Скорее счастлив, чем нет
– Почему ты просто не соскочил со скейта?
– Мне было десять, почему я должен был вести себя разумно?
– Туше.
– Но я тебя понимаю. Пожалуй, правда можно бросать что угодно. Если это не что-то или кто-то нужный.
– Именно! – Томас кивает. Похоже, он удивлен, что его поняли. – Что там Женевьев поделывает?
– Со вторым парнем тусит, – отвечаю я.
– Ого! И как он тебе?
– Придурок полный, но сложен как Тор, я тут бессилен. На самом деле она через пару дней едет в лагерь для художников, сегодня закупается расходниками и чем-нибудь в дорогу. А завтра у нее день рождения, и кровь из носу надо провести его суперклассно, а то потом мы три недели друг друга не увидим.
Блин, целых три недели. Полная жопа.
– Нарисуй ее голой, как в «Титанике», – советует Томас.
– Боюсь, с ее грудью перед носом я много не нарисую. Оставлю эту идею на старость, когда мне надоест смотреть на голых женщин.
В нашем квартале зреет «Дикая охота». Нолан вызывается охотником, и все разбегаются. Томас мчится в одну сторону, Брендан в другую. Я бегу за Томасом, а то опять быстро попадусь. Это я удачно решил: Томас, неопытный игрок, бежит прямо через вестибюль сто тридцать пятого дома, мимо охранника. Быстро, пока охранник за нами не погнался, я увожу его к лестнице со сломанным замком и вверх. Мы взлетаем на третий этаж, открываем окно в коридоре и вылезаем на крышу, к старому генератору и всему, что мы туда набросали.
Отсюда видно второй двор, средний из наших трех. Темно-бурые столы для пикника, площадку, где мы когда-то играли в «Не наступай на зеленое». С третьего двора мчится Дэйв Толстый. Он запыхался и тормозит.
Нолан валит его – один есть.
Томас туда даже не смотрит.
– Ничего у вас тут сокровищница, – бросает он, наклоняясь и поднимая сломанный йо-йо. Потом пытается раскрутить, но диски срываются с нитки и врезаются в безголовую куклу Барби. – Давно вы с Женевьев встречаетесь?
– Год с лишним. – Я подбираю джойстик от «нинтендо», раскручиваю провод над головой, как лассо, и кидаю находку обратно на щебень. – Мне с ней безумно повезло. Она прощает меня, даже когда я не достоин прощения.
– Ты изменял? – деловито интересуется Томас. – Как только я начал пялиться на других девчонок, сразу понял, что чувства к Саре проходят.
– Не изменял. Умер мой отец. Ну, наложил на себя руки, и я долго не мог оправиться. – Я редко поднимаю эту тему. Иногда сам не хочу, иногда друзья не желают влезать в беседы про смерть и горе.
– Соболезную. – Томас садится на крышу и принимается разглядывать пустые бутылки. Не слишком занимательная находка, но, наверно, ему просто неловко смотреть мне в глаза. – Но почему Женевьев должна была тебя бросить?
– Я еще не все рассказал. – Глаза сами находят изгиб шрама на запястье.
– Кто ты такой? – спрашивает Томас.
– Чего?
– Расскажи, кто ты такой. Не прячься. Я никому не выдам твоих тайн.
– Ты же только вчера сдал своих друзей, чтобы понравиться моим.
– Эти мне не друзья, – отвечает Томас.
Я сажусь напротив. Не давая себе времени передумать, вытягиваю руку ладонью вверх, чтобы было видно шрам-улыбку – как эти слова вообще сочетаются? Вверх ногами кажется, что смайлик хмурится. Но вот Томас садится рядом, наклоняется и обхватывает мою руку своей. Подносит к глазам и напряженно изучает.
– Ничего гейского, но… – поднимает он взгляд. – Слушай, он на улыбку похож. Прямо смайлик без глаз.
– Ага, я тоже каждый раз об этом думаю.
Он кивает.
– Я постоянно винил себя, что я плохой сын. Мама все повторяла, что он это сделал, потому что был несчастлив, и я решил, что мертвым тоже стану счастливее… – Я веду вдоль шрама ногтем: слева направо, справа налево. – Наверно, это был крик о помощи. Я не хотел чувствовать того, что чувствовал.
Томас тоже проводит рукой вдоль шрама и пару раз тыкает пальцем мне в запястье. Его пальцы все перепачканы: сначала он трогал йо-йо, потом копался во всяком другом хламе. Я вдруг понимаю: он поставил над шрамом два темных отпечатка пальцев, и получились глаза.
– Классно, что ты этого не сделал, – говорит он. – Жалко было бы…
Он хочет, чтобы я существовал и дальше. Теперь я тоже этого хочу.
Я высвобождаю ладонь и кладу руки на колени.
– Твоя очередь. Кто ты такой?
Его брови сходятся домиком, как будто он раздумывает – кто же он может быть? Не дождавшись ответа, я уточняю:
– Мы уже не маленькие, конечно, но кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Хочу снимать кино, – тут же отвечает Томас. – Хотя ты, наверно, заметил, я и сюжет своей-то жизни никак не придумаю, куда уж там целый фильм.
– Я бы не сказал… хотя и не поспорю. А почему кино?
– С детства мечтал, с тех пор как посмотрел «Парк Юрского периода» и «Челюсти». Честно, преклоняюсь перед Спилбергом, у него акулы с динозаврами реально страшные!
– Я «Челюсти» так и не видел.
Томас пучит глаза, как будто я заговорил по-эльфийски:
– Я бы выцарапал себе глаза и отдал тебе, чтобы ты прочувствовал всю мощь этого фильма! А в конце Спилберг такое придумал! Когда… Не, не буду спойлерить. Заходи как-нибудь ко мне, посмотрим.
За нашей спиной хлопает, закрываясь, окно.
Мы подрываемся. Там стоят Брендан и Малявка Фредди. Я лихорадочно вскакиваю на ноги, как будто меня застали со спущенными штанами с кем-нибудь, кто совсем не моя девушка.
– П-привет, вас еще не поймали?
– Не, – отвечает Малявка Фредди. – Что делаете?
– Передохнуть сели, – вру я. Томас одновременно признается:
– Разговариваем.
Брендан как-то странно смотрит на нас, потом в его глазах проступает страх. Я оборачиваюсь: к нам несется Нолан, в окне застрял Дэйв Толстый. Мы бросаемся к окну с другой стороны. Вот Томас бежит рядом, вот он упал. У меня десятая доля секунды, чтобы решить, спасаться или помочь ему. Я кидаюсь посмотреть, что с ним.
Меня стискивает Нолан:
– Дикая охота, раз, два, три! Дикая охота, раз, два, три! Дикая охота, раз, два, три!
Меня поймали. Плевать. Я сажусь на корточки рядом с Томасом. Он массирует колено.
– Все нормально?
Он кивает, дышит с присвистом… Вот сейчас оттолкнет меня, убежит, а мне за ним всю игру гоняться. Не, нафиг. Я обхватываю его:
– Дикая охота, раз, два, три, дикая охота, раз, два, три, дикая охота, раз, два, три.
Мы всей компанией спускаемся искать А-Я-Психа, пока игра не кончилась. Брендан со всеми нашими прочесывает гараж, а мы с Томасом бежим к балкону: надо осмотреть все проходы, заглянуть за каждый мангал, перевернуть каждый сдутый детский бассейн. Томас прихрамывает.
– Теперь ты кое-что знаешь обо мне, а я – кое-что о тебе, – произносит он, морщась и пытаясь не отставать. – Расскажи теперь о Женевьев.
– Будешь приставать к моей девушке, размажу!
– Не парься, не буду.
– Женевьев, она… Ну, просто лучше всех. Она постоянно находит себе новых крутых художников и начинает безумно фанатеть. Шлет мне потоки сознания о том, какие они классные и как сильно их недооценили. Когда переводят часы на летнее время, она подольше не ложится спать, чтобы поймать момент перехода. Да, еще она когда-то верила в гороскопы и страшно обижалась, если они ее подводили. – Я смотрю в небо – беззвездное, сине-розовое, странное. – Завтра она хочет пойти в парк смотреть на звезды, но мне надо придумать что-нибудь еще круче.
– Планетарий?
– Уже думал, не выйдет. Боюсь, она решит зайти куда-нибудь пообедать или типа того, а мне не по карману.
В очередном проходе у стены стоит лопата. Томас с грохотом роняет ее, отпрыгивает и прижимается к стене, пока не вышли соседи и с руганью нас не погнали. Я пристраиваюсь к нему, мы некоторое время выжидаем и бегом спускаемся на улицу.
– Ты уже что-нибудь запланировал? – спрашивает он, когда можно больше не спасаться бегством.
– У мамы на работе мне дали купон на мастер-класс по росписи горшков за полцены. В общем, с утра смастерим с ней что-нибудь классное; осталось придумать, как красиво закончить день. – Что-то мне подсказывает, что секс в дешевом мотеле – вообще ни разу не подарок, если ты, конечно, не самовлюбленный дебил из фильма про школьный выпускной. – Есть мысли?
– Хочет звезды – будут ей звезды, – отвечает Томас. – Знаю одно местечко.
Он рассказывает мне свой план. Блин, это о-фи-ген-но.
6
С днем рождения, Женевьев
Обожаю просыпаться после кошмаров.
Да, сами кошмары неслабо выносят мозг. Но мне нравится понимать, что все нормально. Сегодняшний кошмар начинался как обычный сон.
Во сне я был мелким, лет восемь-девять. Мы вдвоем с отцом гуляли в парке Джонс-бич. Перекидывались футбольным мячом. Вот я не поймал мяч и бегу за ним, беру в руки, разворачиваюсь – отца и след простыл. Песок вокруг меня дыбится фонтанами, как на минном поле, вздымается алая волна, на ней – труп отца. Волна накрывает меня с головой, и я просыпаюсь.
– Доброе утро, – говорит мама.
Она снимает с подоконника папины университетские баскетбольные кубки и кидает их в коробку с его старыми рабочими рубашками. Я вскакиваю с кровати:
– Ты что делаешь?
– Вспоминаю, что здесь наш дом, а не кладбище. – Она наклоняется и берет в руки другую коробку, забитую невесть чем. – Так нельзя. В больнице постоянно кто-то умирает, еще и дома на вещи покойника смотреть!
Так вот почему она дома. Еще кто-то умер – от передоза, насилия, что там еще бывает.
И я ее, в общем, понимаю. У меня в голове возникает картинка, что бы было, если бы можно было поджечь дом: как вылетают окна, проваливаются внутрь стены, как огонь пожирает все нежеланное, как мы топчем ногами пепел, а вокруг тают и исчезают воспоминания. Но я бы не стал рисовать среди черного дыма самого себя. Я еще не готов смотреть на такой пожар.
– Почему именно сейчас?
Из маминой спальни выходит Эрик. Вообще у него выходной и он устроил себе марафон «Звездных войн», но оторвался от него помочь маме вынести коробки. Его что, подменили? Он ни разу не помыл за собой тарелку и одежду никогда не складывает.
– Сынок, прошло уже четыре месяца. Что толку хранить пустые сигаретные пачки и невскрытые письма? С меня хватит. Не хочу жить среди призраков.
– Но он был твоим мужем! – возражаю я. – Он же наш папа!
– Муж приносил мне имбирный эль, когда у меня болел живот. Ваш папа всегда играл с вами. Но не мы его отвергли – он решил от нас уйти. – Мама захлебывается словами и сквозь слезы признается: – Иногда мне хочется, чтобы мы с ним так никогда и не встретились. – Неспроста ее кровать завалена брошюрами Летео.
– Может, мы могли что-то сделать, чтобы он был счастлив, – шепчу я. – Ты пару дней назад сама об этом говорила.
– Хватит поднимать зомбаков, – фыркает Эрик. – Его больше нет, понял? Заткнись и не доводи мать.
У меня тоже в груди дыра, а в голове – вопросы, от которых не отмахнешься. Я скучаю по тому же, по кому скучает мама. По человеку, который смеялся, когда мы с друзьями набились к нему в машину и играли в космонавтов, за которыми гонятся злые инопланетяне. По человеку, который смотрел со мной мультики, если я просыпался от кошмара. По тому, кто укладывал меня в кровать, уходя в ночную смену на почту, и мне становилось спокойно и хорошо. Я не люблю вспоминать, кем он был перед тем, как уйти насовсем.
Мама ставит коробку на пол. Неужели передумала? Нет, она хватает меня за руку и всхлипывает, водя пальцем по взбухшей на моей запястье улыбке:
– Не надо нам новых ран.
Эрик выносит в коридор новую порцию коробок, дальше их ждет пламя мусоросжигателя. Я не двигаюсь с места. Наконец коробки заканчиваются.
Мы с Томасом встречаемся перед его домом и едем на лифте на самую крышу. Я спрашиваю, не разорется ли сигнализация над входом. Томас говорит, что ее сломали пару лет назад, перед эпичной новогодней вечеринкой, и с тех пор не чинили. Вообще он здесь редко ходит, предпочитает пожарный выход: там красивый вид и ноги можно размять, – но у нас мало времени, меня ждет Женевьев. Солнце заходит за крыши домов, я уже чувствую, как отступает бешеная жара.
– И Эрик такой говорит, что я зомбаков поднимаю, а я просто не верю, что после смерти человек перестает существовать, – делюсь я событиями дня. На крыше лежит оранжевый кабель, я иду вдоль него к самому краю. – Блин, вслух это так прозвучало, что реально захотелось пойти мозгов пожрать.
– Слушай, ходячий мертвец, выше нос. А то еще девчонке своей настроение испортишь. – Он берет кабель в руку и помахивает им. – Эта штука ведет в окно моей спальни. Все уже настроено, будут проблемы – пиши.
Я подхожу к маленькому черно-серому проектору. Напротив него залитая цементом труба. Мое лицо расплывается в улыбке.
– Мне уже не терпится! – говорит Женевьев и хватает обожженную вазу.
Мы сидим в «Мире глины», это гончарная студия на Сто шестьдесят четвертой улице. После четырех вечера она превращается в тату-салон: вдруг кто-нибудь распишет родителям кружку, подправит карму и в качестве компенсации решит сотворить какую-нибудь дичь? Даже со скидкой мастер-класс стоил тридцать долларов, и моему кошельку пришлось фигово, зато мы сделаем что-то, что будет нашим так же долго, как мы друг у друга. Между прочим, папа Женевьев вообще думал, что ее день рождения вчера!
Мы садимся за столик в углу. Женевьев не ждет указаний мастера, сразу хватает кисточку и начинает рисовать. Ее руки летают, как будто у нее осталось всего несколько секунд: на вазе расцветает алое созвездие, вокруг него завиваются желтые и розовые штрихи.
Я рисую на своей чашке улыбающегося зомби.
– Почему мы не делали этого раньше?
– Аарон, не смей на мой день рождения ни о чем жалеть! – Женевьев широко улыбается, окунает пальцы в фиолетовый и описывает ими круг по вазе. – Я люблю такие штуки даже больше, чем «Скитлз».
Она сказала «люблю». Конечно, не про меня, но про то, что мы делаем вместе. Я капельку впадаю в панику. Вроде бы и не с чего – не сказала же она, что любит меня, – но я все равно от неожиданности чуть не опрокинул чашку.
– Ты со мной счастлива? – вдруг спрашиваю я. Наверно, краской надышался.
Женевьев перестает натирать пальцами горлышко вазы и поднимает взгляд. Потом протягивает мне перепачканную всеми цветами руку. Я тянусь взять ее в свою, Женевьев пихает меня кулаком в плечо – остается пестрый отпечаток кулака.
– Даже не притворяйся, что не знаешь ответа. – Она окунает палец в желтую краску, и на моей темно-синей футболке появляется смайлик. – Хватит напрашиваться на комплименты, длинный ты тупой придурок.
Наверно, Женевьев думает, что мы наконец-то пойдем ко мне. Я никогда ее туда не водил, наша квартира, ну, не приспособлена для девушек. Там всегда бардак и пахнет промокшими носками. Вот и сегодня мы проходим мимо, к дому Томаса, и едем в лифте на самую крышу.
Солнце уже ушло поспать, и небом рулит луна. На крыше разложен придавленный шлакоблоками плед. Томас постарался; для меня это такой же сюрприз, как и для Жен.
– Ты, наверно, хочешь спросить, зачем мы сюда приперлись?
– Да я всегда подозревала, что ты ненормальный, – отвечает Женевьев, сжимая мою руку, как будто висит на краю крыши. Поднимает голову: где-то в далеком небе притулилась парочка звезд, но у меня есть для нее кое-что покруче.
Мы садимся на плед, я включаю проектор, потом магнитофон.
– Короче, сначала я хотел сводить тебя в планетарий, но загнался по всякой фигне – ты меня побьешь, если расскажу… Ну и решил: если я не могу привести тебя к звездам, я принесу их тебе.
Жужжит, включаясь, проектор, и свет заливает трубу. Женский голос зловеще произносит:
– Добро пожаловать в наблюдаемую вселенную.
Томас скачал нам из интернета передачу про звезды, даже звук на плеер записал!
Женевьев моргает, потом еще и еще раз. В уголках ее глаз блестят слезы. Вообще плохо радоваться, когда твоя девушка плачет, но эти слезы значат «Аарон хоть что-то сделал как надо», а следовательно, все нормально.
– Ну все, мой день рождения полностью в твоих руках, – шепчет Женевьев. – Плед, роспись по вазе, теперь женщина с божьим гласом…
– У бога мужской голос, но попытка засчитана.
Женевьев пихает меня в плечо. Я в ответ прижимаю ее к себе, мы ложимся на крышу и готовимся путешествовать по вселенной. Странноватое ощущение, когда тебя затягивает в водоворот звезд – и те же самые звезды, только настоящие, у тебя над головой. На экране вокруг планет вращаются искусственные спутники. Я щелкаю языком на каждую звезду, как будто задуваю свечи.
Женевьев снова пихает меня и шикает. Да я бы и сам уже заткнулся: теперь планеты уплыли вдаль, а перед нами предстали созвездия: Близнецы (Женевьев восторженно визжит), Рыбы, Овен (он же баран) и прочие знаки зодиака.
Вскоре пропадают и созвездия. Когда надпись на экране сообщает, что до Земли один световой год, вдруг включаются радиопомехи, становятся громче, громче… и вот перед нами уже Млечный Путь за сто тысяч световых лет. Мы как будто в видеоигре.
Мы отлетаем от Земли на сто миллионов световых лет, в другие галактики: в темном космосе горят зеленые, красные, синие, лиловые огоньки, будто капли краски на черном фартуке. Вжух! – и мы оказываемся на расстоянии пяти миллиардов световых лет, как нас только не укачало? Тут парит какая-то мерцающая бабочка… Оказывается, так выглядела Вселенная сразу после Большого взрыва, – офигеть, как красиво.
Потом все начинает уплывать, мимо нас текут время и пространство, разрушая свой дар нам и мой подарок Женевьев, и наконец нас выбрасывает из космоса. Я вернулся оттуда совершенно иным. Или, может, остался прежним, зато понял, сколько всего есть у меня на Земле – в моем доме. Ведь, будем честны, в космос почти никто из моих знакомых не выберется.
Я смотрю на Женевьев – девушку, которую унес к звездам, которая вытащит меня из любой черной дыры, – беру ее за руку:
– Я, это… Я типа, ну, как бы, ну… Короче, я тебя люблю!
Сердце стучит как бешеное. Ну я тупой! Я не достоин Женевьев, никто во Вселенной ее не достоин! Что она скажет? Посмеется надо мной? Она улыбается, и все мои сомнения сдувает… Но вот ее улыбка на мгновение меркнет. Я упустил бы это мгновение, если бы моргнул или зажмурился от радости.
– Зачем ты это говоришь? – спрашивает Женевьев. Я смотрю на ее руки: как в них вообще поместился топор, который сейчас воткнулся мне в грудь? – Если ты сказал это, просто чтобы мне угодить…
– Давай честно. Я не знал, что в нашем возрасте можно, ну, так, но ты не просто мой лучший друг и уж точно не просто девчонка, с которой классно спать. И я не жду, что ты скажешь мне то же самое… Знаешь, вообще никогда не говори. Я справлюсь. Просто не сдержался.
Я целую свою девушку в лоб, распутываю наши руки и ноги и встаю. Это не так-то просто: в моей груди поселилась сокрушительная тяжесть и тянет вниз, как тогда, в Орчард-бич, когда меня накрыло волной. Я иду вдоль оранжевого провода к краю крыши, выглядываю на улицу: два парня то ли жмут друг другу руки, то ли один продает друг другу травку, молодая мать пытается поднять капюшон коляски, над ней хихикают какие-то девчонки… В мире столько жути: наркотики, жестокость, девушки, не отвечающие взаимностью… Я нахожу глазами свой дом. До него пара кварталов. Лучше бы я сейчас сидел в своей тесной квартирке, вот честно.
Женевьев сжимает мое плечо, обнимает меня со спины. У нее в руке сложенная бумажка. Она трясет рукой, пока я не забираю записку.
– Посмотри, – невнятно произносит она.
Ну ясно. Прощальные обнимашки, прощальная записка… Я разворачиваю смятый листик. Там рисунок: мальчик с девочкой в небе, на фоне тысяч и тысяч звезд. Мальчик довольно высокий, я присматриваюсь – девочка пихает его в плечо. Мы стали созвездием.
Женевьев разворачивает меня к себе лицом, заглядывает в глаза – на секунду мне хочется отвернуться.
– Нарисовала после нашего первого свидания и все таскала с собой, думала: когда уже смогу тебе показать? Мы тогда просто гуляли с тобой туда-сюда, нам было легко, как будто мы в сотый раз уже тусим вместе.
В смысле, она что, вдохновилась нашим неуклюжим поцелуем?
– Мы тогда поцеловались, и я хихикнул. А ты совсем не обиделась. Улыбнулась и пихнула меня кулаком в плечо.
– Надо было в лицо, да. Похоже, мне нравится делать больно парню, которого я люблю.
Я застываю. Да, я только что попросил ее никогда этого не говорить, но как же круто, что она таки сказала! Мы сверлим друг друга взглядами, будто соревнуясь, кто кого переглядит. У обоих кривятся губы.
Мир все еще жуткое место. Но моя девушка все-таки тоже меня любит.
7
Помнишь, я остался один?
Еще даже суток не прошло, а я уже скучаю. Я бы отдал нашего первенца – мы, наверно, назовем мелкого как-нибудь иронично… скажем, Фауст, – лишь бы Женевьев была рядом и могла пихнуть меня в плечо.
С утра я даже не переоделся, потому что на футболке остался след ее кулака. Ни за что не признаюсь друзьям. Я пытался отвлечься на «Хранителя Солнца». Иронично, что я сам так сильно отвлекал Женевьев, что ей пришлось улететь от меня аж в Новый Орлеан, чтобы хоть там немножечко порисовать. Я всегда все порчу.
Так, вот об этом думать не надо. Даже тот хреновый психолог, доктор Слэттери, советовал мне, когда плохо и одиноко, поговорить с кем-нибудь: с друзьями, с незнакомцем в метро, да с кем угодно. Такой банальный совет совсем не стоит тех бабок, которые мы за него отвалили. В общем, я выхожу на улицу искать Брендана, дома-то никого. Хотя я все равно не стал бы трепаться с мамой или Эриком. Я набираю Брендана. Не берет.
Во дворе играет в гандбол Дэйв Тощий. Он разрешает сыграть с ним. Круто, есть чем заняться. Можно даже вынести его рассуждения о прокрастинации в мастурбации: это когда ты сохраняешь себе ссылку на порнуху, потому что тебе слишком лень потом за собой убирать. Но скоро он уходит в прачечную проверить стирку, а мяч для гандбола достается мне с напутствием: «Не потеряй, сука, а то кастрирую и детей твоих потом тоже кастрирую» (Фауст, сегодня не твой день).
Двадцать дней. Мне осталось прожить без нее всего лишь двадцать дней.
– Алло?
– Привет, это Аарон.
– Я понял, Длинный. Чего делаешь?
– Ничего. Это хреново. Надо чем-то заняться, а то я тупо сижу и скучаю по Женевьев. Может, потусим?
– Слушай, вот прямо сейчас я немного занят. Что завтра утром делаешь?
– Ничего. Хотя если ты хочешь предложить что-то тупое, тогда да, я очень занят, мир буду спасать или типа того.
– Короче, если до полудня спасешь мир, можем сходить в кино.
– Ну, пару-то часов этот город без героя обойдется. Чем ты сейчас-то занят, расскажешь?
– Ничем, – отвечает он.
Тон у него какой-то смущенный и уклончивый. Как если бы у кого-то (не у Дэйва Тощего) спросили, смотрит ли он порнуху, и он сильно смутился, хотя ее же все смотрят. Я не докапываюсь и вместо этого спрашиваю всякие глупости. Например, какую суперспособность он бы себе хотел. Томас хочет быть неубиваемым. Дэйв Тощий всегда вместо «неубиваемый» выговаривает «неубываемый».
Ну, все лучше гандбола.
8
Ничего гейского
Утром мы с Томасом встречаемся на углу его дома. Вид у него абсолютно измотанный. Сейчас начало двенадцатого. Он вообще ночью спал? Не заснет посреди фильма?
– Ты решил создать двойника?
– Чего? – сонно переспрашивает Томас.
– Да так, гадаю, над чем ты так упорно трудился.
– Слушай, кому нужны два бесцельно блуждающих по жизни Томаса? – Мы идем к кино кратчайшей дорогой, срезая через всякие мутные дворы. – Не, не хочу тебе говорить. Ты решишь, что я жалкий запутавшийся неудачник.
– Не, ты просто неоконченный шедевр. Как и все мы. – Я поднимаю руки: мол, сдаюсь. – Все-все, молчу.
– Даже не будешь умолять меня рассказать?
– Ладно, рассказывай.
– Не хочу об этом говорить.
Мы и не говорим. Как вчера.
Зато Томас начинает трепаться о том, какая классная штука летнее утро, потому что билет в кино стоит всего восемь долларов, хотя ему вообще плевать, в большинстве случаев ему удается пройти бесплатно, он ведь прошлым летом работал тут целых двое выходных, а потом, да-да, ему надоело, и он уволился.
– Но ты же хочешь сам снимать кино. Работа в кинотеатре – хороший первый шаг, не?
– Я тоже так думал, но за стойкой кассира никаких гениальных идей не наберешься. Только постоянно обжигаешься маслом для попкорна, а потом тебя изводят одноклассники, чтобы ты продал им билеты на фильмы для взрослых. Из-за кассы в режиссеры не выбраться.