Якобино
Вся наша работа с Рязановым в этом цирке сопровождалась большим успехом. Изако стал мне платить шестьдесят рублей в месяц и платил их без задержки. Здесь я впервые почувствовал, что моя мечта о работе в цирке осуществилась. Впервые в жизни почувствовал себя обеспеченным человеком. Впервые смог послать деньги нашим родителям.
Из Либавы с цирком Изако мы перебрались в Митаву. Провожали нас уже цветами и подарками от публики. В Митаве впервые в жизни мы с Рязановым наняли себе комнату в гостинице за пятнадцать рублей в месяц. Когда вечером вернулся из цирка домой и лёг в мягкую кровать с двумя чистыми простынями и мягкими подушками, я не поверил своему счастью. Неужели это я, тот самый оборвыш с карусели! Тот самый, которым все кому ни лень помыкали и которого никак не хотели принимать в цирк! Заснул я счастливым.
Служа в цирке Изакова, я познакомился с наездницей того же цирка Франциской Фишер. Вскоре я на ней женился, став уже совсем положительным человеком.
С Рязановым я вскоре разошёлся и стал выступать с популярным клоуном Теодором. С ним я поехал в Кронштадт в цирк Энрико Труцци как артист уже с положением. Туда же выписал нашего брата Георга, который стал служить у нас реквизитором.
С этим цирком перекочевали в Нарву, в Лугу. А от него перешёл наконец в петербургский цирк «Модерн» Дукандера. Сюда я перешёл исключительно для поднятия своего артистического реноме. Получал я здесь уже четыреста рублей в месяц. Но цирк прогорел. Однако я не остался без дела и на тот же гонорар был приглашён с Теодором в цирк Чинизелли – венец мечтаний всех циркачей.
После Чинизелли я со своим партнёром и братом Георгом работал в цирке Девинье в Митаве, Бобруйске и Вильно. Потом один сезон в цирке Рудольфо Труцци в Ревеле. Затем опять поступил в цирк Изако, с которым в течение пяти лет объехал города Сибири и Дальнего Востока. Потом были два сезона у Саламонского в Риге. Позже в Ревеле, Ковно. И наконец в Берлине. Сначала в цирке Адольфи три месяца, а позже в цирке Буша.
Все годы, как только у меня случался достаток, я постоянно нанимал учителей, старался обучаться грамоте. И своими стараниями, как видишь, преуспел в этом.
Дорогой мой брат Филипп! Прикладывай старания, усердие. Лелей свою мечту, как я, и ты непременно состоишься. Береги свой необыкновенный псевдоним, он тебе дорого достался. Максов много по миру. Коко и Теодоры тоже встречаются. Все копируют друг друга ради успеха, даже имена. Якобино – один! Уверен, что взойдёт твоя звезда. Ты станешь знаменитым. Непременно станешь. С сердечной любовью к тебе, брат Альфонс-Коко. 1913 г.».
Глава тринадцатая
Якобино по-прежнему сидел у тёплой стены теперь его квартиры и вспоминал, вспоминал. Да, сейчас он был благополучен и беззаботен. Но путь к сегодняшнему успеху не был цветущим Французским бульваром Одессы. Ему, как немцу, часто было непросто. Очень непросто…
…Лето 1914 года ознаменовалось смутой и очередной мировой трагедией. В который раз мир сошёл с ума. Ненависть одних поедала жизни других. Политика вошла в плоть людей всей своей необузданной глупостью, кровожадностью и скудоумием, выдаваемыми за патриотизм – последнее прибежище негодяев.
Вокруг смятение, страх, кровь. Ненависть…
Якобино в это время оказался проездом в Москве, где собирался попасться на глаза Альберту Соломонскому, – вдруг повезёт, и он окажется на вожделенном московском манеже. Но вместо этого погожим днём он попал в эпицентр немецких погромов.
По всей Москве творилось что-то невообразимое! Звенели стёкла немецких магазинов, горели квартиры. Всё разворовывалось, растаскивалось, ломалось, уничтожалось. Это был вселенский пир Валтасара. Якобино видел, как с четвёртого этажа фирмы Циммермана летели пианино и рояли. Они с грохотом падали на выщербленный асфальт, напоследок издав жалобный звук лопнувшими струнами. Вслед за ними белыми птицами разорённых гнёзд летели нотные листы ценнейших партитур.
Громили всё подряд, уже не разбираясь – немцы, не немцы.
Якобино попытался было спрятаться в винном подвале Егора Леве́, но сюда ворвались громилы и уставились на него выпученными глазами. Якобино вжался в стену, сердце упало: «Всё! Погиб!..» Потом сообразил – вряд ли по его лицу вот так сразу можно определить, что он немец. Если зададут вопрос, прикинется немым, чтобы скрыть акцент. Но он никого не интересовал. Сюда ворвались не за этим. На улицу выкатили бочки, повыбили днища и стали лакать содержимое, как животные на водопое. Через полчаса все валялись среди винного смрада и собственной блевотины.
В переулках Москвы полыхали пожарища. Это было тотальное безумие, массовый психоз.
Немецкий гербовый орёл второго рейха расправил крылья и открыл клюв, готовый рвать человеческую плоть от горизонта до горизонта. Мировая война!..
Люди в странах, с кем начала воевать кайзеровская Германия, бесновались лишь от одного слова «немец». Россия, где исторически их проживало огромное количество, не осталась в стороне. Не приезжих – своих, родившихся в Российской империи.
Разжигание антинемецких настроений приводило к враждебным акциям в отношении немцев-россиян. В Москве происходили массовые погромы. В Петербурге громили квартиры и конторы учреждений, принадлежавших немцам. Новейшее оборудование в типографии издательства Кнебеля, которое позволяло издавать книги на высочайшем полиграфическом уровне, изуродовали и сбросили со второго этажа на мостовую. Пострадали мастерские художников, особенно Вебера, у которого похитили все произведения.
Погромы шли в Нижнем Новгороде, Астрахани, Одессе, Екатеринославе и других городах. В сельской местности нередкими стали самовольные захваты, грабежи и поджоги собственности колонистов. Психологическое давление, моральный, а порой и физический террор заставляли многих немцев, в том числе и занимавших высокое положение в обществе, менять свои фамилии на русские.
На первых порах правительство делало некоторые попытки защитить немецких граждан своей страны. В частности, министр внутренних дел Маклаков запретил журналистам касаться темы «немецкого засилья». Потребовал прекратить в печати травлю российских немцев – «верноподданных империи». Но эта мера практически не возымела эффекта. Тем более что тот же самый министр внутренних дел в октябре 1914 года направил всем губернаторам секретный циркуляр, в котором настоятельно рекомендовал переименовать селения и волости, «кои носят немецкие названия, с присвоением им названий русских», что и было вскоре сделано.
Пришлось несладко и братьям Лутц. Благо, что на манеже не объявлялись их настоящие фамилии. Свой немецкий акцент они легко выдавали за итальянский, вставляя характерные словечки.
На сердце у братьев было неспокойно. С самого начала Первой мировой войны их Рига, где оставались родители, оказалась в положении прифронтового города. Именно в этот период младшая сестра Якобино Магда, которая работала в немецком госпитале сестрой милосердия, встретила баварского врача и навсегда покинула насиженные места.
Надо было где-то искать спасения и братьям Лутц. Где? Только в цирке. Среди своих. Тут никого никогда не интересовало какой ты национальности, потому что она здесь на всех одна – ЦИРКОВОЙ!
В цирке есть два точных мерила: хороший артист или… хороший человек или… Или-или. Третьего не дано. Судит тут манеж. И – Жизнь…
Глава четырнадцатая
Сегодня память разгулялась, раздухарилась, никак не хотела отпускать Якобино из своих цепких рук. Она подводила итоги прожитого, сравнивая дни прошедшие с сегодняшними. В них то и дело мелькал образ Пасторелли. Якобино вздохнул и перелистнул очередную прочитанную страницу жизни.
…Якобино ехал в Кисловодск. По пути решил завернуть во Владикавказ, столицу Горской Автономной Республики, чтобы разузнать, кто тут работает из артистов. Переговорить и, возможно, заключить контракт с хозяином местного цирка Первилем. Вечером планировал отбыть.
Якобино ездил по Кавказу, откровенно спасаясь от голода, который накрыл почти всю территорию недавно образованного СССР.
Шагая по городу, любуясь местными красотами, он, никого не спрашивая, интуитивно пытался найти цирк – сердце подскажет. До отхода поезда была ещё прорва времени, которую нужно было куда-то деть.
Сердце указало маршрут точно. Ëкнуло – здесь!
Да, это здание тоже можно было назвать цирком. Здесь тоже работали цирковые. Но это не было цирком Первиля, который он искал в городе.
Перед Якобино предстал во всём неприглядном виде серый разлапистый барабан балагана. Верх его был обтянут выцветшей парусиной, во многих местах щеголяющей разнокалиберными заплатами. Над входом грубо сколоченные подмостки рауса. Перед ним – немногочисленная праздношатающаяся публика. Сегодня был воскресный день.
Услышав с рауса знакомый голос, он вздрогнул. Его окатило волной воспоминаний из детства. Не самых лучших. И незабываемых.
…Они встретились. Перед ним стоял лысоватый обрюзгший человек с одышкой. Плохо выбритый и опустившийся. От былого лоска не осталось и следа. «Мм-да-а, сеньор Пасторелли! Постарели…» – каламбур родился сам собой.
«Сеньор» бегал глазками, хорохорился, бодрился, но было очевидно, что дела его совсем плохи. Он по-прежнему вставлял в свою речь итальянские словечки, но иностранный акцент его как-то выцвел, поубавился и больше походил теперь на кавказский.
Этот человек явно потерялся во времени и пространстве, как многие сильно пьющие люди. С трудом воспринимал реальность, строил грандиозные планы, верил в них и говорил, говорил, интуитивно пытаясь избежать вопросов, на которые у него не было ответов.
Джулия давно покинула его. Сбежала с каким-то заезжим оперным тенором. Следы её затерялись, исчезли, как дым цыганского костра под этим вечным звёздным небом. Теперь центром вселенной и единственной точкой опоры для Пасторелли служил потёртый дырявый балаган, где он был и хозяином, который управлял тремя артистами разных жанров, включая себя как фокусника, и шпрехом, ведущим представление, и дедом-зазывалой на раусе. Они давали двадцатиминутные представления, которые показывали горожанам по восемь-десять раз на дню. Луиджи хриплым голосом кричал с подмостков, заманивая в балаган:
Давай, давай! Налетай! Билеты хватай!Чудеса узрите – в Америку не захотите.Человек без костей, гармонист Фадей,Жонглёр с факелами, на лбу самовар с углями,Огонь будем жрать, шпаги глотать,Цыплёнок лошадь сожрёт, из глаз змей поползёт.Эй, владикавказские дурачки! Тащите к нам пятачки!Пошли начинать. Музыку прошу играть!У Якобино защемило сердце. Вот уже почти пять лет он был одним из самых популярных, высокооплачиваемых артистов, клоунов. Желанный в лучших цирках России и Европы. А тут люди, по сути его коллеги, явно нищенствовали. Он сам прошёл этот путь, хлебнул по полной. И кто знает, как сложится судьба в дальнейшем. От сумы и тюрьмы, как говорится…
Он, конечно же, помнил всё дурное, что с ним происходило тогда в цирке Пасторелли. Почему-то мелькнула перед глазами картина, как он после рынка, куда послал его хозяин за покупками, подошёл к цирку. Увидел листовку, которая липким картофельным клеем была прикреплена на входе в цирк. Она отцепилась одним краем, трепетала на ветру, словно призывала – прочти! Якобино прочитал и запомнил на всю жизнь.
Мольба лошади
«К тебе, хозяин, я прибегаю с мольбой. Корми меня хорошо и утоляй мою жажду. После трудной и долгой работы дай мне отдохнуть в чистом стойле. Поговори со мной, так как голос человеческий имеет большее значение, нежели кнут… Не бей меня, когда я поднимаюсь в гору; не дёргай удила, когда я спускаюсь с неё. Если я сразу не пойму тебя, не спеши взяться за кнут, посмотри, не режут ли мне удила. Если я отказываюсь от корма – осмотри мои зубы. Не отрезай мне хвоста, ибо он – единственная моя защита от назойливых насекомых. Дорогой хозяин, когда с летами я стану слабой и ненужной, не обрекай меня на голодную смерть, суди меня и убей меня сам, чтобы я не страдала понапрасну. Наконец, прости меня, что во имя Того, Кто родился также подле яслей, я прибегаю к тебе с этой горячей мольбой».
На листовке было приписано:
«Эта мольба имела успех во всех тех городах, где я её распространял, в последнее время замечается уменьшение случаев жестокого обращения с немыми верными слугами человека. Прошу эту мольбу развешивать во всех местах, конюшнях и постоялых дворах».
Сердце Якобино забилось пленённой птицей. Чем его существование отличалось от этой самой лошади? К своим лошадям Пасторелли относился намного лучше, заботливее, нежели к нему – Человеку.
Филипп принёс листовку и показал её Луиджи – может поймёт?..
Тот пробежался глазами по тексту, осклабился:
– А-а! Блажененький Трофим Маноилов! Всё никак не успокоится. О душе бы лучше подумал, Vecchio bastardo! Старая сволочь!
Протянул листок Филиппу и поставил точку в разговоре:
– На, rogazzo, пойди подотрись!..
Филипп Лутц помнил это. Не забыл он и многое другое, что остаётся в потайных уголках сердца навсегда. Но помнил также, что благодаря именно этому человеку он стал тем, кем является сейчас. Он – Якобино!
Они сговорились, что завтра вечером, после срочной печати и расклейки в городе афиш, Якобино отработает свой сорокаминутный бенефис в балагане. Выручка пополам. Для себя же решил, что не возьмёт от сборов ни копейки. Он не бедствовал. Всё это затеял только для «поддержания штанов» Пасторелли. Всё равно Первиля в городе не было, его цирк пустовал. Говорить о возможном контракте было не с кем. А благодаря бенефису, задел на перспективу может оказаться неплохим.
Якобино выдал Пасторелли пачку новеньких хрустящих ассигнаций на изготовление афиш, наперёд зная, что тот обязательно отщипнёт добрую половину, и пошёл менять билет на поезд. Позже он намеривался устроиться в лучшую в этом городе гостиницу и подготовить костюмы к работе. Они теперь всегда были с ним. Это стало непреложным правилом, после того как несколько раз лишался своего циркового скарба, доверяя его цирковым коллегам или отправляя багажным поездом. В пучине событий последних лет – революционных и иных политических потрясений – бесследно пропадало и не такое.
По пути он не сразу нашёл мастерскую, где с великим трудом заказал серебряный жетон. На нём выгравировали: «Луиджи Пасторелли. Учителю от ученика. Якобино. 1923 г.» Мода на подобные жетоны давно канула в Лету. Сделал он это из соображений, что однажды, в отчаянный момент жизни Пасторелли, жетон может сыграть решающую роль, когда встанет вопрос о закрытии его предприятия. Он не преминет показать его, когда нужно будет строить новый балаган. Это, возможно, станет гарантией для городских властей и предпринимателей, имеющих деньги, которые захотят вкладывать средства в эту сомнительную, дурно пахнущую личность…
Афиши и слух сделали своё дело. Весть о прибытии известного клоуна всколыхнула размеренную жизнь Владикавказа. Все словно проснулись. Ожили. Новость передавалась из уст в уста. Несведущим объяснялось свалившееся на них счастье – жить в одно время с этим Человеком! На каждом углу обсуждалось грядущее событие. Город бурлил в нервной лихорадке – скорее бы!..
В надвигающейся фанатической лавине ожидалось что-то сродни явления Христа народу. Всеобщая истерия плющила разум. Не прошло и суток, как даже те, кто никогда не слышал о Якобино, теперь волновались и жаждали встречи с ним.
Надвигающееся событие эхом пролетело по горам и предгорьям, вернулась мощным селем ажиотажа в кассу. На площади собралась несметная толпа, которая в раже басовито скандировала: «Якобино! Якобино!» Она взревела и едва не устроила «ходынку», когда увидела перед балаганом своего кумира. Милиция, конная и пешая, вместе с терскими казаками пыталась усмирить толпу. Надувая щёки, представители рабоче-крестьянской милиции рвали перепонки народа пронзительными трелями свистков. Казаки размахивали обнажёнными саблями, чтобы охладить пыл ревущей толпы. Да, это было событие для города. Ничего подобного здесь не происходило со времён революции. Это пугало, щекотало нервы и приводило в какой-то безумный восторг всех и вся.
Руководство местного НКВД и ОГПУ, продравшись сквозь народ, тут же проверило документы у подозрительной личности, вызвавший такой ажиотаж, граничащий с беспорядками. Якобино протянул удостоверение личности, новенькое, только что выданное после соответствующего декрета. Его вертели и так и эдак. Там значилось: «Филипп Францевич Лутц-Якобино».
– Немец?
– Да.
– Иностранец?
– Нет. Наш.
– Почему две фамилии?
– Вторая – творческий псевдоним. Меня так пишут на афишах.
– И что это означает?
– Это в честь якобинцев.
– Кто такие?
– Участники французской революции.
– О-о!.. – Последнее обстоятельство вызвало уважение и удовлетворение любопытства. Теперь ясно – свой!..
Вместо одного бенефиса пришлось играть четыре подряд, с небольшими перерывами только для того, чтобы отереть пот, подправить грим и запустить новую публику в узкое пространство балагана.
Якобино падал с ног, проклинал свою затею и мягкосердие. Пасторелли сиял начищенным самоваром. Ходил с гордо поднятой головой. Весь его самодовольный вид говорил: «Теперь поняли, с кем имеете дело?..»
На стульях в первом ряду величественно восседали начальники городского НКВД и ОГПУ. Они с удивлением поглядывали на хозяина балагана. Ранее при случае на него смотрели только как на деклассированный элемент с прицелом на… Они ещё пока не определились с этим «на». Но то, что этот мелкобуржуазный прыщ на теле революции мешает строить светлое будущее страны Советов, не вызывало у них ни малейшего сомнения.
Глава пятнадцатая
Следующий год для Якобино был невероятно удачным и счастливым.
Ему неожиданно предложил контракт сам Труцци.
Вильямс Труцци! Только одна фамилия вызывала в цирковом мире трепет и благоговение!..
Они встретились, когда Якобино работал в Феодосии в цирке Безкаравайнова. Труцци в это время отдыхал в Крыму из-за проблем с лёгкими. Когда-то в Севастополе держал цирк его отец Жижетто Труцци. Ещё в десятилетнем возрасте Вильямс выступал там как артист-жокей. Так что крымское морское побережье ему было знакомо с детства.
После представления Труцци подошёл к Якобино, сдержано похвалил и пригласил на следующий сезон в свой цирк. Якобино от счастья, неожиданности и невероятной удачи проглотил язык.
Труцци расценил молчание по-своему. Озвучил сумму гонорара.
Популярность Якобино с каждым сезоном всё возрастала и возрастала. Проблем с контрактами не было. Но таких денег, которые предложил будущий работодатель, он ещё не получал никогда. И сейчас его приглашали не куда-нибудь, а в Ленинград! В старейший стационарный цирк!
– Ну так что ты решил?
Якобино продолжал стоять вкопанным столбом без признаков голоса – сбывается мечта всей его жизни! Его признал сам Труцци! Он будет работать у него.
Пауза затянулась. Труцци с недоумением смотрел на клоуна, который упрямо молчал, вперив в него взгляд, словно пытался загипнотизировать. Труцци пожал плечами, повернулся и сделал несколько шагов от Якобино. У того наконец язык отклеился от нёба и вернулся на привычное место. Сушь во рту сменилась на нормальную влажность, и «столб» хрипло заголосил в спину уходящего счастья:
– Да! Да! Да-а-а!..
«Шаляпин в цирке» – так называли Вильямса Труцци зарубежные газеты. Крупнейшие цирки мира приглашали его на гастроли и даже уговаривали остаться навсегда. Но он отклонил все предложения, заплатил крупную неустойку при расторжении договора с американским цирком и вернулся в Москву. Весь строй и уклад буржуазного цирка были ему чужды.
Вильямс Жижеттович Труцци – прямой потомок знаменитой цирковой династии Труцци-Франкони – родился в 1889 году в Полтаве. Он прошел хорошую школу под руководством отца и деда.
Однажды в 1910 году в Одессу – город, где особенно часто работал Жижетто Труцци, – пригласили дрессировщика слонов Филадельфо. Проработав пару месяцев, дрессировщик спешно уехал на родину, продав своих слонов Жижетто. Отец тут же предложил Вильямсу, как говорят в цирке, «попробовать со слонами». Сын оправдал надежды отца. Он быстро подружился со своими новыми партнерами – четырьмя индийскими гигантами – и вскоре подготовил смешанную группу «Слоны и лошади». После двух лет успешной работы в провинциальных цирках в 1912 году он был приглашен в петербургский цирк «Модерн».
В этом же году на манеже петербургского цирка Вильямс Труцци показал свой новый аттракцион. Спокойную дрессуру слонов сменяли темпераментные эпизоды с лошадьми. В финале лошади и слоны выступали вместе. Номер пользовался успехом и сразу же выдвинул Вильямса Труцци на положение циркового премьера.
Вот тут братья Лутцы впервые и увидели Вильямса. Якобино приехал с братом Эвальдом в Петербург из Риги для того, чтобы, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Со вторым дела обстояли пока так себе, с первым проблем не было. Посмотреть было на что. Но запомнился только Вильямс Труцци. Тот был старше Якобино всего на шесть лет. Но казалось, что итальянец опередил его на века. Провинциалы Эвальд и Якобино стояли в сторонке за кулисами и смотрели, затаив дыхание. Они очутились на олимпе цирковой жизни. Но пока в качестве жалких наблюдателей. «Ничего! Дайте срок!..»
Сказать, что Якобино был в восхищении от Вильямса Труцци, значит не сказать ничего. На манеже в седле – прямая спина, гордый поворот головы. Скупость в движениях. Чёрный пиджак, широкополая шляпа, чёрные усики, карие глаза, загадочная полуулыбка – полный набор сердцееда. За кулисами – тёплый взгляд, скромность, тихий голос. В работе и делах чёткость, лаконичность, временами жёсткость.
Лутцы невольно подслушали беседу газетчика с Вильямсом:
– Основные методы вашей дрессировки?
– Главное – терпение. Обычно, когда я встречаюсь впервые с новой лошадью, сразу по её позе, постановке ног безошибочно угадываю, что из неё может выйти.
– Кнут?
– Он необходим только в начале дрессировки, затем отбрасывается, так как лошадь начинает слушаться моего голоса, знает и твердо запоминает условные слова. Бич в моих руках всего лишь дирижёрская палочка…
Эвальд с Якобино смотрели и не могли поверить своим глазам, как управляется Труцци со своей конюшней. Они уже многое повидали на своём пока недлинном веку, но такое! Это была магия, волшебство, чародейство.
Труцци стоял в центре манежа, вокруг него шли рысью дрессированные подопечные. Шамберьер он держал вертикально, не задействуя, уперев его ручкой в ковёр. Сам редко поворачивался вокруг своей оси. Следил за движением лошадей только глазами. Движения скупы, рациональны. Его словно и нет. Всё само, всё само. Вдруг он резко вскрикивает, называет кличку лошади. Голос строгий, сердитый. Лошадь, к которой шло обращение, вскидывает голову, мгновенно реагирует, исправляется и ещё круга два взмахивает хвостом, словно отвечает: «Прошу простить, отвлеклась – задумалась…» Далее снова тишина. Только ритмичный конский топот о тырсу манежа. И незабываемая улыбка великого Мастера цирковой арены…
Глава шестнадцатая
После октябрьских событий 1917 года произошли значительные изменения в судьбе русского цирка. Впервые за всю историю своего существования он был признан искусством, нужным народу, новому обществу. Советское правительство предоставило цирку государственную поддержку, сделало его мощным идеологическим инструментом. Лениным и Луначарским был выдвинут лозунг: «Из всех искусств для нас важнейшими являются – кино и цирк!» Ими же 26 августа 1919 года был подписан исторический документ – декрет «Об объединении театрального дела». Согласно этому документу, всё цирковое и театральное имущество теперь подлежало национализации. Дело, правда, продвигалось довольно медленно. К 1922 году было всего два государственных московских цирка. Затем довольно быстро ещё пятнадцать в разных городах стали государственными. Первым из них открылся цирк-шапито на Нижегородской ярмарке. Чуть позже начали давать представления национализированные цирки в Ленинграде, Твери, Ростове-на-Дону, Орле, Киеве, Иваново-Вознесенске, Казани, Туле.
Якобино пока не подписывал контракт с ЦУГЦ – Центральным управлением государственными цирками. Почему-то опасался. Боялся потерять свободу. Он привык к самостоятельности. Даже не представлял, что им будет кто-то руководить. Но жизнь вокруг быстро менялась. Надо было привыкать, ориентироваться…
В цирковых программах по-прежнему в основном работали иностранные номера. Собственных артистических кадров не хватало, да и уровень их подготовки оставлял желать лучшего.
Жанр клоунады пользовался особым вниманием не только у зрителей, но и у народного комиссара просвещения А. В. Луначарского. Он отмечал, что «клоунада представляет собою одну из вершин комического. Яркие, пёстрые, шумные, обладающие ловкостью обезьян, курьёзно играющие чуть не на всех инструментах или окружённые послушными животными, сыплющие остроумными шутками, клоуны-шуты его величества народа, – прекрасное эстетическое зрелище. Но мы требуем от клоуна большего: в обновлённом цирке клоун должен иметь высокий в своём комизме репертуар! Клоун смеет быть публицистом».