Ненастье

И спеленатые младенцы на руках у мужчин были будто автоматы. И карапузы ковыляли, держась за мам, точно после плаванья ещё не научились ступать по твёрдой земле. И беременные женщины шли так уверенно, словно всё в жизни у них уже было решено, – а на самом деле у них были заботы важнее мужской войны. Переваливаясь, как утки, они уже не могли скрыть свою победительную телесность: круглые животы, груди, налитые будущим молоком, одурелую томность лиц и жестов. Солнце, выглядывая из-за угла высотки, проницало подолы, высвечивая фигурные, крепкие женские ноги.

И Герману, и Серёге казалось, что женщины идут к ним, к командирам, но женщины прошли к ним по касательной, мимо – они направлялись к дому, к жилью. А командиры оставались в стороне, как бы в прикрытии. И Герман понял: ему завидно, что среди этих женщин нет его жены с его ребёнком.

Взволнованный, он пошагал к «барбухайке», чтобы запереть двери.

С улицы он заметил, что в автобусе ещё кто-то есть. Герман поднялся в салон и увидел, что здесь Маша Ковылкина, жена Саньки, с которым он делил бокс на станции техобслуживания. Маша сидела на диванчике боком, выставив колени в проход, и кормила грудью младенца. Она была так поглощена кормлением, что не застеснялась Германа, не отвернулась. И в тот момент Герман вдруг остро ощутил свою судьбу: для этой юной женщины он как бы не существует, а значит, ничего такого у него не будет никогда.

А потом за углом начали сигналить, и во двор стали заезжать машины – грузовики с мебелью, фургоны, пассажирские «буханки». Сразу появилось много народу, и все парни были знакомы по «Юбилю». В домах захлопали двери, загудели лифты, в квартирах зазвучали гулкие голоса. Открывались окна, новые жильцы выходили на лоджии и что-то кричали, где-то заиграла музыка. Командиры – члены Штаба «Коминтерна» – собирали свои бригады. Серёга сновал туда-сюда с хмурым и озабоченным лицом. Он чувствовал себя полководцем, который руководит штурмом крепости. Он распоряжался:

– Настёна Флёрова, ты где? Выдай новеньким рукавицы. Макурин, твоя квартира в третьем подъезде! Спасёнкина, эй! Лена! Лена! Продукты прими по накладной, обед в два, пиво до обеда не выдавай! Капитонов, рассчитайся с бухгалтером из автоколонны, вон он бумажками трясёт. Димон Патаркин, гони два «зилка» в общагу на Кирова, возьми бригаду грузчиков Бакалыма.

– Сергей, а мне что делать? – Басунов ходил за Серёгой по пятам.

– Отрегулируй движение с улицы, Виктор. Когда одна машина выходит со двора – тогда одна машина заходит. Иначе тут затор будет.

– Отрегулировать движение, – вдумчиво повторил Басунов.

Солнце слепило, начиналась жара. Парни разделись по пояс, понтуясь мускулатурой, наработанной в качалке «Юбиля», и наколками из Афгана – факелами «ДРА», парашютами, тиграми. Всем было весело, все ржали. В одном из подъездов ушлый Гудыня тайком от командиров в каморке лифтёра устроил забегаловку, где можно было замахнуть рюмаху или поддать пивца.

Нанятые грузчики снимали мебель с машин и с завистью поглядывали на довольных «афганцев». На их шкафах, кроватях и диванах мелом были написаны номера домов, подъездов, этажей и квартир – так придумал Серёга. Картонные бирки с такими же цифрами были на шпагат примотаны к большим узлам с вещами, к тюкам и коробкам. Мебель и прочее имущество «афганцы» уже сами растаскивали со двора по квартирам хозяев.

Здоровенный Егор Быченко вделся под верёвки, которыми был обвязан трёхстворчатый шкаф, стоящий в кузове грузовика, сдёрнул с бритой головы берет десантника и, растопырив руки, со страшным напряжением поднял шкаф на спине. Полосатая майка Егора едва не лопнула на вздутых мышцах.

– Жми, Егорыч! – издалека крикнул Серёга и заржал. – Рекорд в толчке!

– ВДВ! – победно взревел Быченко, стискивая в кулаке берет.

Говорили, что в Афгане Егор Быченко командовал разведвзводом и получил орден Боевого Красного Знамени…

Первую половину дня Герман катался на «барбухайке», но ему хотелось остаться во дворе «на Сцепе», где сейчас все заодно в работе: тут смеются друг над другом, но не ссорятся, тут меряются силой и ловкостью, тут девки смотрят с лоджий, тут общее радостное оживление. Герман попросил Серёгу после обеда заменить его в автобусе другим водителем. Лихолетов заменил.

Обед привезли в бачках из ближайшей столовки. Девчонки во дворе раскладывали макароны с котлетами по плоским алюминиевым тарелкам.

– Подходите за добавкой, подходите за добавкой, – повторяли они.

– Серый, чего такой фигнёй кормишь? – спрашивали парни у Серёги.

– Меню афганское! – не смущаясь, балагурил Лихолетов. Он стоял возле бачка, держал миску в руке и всем напоказ орудовал ложкой. – Макароны джихадские, котлета «Клятва Ахмад Шаха», бром и хлорка по вкусу! Всем приятного гепатита!

Парни смеялись, вспоминая жратву в Афгане, и больше не возмущались: домашнее будет дома, а сейчас они солдаты, поэтому лопай что дают.

Герман сидел на скамейке неподалёку от Серёги, и рядом вдруг подсела красивая грудастая девица с весёлыми и развратными глазами.

– Позови Лихолетова, – негромко попросила она. – У меня дело.

– Ладно, – кивнул Герман. – А ты кто?

– Марина, – со значением сказала девица и улыбнулась. – Моторкина.

Герман понял, что это жена Мопеда, Гоши Моторкина, – мутного типа, который вертелся на подхвате у деловых приятелей Гайдаржи. Хотя вообще-то жена Мопеда была беременна, и сегодня утром её увезли в больницу.

– Ты, что ли, уже родила? – нелепо спросил Герман.

Марина засмеялась, мягко толкаясь грудью Герману в предплечье.

– Я сестра Гошки. А жена у него тоже Марина. Позови Лихолетова.

Оказывается, придурок Гудыня в своей лифтёрской каморке всё-таки нарезался разбодяженным спиртом с Моторкиным, с Лёликом Голендухиным и с Андрюхой Чабановым – такими же болванами, как и сам. Марина пришла нажаловаться на алкашей и попросить, чтобы ей притащили брата домой.

– Вот гады завсегдатые! – в сердцах сказал Серёга. – Сукамулировались всё-таки, мудни!.. Немец, поможешь девушке? Витя Басунов, а ты прикрой лавочку у Гудыни. Можешь табло ему разбить.

– Прикрыть лавочку у Гудыни, – кивнул Басунов.

Пока Марина искала подмогу, Голендухин успел куда-то уползти, а Мопед, Гудыня и Чабанов, пьянущие, валялись в лифтёрской, словно бомжи в коллекторе на теплотрассе. Герман взгромоздил Мопеда на плечо.

По лестнице в подъезде Марина поднималась впереди Немца, и Немец глядел на её круглую, крупно вылепленную задницу. Марина говорила:

– К паразиту этому я приехала помочь вместо жены. Замок поцеловала, и всё. Новая квартира, скоро ребёнок, а Гошка, урод, квасит. Я сама такого же своего бухарика вышибла и осталась мать-одиночка. Ничего им не надо.

Верно. В общаге, где жил Герман, многие парни тоже начинали пить и опускались. Особых на то причин у них не имелось: парни просто не хотели выбивать себе место под солнцем. Герману потому и нравилось в «Коминтерне», что «афганцы» не сдавались. Там, в Афгане, все они воевали за свою жизнь: выходили в рейды на бронемашинах, прыгали с вертолётов, карабкались по горным тропам. А здесь, в Батуеве, Серёга заставлял парней снова сражаться за свою судьбу. И они опять воевали. Боролись. Зачистка Шпального рынка была этапом этой борьбы. Драки с бандюками, на которые «афганцы» приезжали, набившись в «барбухайку» с палками и кастетами, тоже были этапом этой борьбы. И захват домов «на Сцепе» – тоже. И всё благодаря Серёге. Ведь он написал тогда Немцу: «Дембеля не бывает».

Герман свалил Моторкина в квартире на пол.

– Спасибо, – улыбнулась Марина, испытующе глядя на Германа. – Если понадобится жена – обращайся.

– Я понял, – ответил Герман и пошёл обратно.

Обед закончился. Работа продолжалась.

В проезде между левой высоткой и бетонным забором гастронома стоял автокран. Он снимал с платформы тягача прямоугольные бетонные блоки и опускал на асфальт – строил заграждение, чтобы никакой транспорт, даже БТР, не смог бы здесь прорваться. Узенький проём между высотками уже перекрыли грудой из колец шипастой ленты «егоза»; такой же вал из колючей проволоки потом положат поверх бетонных блоков. Попасть во двор можно будет только одним способом: по дороге между торцом правой высотки и котлованом. Но этот путь будет охранять круглосуточный пост. «Коминтерн» решил превратить свои дома в укрепрайон.

Серёга ходил по двору, всё видел, был в курсе всех дел.

– Вы нахера на газонах разворачиваетесь? – заорал он на шоферюг, которые курили в ожидании разгрузки. – Устроили нам во дворе свинорой!..

Парни переносили вещи наперегонки, бегали к подъездам напрямик.

– Птуха, с дороги! Подрезаю тебя! На спидометре сотка! Соси трубу! – на скорости вопил Жорка Готынян с длинной плоской упаковкой в руках.

– Жорыч, гамсахурдия ты гадская, разобьёшь мне зеркало – я тебя своими руками убью! – отчаянно ругалась с лоджии хозяйка упаковки.

В открытых окнах «ясельной» квартиры стояли мамашки с детьми на руках, смотрели на суету во дворе, на работу парней, на манёвры грузовиков.

– Миша, Миша, скажи ему! – вдруг закричала одна из мамаш, указывая кому-то во дворе на попятившийся фургон. – Он же нам берёзки задавит!..

Короб фургона и вправду угрожающе приблизился к тонким деревцам. Кто-то из парней подскочил к машине и замолотил кулаком в дверь кабины.

Грузовики постепенно освобождали двор, исчезали груды мебели возле подъездов, прекращалась беготня с тюками, спокойнее гудели лифты. Солнце переместилось по небосводу, и половину двора укрыла вечерняя тень. Возле бетонного забора загорелись костры – там жгли брошенную упаковку, доски и картон. Парни, которые уже отработали, вылезали на козырьки подъездов и рассаживались передохнуть, покурить и выпить пива для разминки.

На газонах и тротуарах новосёлы оставили множество разных столов. Здесь были кухонные столы с ящиками, солидные письменные – с тумбами, широкие и полированные – для гостиных комнат, узкие складные «книжки» и вообще какие-то колченогие уродцы. Так приказал Серёга. После большой общей работы надо устроить во дворе большое общее застолье. От каждой квартиры – по столу, если он есть. Девчонки приготовились к празднику и выходили из подъездов с кастрюлями и разной вместительной посудой.

Разномастные столы застелили клеёнками и газетами и выстроили в два ряда, к ним придвинули стулья или соорудили скамейки. А пировать было, в общем-то, нечем: гречка, рис и рожки, картошка «в мундире», всё те же столовские котлеты «клятва Ахмад Шаха», колбаса, кетчуп, солёная селёдка, пирожки с ливером, рыбные консервы, ликёр «Амаретто» для женщин, много водки для мужчин, и на запивон – растворимые напитки «Юпи».

Лена Спасёнкина притащила огромную лохань с квашеной капустой.

– Угощать не стыдно и выбросить не жалко, – философски изрекла она.

Впрочем, радость заслуженного праздника заменяла угощенье.

– Сядем! – наконец скомандовал Серёга. – Бойцы, время приёма пищи!

Они долго, шумно и суетно разбирались по местам. Получилось человек пятьсот. Это без детишек, без мамаш, которые укладывали младенцев, без парней, которые сдуру уже надрались и рухнули. Два дома по одиннадцать этажей, шесть подъездов, почти четыреста квартир.

– Ну, с новосельем вас, бойцы! С новосельем, девчонки! – торжественно объявил Серёга, стоя со стаканом, и вдруг заорал: – Ура, блядь! Ура! Ура-а!..

– Ура-а! Ура-а! – заорали все парни что было сил, и орали до хрипа, до вывиха челюсти, и девчонки засмеялись, а некоторые вдруг заплакали.

И потом началось застолье.

Ели, выпивали, произносили тосты, наливали друг другу, закусывали друг у друга из тарелок, смеялись даже не от шуток, а просто так, потому что хорошо, тихонько гладили чужих жён по задам, улыбались чужим мужьям, хвастались детьми, хвастались будущими заработками, уговаривались на рыбалку, делились рецептами, выбалтывали чужие тайны, жаловались друг на друга, знакомились, рассказывали анекдоты, просили прощения, учили жизни, врали для красного словца, обещали помочь, мирились, объясняли, как менять масло, как предохраняться, как развести пилу, как лечить зубную боль, как вычёсывать собаку, как выращивать рассаду и по какому телефону звонить, чтобы приехал мастер и починил холодильник.

– За ним как за каменной спиной! – говорила пьяненькая Оля Шахова.

– Смотри, салага, показываю, как пьют водку по-македонски, с двух рук! – роняя стаканы на столе, размахивал длинными лапами Вован Расковалов.

– И он меня спрашивает, зацени: вы такая стройная, на диете сидите? Я, дура, говорю ему, не на диете, а на зарплате…

– Он мне предъявляет: сегодня – сорок, завтра – пятьдесят, послезавтра – шестьдесят. Я ему говорю – ты, сука, чего десятками-то считаешь? Яйцами на рынке, что ли, торгуешь?

– На нём ваще лица нет, расстроился, а я его утешаю в том смысле, что чего ты, это неважно, лучше сорок раз по разу, чем за раз все сорок раз.

– Сколько можно базарить-то как дети? Туда-сюда, природа, я же не мальчик. Мы типа как ищем точки соприкосновения, дак два месяца уже ищем! Нашли уже, поди, я думаю! Пора этими точками соприкасаться!

Стемнело, но никто не расходился. Под бетонным забором догорали костры, и мягкая июньская темнота пахла дымом. На столах блестели стеклянные банки со свечами, и над ними порхали мотыльки. По кронам берёзок сверху вниз пробегал трепет, словно берёзки робко раздевались, как женщины. Луна ярко освещала гладкую белую стену высотки с одинаково-абстрактными чёрными окнами. Над крышами домов в сложных разворотах зависли созвездия, будто какие-то огромные летающие сооружения.

По ходу празднества Германа оттеснили от Серёги. Серёга пил мало, но чокался много, к нему то и дело подходили или подсаживались, товарищески стукали стаканом в стакан, обнимали за плечи. Парням хотелось с ним как-то завязаться, обозначить отношения или напомнить о знакомстве.

Лихолетов был герой: ему всё удалось, он доказал свою силу и правоту, он победил всех врагов и осчастливил всех своих. Он испытывал огромное удовлетворение, ему приятно было представлять себя со стороны. И все ему казались друзьями, отличными мужиками, хотелось сделать ещё что-то очень хорошее – раздать все деньги, жениться, пообещать невозможное.

Слева от Серёги сидела Алевтинка Голендухина – жена Лёлика, который забухал ещё днём у Гудыни, а сейчас уже ничего не соображал. Алевтинка спокойно ждала, когда Лихолетов насытится славой и поведёт её к себе. Она жевала жвачку, и лицо у неё было вызывающе самоуверенное. Она завладела лучшим жеребцом в табуне, и кто ей что скажет? Девки – те завидуют, парни сами её хотят, а муж – алкаш. Серёга, может, и не прихватил бы Алевтинку, но ему был нужен символ победы, а на такое дело Алевтинка – в самый раз.

– Сергей, если надо, я могу проконтролировать Голендухина, – негромко сказал Басунов, который прочно пристроился по правую руку от Серёги.

– Не надо, – поморщился Серёга. Он не любил помощи в личных делах.

– Понял. Не надо.

– Немец, ты куда свинтил? – крикнул Серёга Герману, который сидел уже поодаль. – Иди сюда! Виктор, будь ласков, пусти моего друга.

Басунов молча отодвинулся, и Герман пересел на его место.

– А ты чего один?

– Я не один, – возразил Герман. – Я вон с Лещёвым трепался.

– Да я про девушку, – пояснил Серёга. – Как говорится, через трение – к звёздам! – Серёге хотелось снизойти до Немца, щедро одарить неловкого друга. – Если надо, Алевтина для тебя договорится с подругой. Да ведь, Алевтина? Ты же у нас девушка полноприводная.

– Без проблем, – пожала плечами Алевтинка.

– Не надо, Серёга. Я или найду себе кого, или не найду, но сам.

Герману стало грустно. Ему и вправду некого было позвать, но подумал он почему-то о Танюше. Серёга не взял её сюда. Германа ущемила какая-то обида, что вокруг Серёги не Быченко или Лодягин из Штаба «Коминтерна», а Басунов и Алевтинка. А Серёга ведь хороший, настоящий. Герман помнил понтового прапора в лохматой каске и ледяную гряду Гиндукуша, помнил тот страшный мост и остовы взорванных бронемашин у кишлака Хиндж.

– Немец, у тебя всё нормально? – быстро спросил Серёга.

– Нормально, Серёга, – кивнул Герман. – Сегодня мы опять победили.