Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

4

Все дороги ведут в Аргос

…поворот на Аргос я проехал.

Пропустил? проморгал?! Нет, проехал, прекрасно зная, что делаю. Еще и дорогу спросил перед тем. Ответа удалось добиться с немалым трудом. Жители Просимны, последнего захолустного городишки на пути к Аргосу, впервые видели всадника. Как, впрочем, и все, кого я встретил по пути.

За кентавра меня принимают, что ли?! Застыли столбами, глазеют, раскрыв рты. Обратишься к ним – теряют дар речи. На лице, как на глиняной табличке, написано: «Оно что, еще и разговаривает?!»

Оно – это я. Мы с Агрием. Двухголовое чудовище.

Кое-кто убегал. Я сперва кричал вслед, звал, просил, а потом открыл иной способ. Ударишь Агрия пятками, раз, и догнал беглеца. Рявкнешь: «А ну отвечай, мерзавец!» – и немой превращается в заику, а там и в болтуна. Да, господин, этот тракт с гермами по обочинам. Да, господин, именно этот. Если свернуть направо, к Аргосу и выберетесь. А вот эта, господин, с позволения сказать, дорога… Да, кривая-горбатая, двум повозкам не разъехаться. Она прямиком на Тиринф. Иначе придется кругаля давать. Три десятка стадий, господин, не меньше. Спасибо, что живым отпустили, премного благодарен.

Короче, я свернул к Тиринфу.

Тиринф – это Персей. Тот, кто принес меня в Эфиру. Зачем мне ехать к ванакту Аргоса? Пусть лучше меня очистит сам Персей, сын Зевса! Расскажу ему, кто я и откуда – он наверняка вспомнит, обрадуется. Вдруг Алкимен-покойник был прав? Вдруг Персей Горгоноубийца – мой отец? Твой подарок, брат – я не дам ему пропасть зря. А даже если Персей мне не родной, он уж точно знает, кто мои настоящие родители.

Очистит – и расскажет.

Дождь застал меня врасплох. Просимна скрылась позади, ничего похожего на Тиринф и близко видно не было. Лес тревожно шелестел, откликаясь на порывы ветра. Темная зелень подернулась осенней ржавчиной. Упали первые капли, тяжелые как ядра для пращи. Дождь разом усилился, накатил волнами. Промокнув до нитки, я направил Агрия на обочину, под защиту кроны дуба-великана. Спешился, стянул с себя мокрый, липнущий к телу хитон. Выкрутил, развесил на обломанном суку и голышом привалился спиной к шершавому стволу.

Жарко. Зябко.

Густая завеса листвы спасала плохо. Вокруг дуба дождь вообще стоял стеной: окружил, взял в осаду. Гул надвинулся, в уши словно вставили затычки из мягкого воска. Дорога исчезла за потоками воды. Огрызок в десять шагов длиной, который еще был виден, стремительно превращался в месиво, скользкое и глинистое.

– Кажется, кто-то не хочет, чтобы я ехал в Тиринф, – пробормотал я вслух.

Агрий навострил уши, скосил на меня темный глаз:

«Думаешь?»

– Уверен.

В подтверждение сказанного небо полыхнуло белым светом, неживым и недобрым. Вспышка молнии затянулась дольше обычного; в ее свете я с ужасающей ясностью представил – увидел воочию! – свой грядущий въезд в Тиринф.

Вот молодой стражник со всех ног спешит к Персею – доложить о моем прибытии. Вот во дворце начинается переполох. «Он твой сын! – кричит на Персея его жена Андромеда, дрожа от страха и негодования. – Он погубил своих братьев в Эфире, всех до единого! Теперь он приехал к нам! Здесь у него тоже есть братья, наши дети, Персей. Он проклят! Он не успокоится, пока не отправит всех во тьму Эреба! Что ты молчишь? Сделай же что-нибудь!»

Вот слуги волокут упирающихся Персеидов в самый глубокий, самый дальний подвал – спрятать, уберечь, защитить от Метателя-Убийцы. Персей скалится по-волчьи, достает из ножен кривой меч – тот, которым отсек голову Медузы Горгоны. Ногтем проверяет заточку. Меч острый, очень острый. Он рассечет что угодно – даже камень, если понадобится. Персей кивает с угрюмым удовлетворением…

Молния погасла. Видение исчезло.

Умереть я не боялся. О смерти не мечтал, но и за жизнь не цеплялся. Какая тут жизнь, если я видел кровавые пузыри на губах умирающего Алкимена! Но клеймо братоубийцы, с каким я въеду в Тиринф… Холодный озноб сотряс меня от макушки до пят.

В вышине громыхнуло так, словно небо раскололось надвое. Зевс гневался, в этом не было сомнений. Не желал, чтобы моя скверна ехала в Тиринф, к его любимому сыну!

Едва не забыв на суку мокрый хитон, я, как был, голышом вскочил на спину Агрия. Погнал коня, чувствуя, что гоню самого себя, обратно, прочь от Тиринфа. Копыта оскальзывались в грязи, ноги разъезжались, конь едва не падал через шаг – и в итоге я свернул в лес. Здесь, по крайней мере, было не так скользко. Пробираясь сквозь мокрый подлесок, с трудом выворачивая копыта из жирной земли, прелых листьев и сырой древесной трухи, я думал о том, что не зря поддался порыву. Зевс грозил мне с мглистых небес, полыхающих белесым заревом, или гроза не имела отношения к изгнаннику Беллерофонту – в любом случае нельзя соваться в Тиринф полным скверны. Кто сказал, что меня там ждут с распростертыми объятиями? За все эти годы Персей ни разу не явился в Эфиру. Вдруг он не желает меня видеть?

Сначала Аргос и очищение. Все остальное – потом.

В подступающих сумерках, за пеленой дождя, дорога исчезла, как не бывало. Я не знал, в какой она стороне. Не знал, куда еду. Пора было искать место для ночлега.

5

Закон гостеприимства

Все было так хорошо, что даже слишком.

Покои мне выделили – мама моя ро́дная! Эх, знать бы еще, кто она… У отца в Эфире и то жильё поскромнее будет. А тут одно только ложе – с Месогийское море шириной. Хоть вдоль спи, хоть поперек, хоть шестерых девиц разом принимай! Подушки, покрывала…

Еще два ложа: узкие, трапезные. Резные, из кипариса, с львиными лапами. Подушками тоже выложены, с горкой. Низкий стол, второй столик поменьше. Черпак из серебра, медный таз для омовения. Полотенца мягкие, узорчатые. Светильники не на стенах, а на бронзовых треножниках, чтоб переставлять можно было. Два короба для одежды в углу. Еще всякое по мелочи, а места все равно полным-полно осталось.

Роспись на стенах. Ох, и роспись! Мне аж жарко стало. Нимфы, сатиры. Нимфы с сатирами. Сатиры с нимфами. Кентавры с ними всеми. По-всякому. Ну, вы поняли. Ух ты! Даже и не думал, что так тоже можно. А это кто? Должно быть, лапифы. И лапифки. И лапифочки…

Нет, лучше по порядку. Покои – это уже потом. Нимфы, сатиры, полотенца – все потом. Сначала владыка Аргоса провозгласил:

– Гиппоной, сын Главка, по прозвищу Беллерофонт! Ты гость в моем доме. С этого момента ни один житель Аргоса не поднимет на тебя руку.

И велел не пойми кому:

– Омойте гостю ноги!

Зря я надеялся, что ноги мне станут мыть телохранители Сфенебеи или виночерпий ванакта. Они и с места не сдвинулись. Вместо этого меня отвели в дворцовую купальню. Рабы натаскали горячей воды, мне позволили наскоро смыть с себя грязь и пот, а там за меня взялись банщик с помощником. Растерли, омыли, умастили, снова растерли, сплясали на спине…

Да меня в жизни так не мыли! Если такова забота об изгнанниках, полных скверны, как же здесь принимают обычных гостей? А гостей почетных?!

– Дайте ему кров над головой. Дайте ему чистую одежду…

Когда мне вручили новый хитон, я глазам своим не поверил. Синий как море, с белыми барашками по подолу! Мой любимый, родом из детства, разве что ткань лучшей выделки. Как угадали? У них тут что, прорицатель на службе?!

Новые фибулы я спрятал в котомку, про запас. Заколол хитон старыми: бронзовой, в виде спирали – и серебряной, с Пегасом. Сгоряча, после пережитого возбуждения, мне показалось, что Пегас изменил позу. Шире распростер крылья, запрокинул голову, гневно ржет. Раньше он просто смотрел вперед. Нет, быть не может. Кованый металл – не живая плоть. Это я что-то перепутал.

– Агрий! – вспомнил я. – Мой конь!

Об Агрии тоже не забыли. Меня заверили, что о коне позаботились, но я все равно убежал проверить. Отыскать конюшню оказалось легко, даже раб-провожатый не потребовался – бедняга отстал на полпути и нагнал меня позже. Из конюшни за добрую стадию гремело сердитое ржание Агрия. Ему вторили грохот, треск и азартные вопли людей.

Я влетел внутрь, готов спасать своего любимца – и выяснил, что спасение требуется вовсе не Агрию, а низкорослому караковому[4] жеребцу в соседнем деннике. Гневный Агрий уже разломал копытами хлипкую перегородку, вознамерясь задать хорошую трепку наглецу, что осмелился фыркать на гостя. Балбесы-конюхи – где их только набрали?! – к Агрию подойти боялись и лишь делали ставки на исход драки.

Завидя меня, Агрий мигом успокоился. Я ласково потрепал его по шее, погрозил пальцем: оставь соседа в покое, понял? Ты главный, никто не сомневается.

Когда я уходил, конюхи провожали меня восхищенными взглядами. Агрий мирно хрупал отборным овсом, которым доверху наполнили его кормушку. Каракового же поспешили перевести в крайнее пустующее стойло – от греха подальше.

– …дайте гостю хлеба и вина, ибо он голоден и жаждет…

Хлеб и вино? Когда я вернулся, в покоях меня ждало царское угощение. Им, наверное, можно было накормить до отвала всю дворцовую стражу. Приказы ванакта здесь выполнялись, что называется, с большим запасом. Нет, хлеб и вино на столе присутствовали, врать не стану. Но кроме них стол ломился от яств. Сладкие финики, смоквы и орехи в меду, жареная свинина с хрусткой корочкой, сыр мягкий и твердый, овечий и козий; миски с мочеными ягодами и солеными оливками; рыба, запеченная с дикими овощами и кореньями…

В дверях возник Анаксагор. Вошел, считай, вбежал, окинул быстрым взглядом благоухающее изобилие. Пригладил растрепавшиеся волосы, присел на краешек трапезного ложа. Нетерпеливым жестом указал мне место напротив. Он явно куда-то спешил.

– Преломляю с тобой хлеб, Беллерофонт. Разделяю с тобой вино.

Он разломил пшеничную лепешку, протянул половину мне. Плеснул в чаши вина, разбавлять не стал. Это я сделал сам. Вино оказалось сладким, густым, щедро сдобренным пряностями.

– Все, я пошел, – он вскочил. – Отдыхай.

Чувствовалось, что он исполняет приказ отца: показать гостю, что Аргос действительно принял его под защиту закона гостеприимства, столь любезного Зевсу. Сам правитель до меня не снизошел. Не снизошел бы и наследник, да только выбора ему не оставили.

– Благодарю тебя и твоего благородного отца…

Анаксагор хлопнул меня по плечу:

– Я же обещал, что поручусь за тебя! Тот, кто по нраву мне, остается в выигрыше.

И выскочил вон.

Скромничать я не стал. В животе урчало от голода, я уже и не помнил, когда ел вдосталь. Горячий жир тек по подбородку и пальцам. Не знаю, как мне удалось не замарать новый хитон. Теперь глоток вина. И еще вот этот кусочек, и тот, дальний… Я добрался до Аргоса! Живой и невредимый. Я – гость. Странности ванакта? Ерунда! У правителя полно важных дел. Странности наследника? Чепуха! «Тот, кто по нраву мне, остается в выигрыше…» Выигрыш значит очищение. Еще вина, надо разбавить, где тут вода? Два светильника у входа догорели, погасли. Ладно, не в воде счастье, выпьем неразбавленного…

Дверь тихо отворилась. За ней была темнота.

Стасим

Победа над равным

Голову бога венчает шлем.

Настоящий бронзовый шлем с жестким гребнем из конских волос. Для того, чтобы открыть лицо, шлем сдвинули на затылок. Теперь каждый может видеть, что взгляд бога суров, лик тверд, а губы даже не думают улыбаться.

На поясе бога висит кривой меч без ножен. Жезл в правой руке похож на копье. Длиннее обычного, с острым наконечником. Змеи, обвивающие жезл, странным образом не разрушают, а напротив, усиливают это сходство.

Резчик был талантлив. Он взял ствол старой яблони и сделал воина.

Глядя на статую, Афина с трудом сдерживает раздражение. Это ее шлем. Ее копье. Ее ипостась. Мелкие различия не имеют значения. Такие вещи чуешь нутром, если ты принадлежишь к Олимпийской Семье. Природу не обманешь, ее можно только раздразнить.

Если Гермий хотел выбрать наихудшее место для встречи, ему это удалось.

Та́награ, захудалый городишко в Беотии, не был славен ничем. Главный предмет торговли – дрянное винцо и глиняные статуэтки; главное качество жителей – скупость и непоколебимая трусость. Расстояние от жалкой Танагры до могучих Афин равнялось одному дневному переходу воинов – и афиняне вовсю пользовались таким очевидным подарком судьбы. Раз за разом они врывались в Танагру, грабя и разрушая. Врывались? Это громко сказано, поскольку танагряне сопротивления не оказывали, сдаваясь при первом появлении врага. Да что там! Случалось, они высылали гонцов к врагам, еще не вышедшим из-за холмов, чтобы предупредить о сдаче заранее.

Перед уходом отягощенные добычей афиняне, как правило, сносили городские стены. К следующему нашествию стены неизменно восстанавливались жителями города. И то, и другое действие вряд ли имело что-то общее со здравым смыслом.

Кто из Олимпийской Семьи покровительствовал Афинам, ясно из названия города. Покровителем Танагры был Гермий. Его изображения глядели отовсюду, ему возносилась хвала, в его честь пелись гимны. Гермию приносили в жертву свиней, коз и ягнят, мед и лепешки. Три священных источника текли в холмах во славу Гермия. Но главное, легконогому сыну Зевса в Танагре поставили храм, о котором судачили на всех перекрестках от Фракии до Крита.

Храм Гермия-Воителя.

С какой целью танагряне, чуравшиеся битв, всей душой возлюбили столь редкую ипостась бога-покровителя, осталось загадкой. И тем не менее вот он, храм: колонны, портик, статуя в шлеме, клубничное дерево у входа.

«Проклятье!» – беззвучно выдыхает Афина.

Она летела сюда посмеяться. Нет, правда же, смешно – малыш-воитель! Животики надорвешь! Она летела сюда на переговоры: Гермий не назначал свиданий просто так. Но она и предположить не могла, насколько этот храм заденет ее за живое.

Храм – не просто дерево и камень, алтарь и ступени. Храм – это молитвы и песнопения, просьбы и жертвы, вера и преклонение. Храм – часть бога. Ипостась, которой поклоняются в храме, под этой крышей делается главной, превращается в суть и облик.

Гермий-Воитель?! Гермий-Вор!

Этот эпитет – Воительница – был неотъемлемой частью природы Афины. Это ее так звала стоустая молва, ее шлем и копье блистали в святилищах. И что же? Вот она стоит в храме, где трусливые собаки-танагряне украли крошки со стола грозной дочери Зевса – и в дрожащих от страха ладонях преподнесли какому-то Гермию?!

Как они посмели? Как он посмел?!

– Злишься? – спрашивает Гермий.

Он всегда был наблюдателен.

– Хочешь кинуться на меня? Вступить в бой?

Афина отворачивается. Молчание дается ей трудней, чем она предполагала. Стоя к отвратительной статуе спиной, богиня переводит дыхание.

– Как ты взошла на Олимп? – спрашивает Гермий.

– Я родилась на Олимпе, – хрипло отвечает Афина.

Она ждала любого вопроса, кроме этого. Мерзкий храм! Здесь мудрость превращалась в глупость, а военная стратегия – в боевое безумие.

– Как?

– Издеваешься? Даже дети знают историю моего рождения.

– Прекрасна была Метида-Мысль, дочь седого Океана, – нараспев затягивает Гермий, танцуя вокруг алтаря. – Прекрасна была Метида, богиня разума, первая жена великого Зевса. Прекрасна и мудра, что редко случается с прекрасными. Кто воспитал Зевса, укрытого на Крите от Крона-Временщика, отца, пожиравшего детей? Метида! Кто помог Зевсу вывести его братьев и сестер из отцовской утробы? Метида! Кто сказал Зевсу, что носит дитя от него? Метида! Кто сказал Зевсу, что это дитя превзойдет родителя? Метида!

Танец прекращается.

– Странное дело, – продолжает Гермий другим тоном. – Я заметил, что самые большие глупости изрекают именно мудрецы. Сказать Зевсу, что его ребенок превзойдет отца? И рассчитывать после этого на спокойные благополучные роды? На любовь венценосного мужа? В такой мудрости есть что-то, непостижимое для меня. Стоит ли удивляться, что Зевс проглотил свою болтливую жену? Если ты – сама мысль, сиди внутри и не вякай! В конце концов, если дедушка Крон пожирал уже родившихся детей, то пожрать беременную жену – для нашего папы, сестричка, это истинная предусмотрительность. И наследственная, замечу, черта. Иногда я думаю, Афина, что ты не имеешь детей, потому что боишься. Не только отцы способны пожирать жен и потомство. Матери не уступят отцам в этом благородном занятии…

Он встает так, чтобы алтарь отделял его от Афины. Ждет, не бросится ли Дева на него, пренебрегая тем, что находится на чужой территории. Улыбается, приветствуя сдержанность гостьи.

– Так как же все-таки ты родилась? Действительно ли пришлось звать Гефеста, чтобы он расколол отцу голову молотом? Впрямь ли ты вышла из папиного черепа с копьем наперевес?! Мне до смерти жаль, что я не видел этого милого зрелища…

– Заткнись!

Спокойно, предупреждает Афину мудрость. Спокойно, девочка моя, я ничуть не оскорблена. Не оскорбляйся и ты, хорошо? У мудрости голос матери; голос, которого Афина никогда не слышала наяву. Он нарочно злит тебя, добавляет военная стратегия. У него есть цель; тебе надо выяснить, какая. Гермий не хуже тебя знает, что «пожрать» в понимании нас, в чьих жилах кипит божественный ихор – не откусить, разжевать и проглотить. Это значит включить природу жертвы в природу хищника, сделать чужие качества своими. Пусть не до конца, не в полной мере, но у волков, коз и людей тоже не все съеденное остается в их телах. Случается, непереваренное выходит естественным путем, удобряя землю для нового урожая; случается, едока рвет, если он не в состоянии переварить пищу.

От рвоты и поноса легко умереть. Так умер бы Зевс, не справившись с пожранной мудростью первой жены, когда бы он не догадался освободить излишек, выпустить его наружу.

Излишек по имени Афина.

Это стало бы поводом для насмешек, не будь Афина той, кем она была. Даже Аполлон, чей дурной нрав и злой язык служили Сребролукому верней его беспощадных стрел, даже Гера, чья ненависть к первой жене Зевса горела ярче, чем ненависть Геры ко всем любовницам мужа, вместе взятым – никто не рисковал прохаживаться насчет рождения Афины, понимая, что ответ не заставит себя ждать.

И вот – Гермий. Понимает ли он, что делает?!

Понимает, отвечает мудрость. Понимает, соглашается военная стратегия. За этим он и пригласил тебя в храм Гермия-Воителя, туда, где он воин больше обычного. Теперь дело за малым – понять, какова цель Лукавого.

– Позволь еще один вопрос, сестричка, – Гермий садится на алтарь, скрещивает ноги в крылатых сандалиях. Он готов в любой миг вспорхнуть и ринуться в битву; а может, дать деру. – Что требуется, чтобы стать богом? Олимпийцем? Таким, как мы с тобой?

– Победа над равным.

Если существует богиня недоумения, сейчас это Афина. Зачем он спрашивает, вопит вся природа дочери Зевса. Зачем? Он знает ответ не хуже меня.

– О да! – Гермий взлетает над алтарем, повисает в воздухе. – Победа над равным! Зевс победил Крона, своего отца. В итоге трон владыки достался Зевсу. Когда он делил мир с братьями, ни Аид, ни Посейдон не были довольны, но промолчали: свирепого Крона победили не они. Я одержал победу над Аполлоном, украв его коров и обманув разгневанного брата. Гефест создал трон, пленивший Геру, и цепи, пленившие Зевса. Так хромота стала огнем и ремеслами. Ты помнишь Сизифа, хитреца из Эфиры?

– При чем тут Сизиф?

– Будь он нашей природы, пленив Таната, он мог бы претендовать на факел, меч и крылья бога смерти. Сизиф Железносердый, а? Полагаю, дядюшка Аид с великой радостью принял бы такого бога у себя в преисподней. Но Сизиф смертен, мы же вернемся к бессмертным. Аполлон застрелил из лука великана Тития, Артемида прикончила дракона Пифона…

– Равные? – в вопросе Афины звучит сомнение.

– И великана, и дракона на мать близнецов науськала Гера. Значит, Аполлон с Артемидой победили не чудовищ, а Геру, которая молча проглотила гибель слуг. Ты, кстати, тоже победила Геру…

– Я?! Если следовать твоей логике, я скорее победила Зевса.

– Победи ты Зевса, разорви его при рождении – и ты давно уже воссела бы на его трон. Свергла отца, взяла к ногтю дядюшек и тетушек, братьев и сестер. Природу не обманешь, такая победа требует завершения. Нет, сероглазая, ты победила Геру и Деметру. Кто у нас по семейной части и женскому естеству? Гера и Деметра! Ты же родилась без матери, вопреки существующему порядку вещей. Что это, если не победа?

Воздух наполняется сложной смесью запахов. Липовый мед. Лепешки с подгоревшими краями. Свиной жир на огне. Кислое вино. Свежая, только что пролитая кровь. Кажется, что жрецы-невидимки достают из корзин подношения богу-покровителю, режут жертвенных животных, бросают в огонь кровоточащую плоть.

По лику статуи бродят тени. Это лицо победителя.

Держись, велит себе Афина. Он хочет, чтобы ты сорвалась. А может, он хочет, чтобы ты что-то поняла. Ты ведь поняла? Ты хотя бы начинаешь понимать? Копье в твоих руках, Дева, бьет прямо в цель. Змеи с жезла Лукавого жалят прямо в сердце. Яд течет по венам, мешается с серебристым ихором.

«Победи ты Зевса – и ты давно уже воссела бы на его трон…»

Иногда Афина думала, что ее беззаветная, временами безответная любовь к отцу, любовь вопреки ужасающим приказам и отвратительным требованиям, любовь, прощающая вспыльчивость и несправедливость, упреки и насмешки, чувство, которым нельзя управлять, как нельзя взнуздать Пегаса – это броня, доспех, несокрушимый адамант и туго стянутые ремни. За любовью пряталось нечто, в чем Афина боялась признаться самой себе. Пряталось? Содержалось в неволе, в плену, запертое на сто замков.

Вырвись зверь на свободу – и Афина стала бы кем-то другим.

Неужели это вовсе не любовь? Неужели это последствия родовой травмы, когда журавль в небе превратился в синицу в руке, победа над Зевсом – в победу на Герой и Деметрой? Ты получила место на Олимпе, Дева, а могла получить трон. Не трона ли ты вожделеешь с такой силой, что вынуждена прятать вожделение под доспехом любви?!

Ты ловишь крылатого перевозчика молний. Для кого? Для Зевса? Не с дальним ли прицелом ты это делаешь, сероглазая? Не потому ли стараешься так, что вот-вот сойдешь с ума?!

Мудрость молчит. Военная стратегия молчит.

– Тифон! Но как же тогда Тифон?

Почему ты кричишь, богиня? Не затем ли, чтобы заглушить это убийственное молчание? Раздробить его на куски? Как утопающий за соломинку, ты хватаешься за последнюю надежду, даже если надежда – чудовище, о котором страшно вспоминать.

– Тифон победил Зевса!

Змеи, вспоминает она, глядя на жезл брата. Змеиные ноги Тифона. Чешуйчатые кольца оплели владыку богов и людей, связали, превратили в беспомощнейшее из существ. И что тогда сказал Тифон? «Что теперь? – спросил он. – Что, падаль?» И расхохотался.

– Тифон победил отца! Изувечил, запер в пещере!

– Я помню, – откликается Гермий, мрачней тучи.

– И после этого Тифон не взошел на Олимп! Не воссел на трон! Значит, бывают исключения? Тифон нашей природы, тебе это известно…

– Мне много чего известно, сестричка. Но главное, что я знаю: исключений нет. Тифон не взошел на Олимп? Олимп слишком мал для Тифона, Олимпом можно пренебречь. Тифон не воссел на трон? Опомнись, подумай: что для него трон? Кресло из золота, плюнуть и растереть. Тифон стал владыкой мира, не нуждаясь во внешних атрибутах власти. В нашей покорности он тоже не нуждался. Мы подтвердили покорность своим бегством. Еще немного, и мы подтвердили бы покорность своим возвращением. Пали бы ниц, принесли бы клятвы и обеты. День, другой, и стало бы поздно сопротивляться. Новый миропорядок вступил бы в свои права. Вот почему ты так торопилась освободить Зевса. Вот почему я рискнул пойти с тобой, хотя всю жизнь бегу от риска. Вот почему освобожденный Зевс бился так, словно родился заново. В первый раз отцу надо было всего лишь победить Тифона – и он не смог. Во второй раз от него потребовалось большее.