемы, сверялись друг с другом, курили. Герман подошёл, поздоровался и замолчал, ожидая указаний.

Он издалека смотрел на свою угловатую «барбухайку», отбрасывающую чёткую тень. Девчонки выбирались из автобуса и осторожно опускали на асфальт карапузов, парни вытаскивали коляски и сумки. Возле «барбухайки» образовалась небольшая толпа. И потом она двинулась к Лихолетову.

И Герман на всю жизнь запомнил, как они тогда шли, хотя вроде бы ничего особенного не было. Квадратное пространство двора. Солнце. Острые косые тени. Высокие стены домов. Старый облезлый автобус, просто рыдван. Пассажиры. Не парни и девчонки, а молодые мужчины и женщины: недавние солдаты со своими молоденькими жёнами, а ещё младенцы, коляски, вещи… Первые люди с первого плота на незнакомом берегу. Всё только начинается.