Ворожея
– И верно, к чему думать? Это ж – трудно! – На ходики глянула. – Одиннадцатый уже! На заре вставать! Давай-ка стелиться.
Думаю, и где она меня положит? Печка не годится. Сундук – один, бабкин. На мосту прохладно и полка жесткая. И кем я завтра встану? Колдунья же она! А Василиса со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает:
– На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?
Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят… проверять не хотел.
– На сеновале, – отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновале – в самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.
Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное, солдатское… и провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем, как шинелькой, и провалился в глубокий сон.
Сны снились… не то чтоб страшные, но какие-то странные, тревожные. Мама приснилась, отец, погибший на войне. Я его и не помню. Но точно знаю – это отец снился. Ничего они не говорили, только смотрели. Не на меня, друг на друга… словно давно не виделись и насмотреться не могли, а меня будто и не видели. Потом оба исчезли.
И совсем под утро, помню, что-то необыкновенное снилось и не так чтобы приятное, лица, животные, и все ходят куда-то. То ли хороводом, то ли в направлении, но я не понял… потом уже что-то еще снилось, не помню. Вдруг слышу Василисин голос: «Просыпайся!». Будто и не спал.
С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыл – и в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет, даже ухом не повел на мои шаги.
А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая… нос подбородка касается, голова трясется и непонятно, в чем душа держится. Я ей:
– Доброе утро, баушка, а где же бабка Василиса?
Затряслась она, захихикала…
– А я это, – говорит, – или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?
Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось. Голос вроде бы тот же, но со скрипом уже.
Вот и выходит – не верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничего – бабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:
– Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.
(Будто я знаю, когда это?) Она поясняет:
– Двадцать седьмого сентября по-новому. Я тебе передам кое-что… гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай, не опаздывай. Одна ведь я!
Ну, что сказать? Пообещал.
И засуетился я что-то, да еще меня в район в этот день опять вызвали.
В общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье и обещании, когда услыхал колокола.
Бабку, мимо идущую, спрашиваю – почему звон? Она и сказала.
Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда теперь? Уже вечер…
Думаю, ладно, может, завтра к ней поеду? Велика важность!
Да вот что-то изнутри толкало меня. «Езжай! Обещал же!»
И, как назло, ни одной попутки.
Смотрю, подвода, вроде как без дела. Я к мужику:
– Отвези, будь человеком! Срочное дело!
– А что случилось? – любопытно ему, вишь!
– Вызов у меня, к бабке Василисе. Срочный!
Мужик аж с лица спал. Помрачнел. Я ему:
– Мне быстрей надо… Вызов очень срочный!
А он словно нарочно как вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее…
Наконец, посулил я ему бутылку купить, пол-литра! Так он, пока я из сельмага две чекушки не принес, не шевельнулся.
Пока он лошадь не докормил, не допоил, мы не поехали. В деревню вкатили уже глубокой ночью, по темноте!
Я с подводы соскочил, побёг напрямик через огороды, задами! Мужик сразу на разворот и давай нахлестывать! Хорошо, луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем мне еще светило, как я ноги там не переломал?
Подошел, а дом ведьмы еще страшней, чем в первый раз.
У меня часы «Победа» от дядьки-фронтовика остались, там стрелки светятся, я только перешагнул порог, и стрелки на полуночи – раз, сошлись. Кончилось «Крестовоздвиженье»! У меня будто колокол в башке – БАМ!
В горнице вижу: лежит бабка Василиса на лавке, руки на животе сложила, на груди у нее книга, а на книге – кот сидит. Ровно статуэтка. Я про себя даже не подумал, что бабке тяжело дышать, должно быть.
Глазищи кота в темноте светятся.
С неба луна одним лучом засвечивает в дом.
Бабка лежит желтая, восковая, не шелохнется.
Умерла, что ли?
А она говорит, не открывая рта и вообще не шевелясь.
Я вот точно ее голос прямо в голове слышу:
– Ты опоздал, фельдшер. За опоздание – накажу! А за то, что вспомнил все-таки обо мне и спешил, я тебя награжу. Возьми мою книгу и кота. Книгу – читай, если сможешь, может, ума наберешься, а кота корми, дай ему дожить до старости. Если научишься людей любить и природу понимать, откроются тебе тайны, а если нет, так дураком и помрешь и всю жизнь будешь опаздывать к тем, кто от тебя помощи ждет!
Сказала так, что я не сразу в себя пришел. Луна в облако зашла, в избе темнота кромешная. В черных углах мыши скребутся. На чердаке что-то шебуршит, домовой, наверное.
И все. Кот спрыгнул с хозяйки, стал о ногу мою тереться, мурлыкать.
А я Василису осмотрел, уже остывает. С полчаса как померла.
Я ее законстатировал, написал справку о смерти, досидел до утра с покойницей. В доме холодно, печь топить нельзя. Оконце не открыть.
Кот ходил ходил кругами, фыркал в углы, искры пускал… потом всю ночь орал, мявом исходил, даже задремать не дал.
Потом я справку в сельсовет отдал, чтоб похоронами занялись, и к себе в амбулаторию.
Котяра бабкин прожил у меня два года или чуть больше, мышей ловил до самой дряхлости, потом ослеп. Но я его кормил, витаминами подкалывал.
И ведь что обидно, наказ бабкин исполнялся на сто процентов. Опаздывал я. Уж и мотоцикл у меня появился, и телефон в ФАП провели, а все равно – опаздывал. Не то чтоб люди, не дождавшись, умирали, хоть и всяко бывало, но каждый раз я чувствовал – мог бы раньше, хоть бы на чуток раньше, все было б лучше!
Когда кот помер, я его схоронил в лесу.
И в ту же ночь бабка Василиса мне приснилась. Такой, как была в тот мой первый приход к ней – молодая сильная женщина с сединой в волосах и серыми смешливыми глазами.
– Пора тебе жениться, фельдшер. Завтра к вам новенькая медсестричка приедет. Она – сирота. Сватайся через полгода – не откажет. А заклятие я с тебя снимаю, потому что завет мой выполнил, и награжу. Будешь теперь всегда успевать к своим больным, никто у тебя не умрет, пока ты рядом будешь, между человеком и его смертью.
Я и в самом деле женился на новенькой сестричке, с тех пор уж тридцать лет вместе. Книгу я сберег. Читать не читаю, больно мудрено написано. Вроде по-русски, а ни хрена не понять. Потом мне одна старушка и рассказала, что хотела Василиса мне свою силу отдать, да не успел я. А мог бы вот как доктор, – Супрун кивнул на Прыскова, – пальцами в живот потыкать, наговор пошептать и вылечить.
В кухню вошла диспетчер. Толкнула окаменевшую Женьку:
– Соболева, поднимай своих, у вас – вызов!
Женька вздохнула и пошла будить врача и водителя. А мы сидели, забыв как дышать. Наконец Сашка Медведев сказал:
– Прямо мистика с фантастикой.
Борис Акимыч хитренько усмехнулся.
– Фантастика в том, что мы с трех до семи просидели без единого вызова!
Все засмеялись. Действительно! Будто и больные все наши заслушались истории Бориса Акимыча…
Я смотрел вслед уходящей Женечке. А перед глазами стоял ее образ, как она слушала Супруна, синие глаза, соломенные прядки, выбивающиеся из-под черной шапки-ушанки с золотистой кокардой СМП с красным крестом, курносый нос и детские губы, не нуждавшиеся ни в какой помаде.
– Хорошая девчонка, – сказал Борис Акимыч, положив мне руку на плечо, – может, замуж выйдет – повзрослеет? А пока – балаболка. Ты это, Андрюха, собирайся в институт-то, я бригаду сдам… не волнуйся.
Он пошел к выходу, покурить.
Если за оставшиеся полчаса вызов не дадут, можно будет выгружать вещи из машины.
«Хорошая девчонка – Женя, но балаболка», – подумал я. Акимыч очень точно определял характеры людей. Образ блондинки Жени перекрылся шатенкой Виленой, с шоколадными глазами и оливковым личиком.
Я почувствовал себя ослом, стоящим между двумя кормушками, и никак не мог решить из какой же начать есть? Женя – вот, а Вилену я давно не видел уже, больше года.
А потом мне вдруг вспомнилось, что за долгие годы работы на скорой за Супруном закрепилась слава животворца, ведь ни разу на его руках не умер человек. Какие бы тяжелые случаи ни встречались. Довозил живыми.
Эта история мне вспомнилась позже, хотя услышал я странный рассказ фельдшера Супруна еще задолго до трагических событий, свидетелем которых довелось мне стать спустя несколько лет.
Борис Акимыч доработал до шестидесяти пяти, до самой перестройки и прихватизации, ушел на пенсию. Как потом жил и сводил концы с концами – не знаю. Говорили, что квартиру оставил детям, а сам уехал в деревню.
И я бы не вспомнил о нем, если бы… мне не встретились, уже, когда я взялся за эту повесть и общался с разными людьми, собирая материал, названия деревень и легенды о древних колдунах в Мещере, Рязанской области и селах: Ласково, Солотча, Клепики… Рассказывали люди, кто что слышал и о страшном ургане, что пронесся по Рязанской области летом восемьдесят шестого года.
Совпадения? Сперва я так думал, но чем ближе история подходила к финалу, тем крепче я убеждался, что совпадений не бывает. Как не случайно я принял решение написать эту книгу. Всему есть причина, и всякое действие оставляет следствие, всякое следствие требует действия…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СУТКИ ЧЕРЕЗ ДВОЕ
ГЛАВА 1. НОВОБРАНЦЫ, ОТРАВЛЕНИЕДело в том, что я учился в одном училище с очень миленькой девушкой. Она была на пару курсов младше. Мы с ней встречались после занятий целый год. Гуляли, в кино ходили…
Я никак не мог решиться сделать ей предложение, как не мог познакомить ее с мамой.
Что-то внутри меня подсказывало: Маме она не понравится. Интуиция меня не подвела. Что это было с маминой стороны – ревность? Не знаю.
Меня разрывало противоречивое чувство. Девушка нравилась, с этим я не спорил, потому что видеть и разговаривать с ней было… приятно, не то слово. Однажды я услышал выражение «бабочки в животе», вот что-то такое… расставаться с ней – больно. Но стоило ей исчезнуть из поля зрения, я словно забывал о ее существовании.
Будто бы «с глаз долой – из сердца вон» это про меня и Вилену. Как такое возможно? Это что – испытания на верность? На искренность чувства? Понять не получалось.
После окончания училища меня распределили на скорую помощь, и на подстанции я познакомился с молодым врачом – Виктором Носовым. Мы сдружились. У Вилены начался выпускной курс и времени на встречи-гулянки не оставалось совсем.
О подружке своей я вспоминал все реже, тем более, что женским вниманием обделен не был. Вон их кругом сколько, и в группе, и на работе, и вообще.
Работал я с Носовым, стажировался у него, потом сам уже стажировал молодых фельдшеров. Через год поступил в институт на вечернее отделение. Про Вилену не вспоминал, пока она не появилась на нашей подстанции, окончив обучение.
С этого момента я отхожу в повествовании в сторону и рассказываю уже не о себе.
Наступил апрель.
Пятое число. Время близилось к обеду. Носов поднялся на второй этаж подстанции и увидел, что возле кабинета заведующего толпятся человек пять распределенных после окончания медучилища фельдшеров.
Медленно проходя мимо, он обратил внимание на двух девушек.
Они были одного роста, а в остальном – полная противоположность друг другу: девушка в сером длинном пальто, со светлыми пышными волосами непрерывно говорила, и ее звонкий голосок разносился по всему второму этажу подстанции. Кто-то из работников, сидящих у журнального столика, заполняя карточку, просил:
– Ребята, шумите потише!
И говорунья замолкала ненадолго или переходила на шепот.
Вторая, с прической темным шариком, в джинсах, заправленных в сапоги, и лохматой курточке, резинкой стягивающей узкую талию, отчего она больше всего походила на молоденькую курочку-рябу, тихо стояла у стенки и то ли думала о чем-то, то ли молча слушала. Носов не заметил, как она подняла длинные ресницы и проводила его взглядом темным и печальным. И уж тем более не заметил он мелькнувшего интереса в этом взгляде. Он зашел в комнату отдыха и, покопавшись в своей сумке, достал новую пачку чая и кулек с сахаром.
«Пришло пополнение на подстанцию», – подумал Носов.
Он вспомнил, как сам пришел после медучилища на подстанцию, правда, на другую, отработал месяц и загремел в весенний призыв в армию.
Они тоже толпились возле кабинета заведующего или заведующей, проходили инструктаж, расписывались, после чего их принимал в теплые заботливые руки старший фельдшер и стал вписывать в график, рассаживать стажерами на бригады.
А потом повестка в военкомат, ГСП на Угрешке, тревожные сутки…
Куда? Где придется служить?
Виктору повезло, вечером первого же дня примчался запыленный прапор с музыкантскими лирами в петлицах и, бегая по коридорам, приговаривал: «Мне надо успеть к фильму…» Носов сообразил, что, если сейчас 19:00, а вечерний сеанс по первой программе после программы «Время» – в девять тридцать, значит, прапор служит если не в Москве, то где-то рядом, и ходил за ним словно тень.
В канцелярии тот сказал:
– Мне нужен ветеринар.
– А вон он, кажется, – махнул офицер на маячившего одиноким привидением в коридоре Носова, который издалека никак не мог разглядеть звание военного.
– Точно? – спросил прапорщик.
– Точно, – убежденно сказал офицер, всегда путавший ветеринаров и фельдшеров.
Уже в «газике» прапорщик взялся перелистывать личное дело Носова, обернулся к нему и сказал с возмущением:
– Так ты – медик, фельдшер?!
– Ну, да, – кивнул Носов, глядя на дорогу и отмечая, что кольцевую они уже пересекли.
– Вот, гад! – ругнулся себе под нос прапорщик, непонятно, то ли имея в виду офицера на ГСП, то ли самого Носова… Но подумал, что если он сейчас развернет машину и поедет обратно, скандалить и возвращать призывника, то к началу фильм точно опоздает. Поэтому прапор махнул рукой, мол, ладно, отбрешусь как-нибудь! И правда, отбрехался, мало того, на следующий день он привез в часть не одного, а двух ветеринаров!
Вот так Виктор попал в Отдельный кавалерийский полк в одном из подмосковных городков, который был создан для съемок «Войны и мира», и с тех пор солдаты-кавалеристы снимались почти во всех фильмах с участием гусар, красных конников и в прочих исторических картинах, где не обойтись без лошадей и кавалеристов…
От армии у Носова сохранились всего два самых главных воспоминания: всегда хочется есть и еще сильнее – спать. А еще выяснилось, что он совсем не любит лошадей.
Но эта нелюбовь возникла именно в армии. Не абстрактная нелюбовь, а вполне конкретных лошадей: его коня Одуванчика и командирского жеребца Алтая. Потому что один всякий раз норовил оттоптать пальцы на ногах или навалиться боком и придавить к перегородке, стоило Виктору зайти в денник, а второй как-то подловил момент и двинул копытом по голени, отправив сержанта Носова в госпиталь на месяц с оскольчатым переломом большой берцовой кости.
Сейчас Носов сидел в кухне между холодильником и столом, прижавшись боком к теплой чугунной батарее, и заваривал чай. По кухне медленно перемещалась необъятная Павлина Ивановна и протирала тряпочкой столы, мыла плиту и в конце концов, взяв в руки швабру, потребовала от Носова:
– Поднимите ноги, доктор!
Виктор подтянул рубчатые туристические ботинки к самому сиденью и подождал, пока Павлина сделает вид, что помыла пол…
Он вспоминал последний вызов: «И смех и грех. Если будет возможность собраться и посидеть полчасика в пересменок вечером, расскажу ребятам за чаем…»
Обычная трехкомнатная квартира: прямо коридор, налево кухня с ванной и туалетом, чуть дальше по коридору налево одна комната, вторая и большая с балконом.
Дверь открыла невысокая кругленькая смуглая женщина. И заговорила очень быстро с характерным кавказским акцентом, так что слова сливались, и Носов улавливал смысл в основном по интонациям:
– Проходите, доктор, проходите. Дочка моя заболела совсем. – Она стояла рядом с Виктором, пока он мыл руки в ванной, держа в руках свежайшее махровое полотенце, и причитала: – Живот болит. Не ест ничего, криком кричит.
Носов хмыкнул себе под нос от этакой тавтологии и, вытерев руки, сказал:
– Спасибо. А где больная?
Женщина повела его в комнату. На неразложенной софе, накрывшись байковым одеяльцем, лежала девушка. Носов никогда не мог определить на глаз возраст южанок. Всегда оказывалось меньше. Вот и на этот раз он определил, что ей года двадцать три, ну, может, двадцать пять. Лежала она на боку, свернувшись калачиком и закусив губу. Длинные вьющиеся сине-черные волосы разметались по подушке.
Носов перевернул девушку на спину, стал осторожно ощупывать живот, наблюдая за выражением ее лица. Та застонала, когда Виктор тихонько прошелся внизу справа, пытаясь разобраться – аппендицит или придатки? Мать стояла у него за спиной и, похоже, мучилась не меньше дочери. Он стал расспрашивать, собирая гинекологический анамнез, но, зная южную вспыльчивость и обидчивость, старался подбирать слова, спрашивая о последних месячных, регулярности, и все никак не мог себя заставить спросить ее о половой жизни, потому что мать стоит за спиной, а никаких признаков замужества: ни кольца, ни следа от него – Носов не увидел. Он, наконец сообразил и спросил:
– Вы замужем?
За девушку ответила мать:
– Да, он сейчас в армии, – она зачем-то пошевелила пальцами, – служит. Получилось, что это «служит» как-то неубедительно. Как собачки «служат».
По лицу женщины врач понял: брак этот мамашу совсем не радовал. Видимо – по залету произошел или вопреки желанию родителей.
Носов принялся так же осторожно выяснять, когда в последний раз у девушки был контакт с мужем. А мать, поняв, что Виктор подводит к возможной внематочной беременности, сказала просто:
– Нет. У нее не может быть беременности!
Носов удивился:
– Почему?
– У нее стоит эта… как ее? Ну, эта – пружинка! – сказала мать.
Носов удивился еще больше:
– Какая пружинка?
– Внуматочная, от беременности, – простонала сквозь зубы девушка.
– Спираль внутриматочная? – уточнил Носов.
– Ну да, – подтвердила мать. – Зачем три? – удивилась она. – Одна внуматочная пружинка.
Виктор начал выяснять, была ли беременность. Ведь спираль не ставят нерожавшим или только после аборта. Женщина как-то неохотно отвечала, а по лицу девушки Носов понял: сделала аборт, но, видно, тема эта для нее очень неприятна. И как-то отводила она глаза, когда мамаша говорила про «пружинку». Точно ли стоит? Или она сообщила, а на самом деле нет?
Носов так и повез больную с двумя диагнозами: острый аппендицит и подозрение на внематочную беременность. В приемном отделении опытный хирург «с полтычка» определил аппендицит, и девушку сразу подняли в операционную. А Носов поехал на подстанцию и все хмыкал себе под нос. «Вах! Зачем три? Пружинка!».
Стажеров-фельдшеров раскидали по бригадам. А Носова обделили. Двух девчонок посадили на спецбригады: говорливую блондинку, Женю Соболеву, на детскую, а молчаливую смуглянку – на реанимационную бригаду, которую все называли коротко «Восьмерка».
Как выяснилось, шатенка оказалась дочкой заведующего подстанцией. Звали ее Вилена Стахис.
Носов с ней не знакомился до мая.
Нет, конечно, они знали друг друга, здоровались, когда встречались, но поговорить им как-то не удавалось… Носов немного стеснялся ее и первым с разговором не лез… Они только переглядывались, как пассажиры в метро, если случалось в большой компании сидеть на кухне и пить чай…
Носов вышел на дежурство первого мая и с удивлением узнал, что к нему в бригаду записана В. Стахис… Он обрадовался и, когда они наговорились, вечером предложил ей съездить после дежурства куда-нибудь погулять, например, в парк им. М. Горького. Вилена неожиданно и, совершенно не ломаясь, согласилась…
Покачиваясь от усталости, после бессонной ночи и дневного променада, Виктор провожал ее домой и, наклонившись, поцеловал в щеку у подъезда.
Вилена, не отстранилась, даже подставила оливковую, тронутую майским солнцем щеку, не кокетничая, взмахнула пушистыми черными ресницами и сказала весело:
– Пока! Если хотите, доктор Витя, можем завтра увидеться снова. Сегодня мы после дежурства, уставшие. Хотите?
– Хочу, – хрипло ответил Носов, – очень.
Сердце его подпрыгнуло к горлу и голос внезапно осип.
Дома вдруг на него навалилась бессонница, и он проворочался до четырех, потом уснул, и ему снилась Вилена Стахис, только у нее почему-то были волосатые отцовские руки и толстые короткие пальцы вместо изящной тонкой ладошки, которую Носов держал сегодня весь день и не мог отпустить…
Виктор жил в небольшой двушке с мамой и собакой колли по кличке Дина.
Он был поздним ребенком. Ну, все-таки относительно поздним. Его маме Анастасии Георгиевне было еще тридцать два, когда она второй раз вышла замуж, и у нее родился Витя.
К этому времени она успела овдоветь и потерять дочь. А война тут оказалась не при чем.
Ее первый муж – врач, профессор-морфолог Михаил Яковлевич Исаковский, известная в медицинском мире сороковых-пятидесятых годов величина, был подметен делом врачей и скончался от сердечного приступа в Бутырке.
Чем не угодил властям врач, специалист по раку? Невозможно объяснить. Зависть, злоба человеческая, мало ли причин и способов для устранения неугодных? А через год по нелепой случайности, купаясь в Клязьме, утонула ее дочь Таня. Поехала с подругами отдохнуть на водохранилище.
Что толку описывать горе Анастасии Георгиевны? Как она пережила то время? Одному Богу известно. Жить в тот год она точно не хотела.
Прошло время, раны утрат понемногу затянулись, и тут за ней стал ухаживать молодой и красивый Вася Носов, фронтовик, инженер-технолог и мастер золотые руки. Анастасию только-только реабилитировали, она избавилась от ярлыка «жена врага народа». Ее восстановили в прежней должности конструктора в секретном НИИ. Там же появился и Василий после демобилизации. Герой-фронтовик, артиллерист, управлявший расчетом РСЗО «Катюша», орденоносец.
Было Василию двадцать шесть, но война накладывает свой необычный отпечаток на лица прошедших ее, все выглядели много старше своих лет.
Они встречались меньше года, Вася сделал предложение, и Анастасия Георгиевна согласилась, но с одним условием: что сохранит фамилию первого мужа, которого продолжала любить и помнить после смерти.
Вася спорить не стал. Боль возлюбленной от потери самых дорогих людей понимал и разделял. Анастасия была старше его на пять лет и никогда ничего не говорила ему о любви, но Васиных чувств с избытком хватало на двоих. Жили мирно. Не скандаля и не ругаясь. Заботились друг о друге, понимая, что нет у них больше никого, кроме друг друга.
Спроси в то время Анастасию о любви – вряд ли бы ответила. Внешне ничем она не выдавала пепла в душе. Всегда приветлива, любезна, очень интеллигентна. И слез ее никто не видел. Мужа всегда называла – Вася. Спешила домой вечерами, готовила ужин, непонятно, но как-то находили общий язык и общие интересы. Это было послевоенное время, когда люди часто шли на компромисс в отношениях, понимая – надо жить. Во что бы то ни стало, надо жить и растить детей. Другого нет и не будет.
Через год родился Витя, и у Анастасии Георгиевны появился объект для искренней любви. Василий Васильевич дожил до пятидесяти пяти лет, сильно располнел и, уже когда Виктор учился в институте, на почве увлечения рюмочкой однажды жарким днем схлопотал инсульт, из которого еле-еле выбрался, а в больнице, за день до выписки, его накрыл второй, еще более тяжелый удар, и спустя неделю Анастасия Георгиевна овдовела во второй раз. И опять горела внутри, не выдавая горя и слез не тратя.
Виктор смерть отца перенес тяжелее матери. Он очень остро ощущал свое бессилие, перелопатил горы книг по неврологии, поднял всех друзей и знакомых, доставал дефицитные препараты, даже сверхдефицитные церебролизин и актовегин, вечерами сидел у отца в больнице, подменяя мать, и мыл, и перестилал, и выносил, умом понимая, что надежды нет. Стволовой инсульт, превративший отца в растение, дал им не больше месяца на прощание.