– Ночь – она как отголосок нашего общего языческого прошлого. Ее боги оберегают нас от предрассудков дня, бережно хранят наши тайны, открывая нам нашу истинную природу. Ее демоны безжалостно убедительны, от них не будет спасения, если вы хоть раз позволите им увидеть ваши тайные желания.
– Или страхи, – добавил он.
– По сути, это одно и то же. Наши страхи – пища для наших подчас необузданных желаний.
– И вы носите маску? – чуть помедлив спросил он, совершенно забыв о жажде, что привела его сюда.
– Конечно. Цивилизованное общество разработало их великое множество на каждый случай жизни.
Она в очередной раз облизала ложку и, наконец, отложила ее на стол.
– И кто же вы сейчас? – его голос заполнял ее, отчего разговор стал приобретать опасную для нее двусмысленность.
– После двенадцати я, как в сказке, превращаюсь обратно в тыкву, – Милен усмехнулась, пытаясь стряхнуть с себя почти сомнамбулическую покорность, вызванную его присутствием.
Его глаза цвета хорошего выдержанного виски блестели в полумраке кухни и сейчас казались почти черными. Что-то новое появилось в его взгляде: темнота и одиночество. Они проникали в нее, порождая странное чувство волнения и страха. Возбуждая любопытство, которое не давало ей отвести от него взгляд.
– Я думаю, вы недооцениваете себя. Вы далеко не тыква. Спокойной ночи, – сказал он после небольшой паузы, прервав, наконец, этот странный плен, и поставил на стол почти полный стакан.
Едва заметная улыбка мазнула по его лицу и тут же испарилась. Он вышел из кухни, оставив ее наедине с размышлениями на тему доминирования и подчинения и других свойствах мужского баритона в полутьме.
Глава 3
На следующий день с самого утра зарядил дождь. Вместе с ветром он нещадно хлестал еще вчера стоящие в цвету яблони, и теперь вся земля под ними была засыпана, словно снегом, белыми лепестками. Он то налетал, неистово колотя в стекла, то так же резко затихал, выпуская из плена туч солнце. Несмотря на эту упрямую борьбу света и тьмы за окном, день прошел весело и даже интересно.
Тереза, как боевая подруга замминистра и по совместительству главный организатор быта всего семейства, знала кучу способов развлечься, не выходя из дома. Глава этой славной ячейки общества появился только за обедом, после чего снова уединился в своем кабинете несмотря на то, что, по словам Терезы, у него был выходной.
Когда за окном начали сгущаться сумерки, противостояние погодных стихий приняло новый оборот. Ветер разогнал наконец тучи и сейчас неистово теребил верхушки уже изрядно потрёпанных деревьев. Их мечущиеся силуэты были отчетливо видны на фоне начинающего темнеть неба. Милен, сославшись на головную боль, вызванную переменой погоды, попрощалась с Терезой и Полем и отправилась спать пораньше.
Вернувшись в комнату, она сняла с себя одежду, небрежно бросив ее на очередного Людовика, и направилась в душ. Упругие теплые струи барабанили по коже, смывая с лица дежурную маску, которая уже отыграла свою роль и больше была ей не нужна. Вместе с маской уходили все тяготы дня. Если, конечно, пара шестерок, навешанных ей Терезой, можно было назвать тяготами. Ей определенно не везло в карты, что увеличивало шансы на удачу в любви. В памяти всплыли воспоминания о встрече на кухне. Черные глаза, разливающие желание по ее едва прикрытому телу, бархат голоса…
«Черт возьми, это – твой будущий свекор, прекрати немедленно», – злилась Мила, не в силах справиться с разыгравшимся воображением.
Она выключила воду, тщательно вытерлась и, накинув халат, вышла в комнату.
Головная боль была лишь предлогом, чтобы остаться одной. Мила с трудом переносила шумные компании и бестолковые разговоры. Ее внутренний демон требовал тишины и уединения. Она постаралась заглушить его голос чтением, однако книга скоро ей наскучила. Мила не долго сопротивлялась наваждению и, выскользнув в полутемный коридор, направилась в сторону кухни. В доме было тихо. Только тиканье часов и завывания ветра за окном, похожее на зловещий шепот, приобретали в этой сонной тишине пугающую отчетливость. Почти детский страх подгонял ее в спину, отдавался в груди тугими рваными толчками.
Невзирая на снедающий ее охотничий запал, вернулась она ни с чем, не считая стакана воды. Мила уже успела нафантазировать себе пугающе отчетливые картины их новой встречи с хозяином дома и сейчас чувствовала себя обманутой.
Она поставила свой трофей на прикроватную тумбочку и легла поверх одеяла. Было сложно не думать о том, что месье Бушеми проигнорировал свою жажду и решил воздержаться от посещения кухни. А может быть, она ошиблась и никакой жажды просто нет? Но Милен давно играла в эти игры, ей было достаточно нескольких минут, чтобы по едва заметным признакам понять, кто перед ней. Подруги подчас недоумевали над тем, как она выбирала себе мужчин. Эти глупышки не могли сообразить, что ни цвет глаз или волос, ни возраст, ни даже, чего греха таить, пол не являлись для нее основным критерием выбора жертвы. Единственно значимым для нее всегда была сила. Чем сложнее сломать – тем больше удовольствия от процесса.
Конечно, она никому не рассказывала причину, по которой изо дня в день ее мучила эта неизбывная жажда. Чем больше сердец поглощал ее ненасытный демон, тем сильнее и опаснее становился.
Первой ее жертвой стал отец. Порой она даже себе не могла ответить на вопрос: чего же в ней было больше – любви к нему или ненависти.
Она всегда была избалована его вниманием – любимая дочка. Но со временем то доверие, то душевное единение, что сложилось между ними, стало вырождаться во что-то иное. Его внимание перестало быть отеческим. Она заметила это лет в тринадцать, когда вопросы пола встают особенно остро и болезненно, пока природа пытается превратить неуклюжее тело куколки в прекрасную бабочку. Сначала это были просто прикосновения, поцелуи в губы на ночь – она все списывала на свое слишком буйное воображение. Это сйчас она знает, какую роль в этой вечной игре имеют прикосновения, взгляды, полутона голоса. Лишь повзрослев, Мила поняла, что так смущало ее в незатейливых проявлениях отеческой любви – запах его желания. Его нельзя скрыть, он обволакивает, заполняет, окрашивает каждый жест, каждый взгляд в совершенно особые тона. Он пропитывал их отношения, вызывая в ней отторжение и какое-то странное смятение.
Мила не понимала, как реагировать на все это. Ей не с кем было поговорить. Да и о чем, собственно, говорить? Что, если она ошибается, и ошибка разрушит ее семью? Ведь по большому счету ей не в чем было винить отца. Пока ей не исполнилось шестнадцать.
В то лето Мила, как обычно, приехала домой на каникулы. Она не видела родителей почти год. Чем старше она становилась, тем короче были ее визиты домой. Но на лето остаться в школе она не могла, и приехать пришлось. Мила даже пожалела, что все это время упорно игнорировала семью. Было видно, что мама скучала. Оставшись с тираном-мужем один на один, она заметно сдала: похудела, и ее еще молодое лицо изрезали преждевременные морщинки. За тот месяц, что они провели вместе, она посвежела, и даже их вечные взаимные придирки уступили место совершенно не свойственной их отношениям душевности. Пока не приехал отец.
Мать стала нервной, под глазами опять залегли глубокие тени. Она выглядела несчастной, будто все время плакала. Хотя вида старалась не подавать.
В тот вечер он пришел пожелать своей малышке спокойной ночи и, как обычно, впился длинным, вовсе не отеческим поцелуем в губы, а потом вдруг прижал ее всем телом к кровати:
«Девочка моя! Моя Белоснежка…» – выдыхал он ей в губы, обхватив лицо нервными дрожащими руками.
От его напряженной фигуры, тяжело навалившейся сверху, исходил страх, он весь был пропитан этим постыдным страхом. Она видела, как в его глазах он стремительно сплетается с необузданным желанием. С каким нетерпением срывал он с себя маску благопристойного отца семейства, показывая свою истинную, животную жажду. Единственное, что она чувствовала в этот момент – оцепенение. Казалось, это просто сон, кошмар. Она с силой стала толкаться, упираясь руками ему в грудь.
И вдруг лицо его, раскрасневшееся, с горящими безумными глазами, исказилось гримасой бешенства. В глазах сверкнула сталь, а губы изогнулись в почти волчьем оскале.
Она до сих пор не понимала, как ей удалось тогда вырваться из его хватки, но, вырвавшись, она бежала, не останавливаясь.
Пришла в себя Мила на скамейке, ощутив прохладное дыхание ветра на пылающем лице. Девушка не понимала, где она и что происходит. Чувствовала только саднящую боль в ногах и лишь сейчас поняла, что выбежала из дома босая. Она еще долго сидела так, не зная, куда пойти. Мысль о том, чтобы вернуться домой, пугала.
Через несколько часов ее нашла мама. Она сняла с себя кардиган, накинула дочке на плечи и села рядом. Они долго молчали, глядя вдаль, пока горизонт не подернулся розовой полоской света, словно открывал тяжелые ото сна веки, чтобы пропустить в мир свет солнца.
– Мила, – начала она тихо, глядя на свои переплетенные пальцы, не в силах поднять глаза на дочь, – я должна сказать тебе… это сложно, но, думаю, время для этого разговора настало.
– Мам, – как бы извиняясь, перебила ее Милен, – не надо, ты не должна…
– Просто послушай, ладно, – она обхватила своими сухими, холодными ладонями руки дочери и несколько минут смотрела на них, словно не могла начать. – У нас с папой долго не было детей. Мы все перепробовали, но чуда не произошло. И тогда мы решили взять ребеночка из приюта. Тщательно все обдумывали, собирались с мыслями и силами, чтобы сделать этот серьезный шаг. И вот в канун Рождества в нашем доме появилась ты, – мама улыбнулась куда-то в пустоту перед собой. Воспоминания на мгновение расслабили морщинки на ее лице. Она не смотрела на оторопело пялившуюся на нее Милен. – Ты всегда была и будешь нашей дочкой. Неважно, кто тебя родил. Мы твои родители. Просто… – она повернулась наконец к Миле, продолжая нервно мять ее ладони в своих руках. Мамины глаза отчаянно заметались по растерянному лицу девушки, стараясь поймать ее взгляд, но, встретившись с ним, она тут же отводила глаза. Будто чувствовала свою вину. Милен только сейчас поняла, почему мама настояла, чтобы она поступила в закрытую частную школу. Тогда, в четырнадцать, ей казалось это предательством. А сейчас – милосердием.
Разрезав пламенеющий горизонт, им навстречу прорвался ослепительный солнечный луч, заставивший обеих прищуриться. Прикрывая ладонями лица, они смотрели на огромный красный диск, выкатывающийся из-за края неба.
Милосердие. Тогда это казалось ей действительно милосердием. Почему из всего, что могла сказать ей мать, было именно это признание? Повзрослев, Мила стала понимать, это была лишь слабая попытка оправдаться. Ведь не дочь она тогда защищала, нет. Она защищала свой мир. Тот образ идеальной семьи, который с таким трудом создавала все эти годы. В тех кругах, в которых они вращались, подобные сделки с совестью были почти нормой. Единственное, за что Милен была благодарна матери – этим признанием она разорвала кровные узы, связывающие ее по рукам и ногам.
Ей было всего шестнадцать, а ее сердце уже было отравлено обидой и незаслуженным стыдом, что ужасали совсем еще юное сознание. Даже после смерти отца Милен не смогла простить ему то недоверие к мужчинам, ту жажду мщения, что он разбудил в ней своим вероломством. Но больше всего она злилась на него за любовь, которая, несмотря на испытания, не стала слабее.
Эти воспоминания об отце были лишь свидетельством того, что ее ненасытный демон не удовлетворится нелепыми доводами и уже не позволит ей отпустить намеченную жертву. Он – мужчина, а значит – виновен. И совсем скоро она докажет ему это.
Эта игра, эта жажда подчинения стала для нее своеобразным аналогом любви – уродливым суррогатом, превратив ее саму из объекта привязанности в орудие возмездия.
Милен лежала в постели и чувствовала, как знакомый жар разливается по телу, рискуя затопить сознание. Она рывком села и, нашарив в темноте стакан, сделала пару глотков. Потом быстро залезла под одеяло и закрыла глаза, стараясь прогнать из головы все мысли до одной. Скоро ей это удалось, и она провалилась в сон.
* * *
Мила совершенно не выспалась и пришла к завтраку последней.
– Доброе утро, – промямлила она еще сонным голосом и уселась на свое место.
– Плохо спала, моя дорогая? Ты выглядишь уставшей, – с тревогой в голосе спросила Тереза.
– Хотелось бы мне ответить, что причиной моего недосыпа является горошина, но, видимо, эта сказка не про меня, – вздохнув, подытожила Мила. – Обычная бессонница.
Она взяла из плетеной корзинки уже остывший тост и начала неспешно размазывать по нему масло.
– Я смотрю, мсье Бушеми не балует вас своим присутствием за столом. Или виной мои постоянные опоздания? – она подняла глаза на присутствующих.
