«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг.

За время работы В.Н. Коковцова на посту министра финансов и председателя Совета министров Россия добилась больших экономических успехов: «Нельзя не отметить громадный прогресс в области экономической и финансовой. Иностранцы, посещавшие Россию, поражались. Я помню, как весной 1914 г. мой старый друг, Эдгар де Синсей, французский инженер, который имел громадные интересы в угольной промышленности на юге России и регулярно посещал нашу родину, зашел ко мне. Он мне заявил, что Россия развивается необычайно быстро и что ее преуспеяние стало в особенности внушительным со времени аграрной реформы Столыпина. Министр земледелия Кривошеин тоже мне говорил, что эта реформа привлекла внимание иностранцев. Германское правительство послало в Россию многочисленную делегацию, составленную из выдающихся экспертов, чтобы сделать анкету о результатах этой реформы. Делегация представила в Берлине докладную записку, в которой, во-первых, расхваливались практические меры, принятые в России для улучшения крестьянского благосостояния, и затем она высказала опасения, что, если Россия будет продолжать развиваться так быстро, не будучи обеспокоена войной, она сделается опасным соседом для Германии. Было легко прочесть между строк предупреждение Берлина относительно возможных последствий этой реформы для обновленной России»[36].

Однако это положение было достигнуто в том числе и путем чрезмерной эксплуатации «винного вопроса»: «Монополия, которая заменила акцизный сбор, должна была препятствовать невероятной наживе откупщиков и вместе с тем улучшить качество водки. Но Министерство финансов было очень радо возможности с легкостью увеличивать доходы бюджета, пользуясь тем, что монополия была под его абсолютным контролем; оно работало над тем, чтобы расширять продажу винных напитков. Пьянство увеличивалось с невероятной быстротой. Государство, которое заменило откупщиков, эксплуатировало еще больше, чем они, слабость земледельческого населения. Алкоголизм как национальное зло горячо обсуждался в прессе, и меры борьбы с пьянством требовались все с большей и большей настойчивостью»[37].

В.Н. Коковцов, по мнению П.Л. Барка, был рупором этой политики: «К несчастью, председатель Совета министров и министр финансов Коковцов занял непримиримую позицию. Он убеждал палаты, что система Министерства финансов была прекрасная. Он не допускал мысли, что он виноват в увеличении алкоголизма среди народа, и думал, что невозможно изменить исконные привычки нации законами и административными мерами. Но некоторые члены кабинета были совершенно иного мнения; Рухлов – министр путей сообщения и Кривошеин – министр земледелия были убежденными сторонниками перемен в нашей финансовой системе. Даже в то время, когда его большой друг, Столыпин, был председателем Совета министров, Кривошеин имел с ним частые беседы о практиковавшейся у нас финансовой системе. Это в сотрудничестве с Кривошеиным Столыпин провел свою аграрную реформу 1906–1909 гг., которая имела целью создать в России класс мелких земельных независимых собственников. Они оба считали, что финансовая реформа должна была быть проведена одновременно с аграрной. Они хотели добиться, чтобы наш бюджет не имел бы потребление алкоголя главной своей базой. Зная, что Коковцов – министр финансов – был страшным противником этой реформы и что они не могли добиться никакой помощи с его стороны, Столыпин и Кривошеин были убеждены, что необходимо приготовить для портфеля министра финансов кандидата, который бы разделял их точку зрения и мог бы заменить Коковцова. Это было в 1911 г., я тогда был администратором одного из наших наиболее крупных коммерческих банков – Волжско-Камского, и я часто встречал Кривошеина, с которым был очень дружен, с ним познакомился в трудное время первой революции 1905 г., когда мы оба принимали участие в многочисленных правительственных конференциях. Кривошеин был тогда товарищем министра земледелия и управляющим Санкт-Петербургской конторой Государственного банка. С тех пор мы с ним часто виделись и часто обсуждали экономические и финансовые проблемы. Мы с ним сходились по многим вопросам, и в частности по вопросу о срочной необходимости финансовой реформы»[38].

На свою беду В.Н. Коковцов собирался придерживаться прежней финансовой политики: «В это время палаты обсуждали проекты законов, предложенных Коковцовым, которые должны были ввести некоторые поправки в винную монополию. Предшественник Коковцова, граф Витте, нападал на этот проект с особой ожесточенностью. Он заявил, что этот проект скомпрометирует акцизную реформу, которую он в свое время провел с целью уменьшить злоупотребление алкоголем»[39].

В.Н. Коковцов написал в своих мемуарах, что его отставка началась с интриги С.Ю. Витте: «Еще перед роспуском Думы на рождественский вакант (свободное время. – Прим. автора) в Государственный совет поступил разработанный по инициативе Думы, но сильно исправленный Министерством финансов законопроект о мерах борьбы с пьянством. Довольно невинный, сам по себе, не вызвавший с моей стороны особых возражений, этот проект таил в себе пререкания с правительством лишь в одной области, а именно в предположении значительно расширить полномочия земств и городов в разрешении открытия заведений (трактиров) с продажею крепких напитков. Значительная часть Думы и сама сознавала, что такое расширение не целесообразно, так как оно могло давать место для больших злоупотреблений в смысле влияния частных интересов на разрешение открытия трактиров и развитие тайной торговли там, где усердие трезвенников не дало бы достаточного удовлетворения потребностям населения, но, по соображениям так называемой парламентской тактики, эта часть Думы не хотела проявлять как бы недоверия благоразумию местных органов самоуправления и предпочитала достигнуть примирения с правительством путем соглашения с Государственным советом, после рассмотрения им законопроекта. Не придавал особого значения этим спорным пунктам и я. Незадолго до роспуска Думы ко мне заезжали и Родзянко, и Алексеенко, и оба, точно сговорившись между собою, старались разъяснить, что на этом вопросе Дума должна уступить правительству, так как иначе, – говорили они, – все взятничество при разрешении трактиров падет на голову Думы, и правительство будет только справедливо торжествовать свою правоту. Нападение появилось оттуда, откуда я всего менее его ожидал. Как-то еще весною этого (1913) года ко мне позвонил граф Витте и спросил, застанет ли он меня дома, так как ему хочется повидать меня „по одному небольшому вопросу“, я предложил ему заехать к нему по дороге из министерства на острова. Я застал его за чтением думского проекта о мерах против пьянства, и он начал объяснять в очень туманной форме, что предполагает посвятить свой летний отдых на разработку своего проекта по тому же вопросу, так как считает думский проект „совершенно бесцельным“ или, как он выразился, „ублюдочным“»[40].

Реакция С.Ю. Витте удивила В.Н. Коковцова: «На вопрос мой, в чем заключаются его мысли по этому поводу, я не получил от графа Витте никакого определенного ответа. Он ограничился тем, что сказал что рассчитывает на то, что мы сойдемся в его основных положениях, но прибавил, что, советует мне дружески быть очень „широким в деле борьбы с пьянством и что такая широта взглядов нужна столько же для пользы народной, ибо народ гибнет от алкоголизма, сколько для моего личного положения, которое может сильно пострадать, если я буду отстаивать нынешний порядок вещей“. Меня такое обращение очень удивило, и я просил графа Витте сказать мне, в чем же дело, так как я повинен разве только в том, что соблюдал в точности законы, проведенные по его же инициативе, и не только не мешал действительным мерам борьбы против пьянства, если они применялись где-либо, но поощрял их всеми доступными мне средствами. На это я опять же не получил никакого ответа, и только Витте показал мне думскую справку о росте потребления вина, на что я ему заметил, что в самой Думе эта справка вызвала критику, так как она содержит в себе, одни абсолютные цифры и не считается с ростом населения, а если внести эту поправку, то окажется, что душевое потребление не растет, а падает и что Россия занимает чуть ли не последнее место среди всех государств по потреблению алкоголя всех видов. Мое объяснение не встретило никаких возражений, граф Витте сказал мне только на прощанье, что по возвращении из-за границы он познакомит меня с его проектом и заранее обещает, что не предпримет ничего, не войдя со мною в соглашение обо всем. „Вы знаете, как люблю и уважаю я вас, и не от меня же встретите вы какие-либо затруднения в несении вашего тяжелого креста. Подумайте только, что могло бы быть у нас, если бы на вашем месте не сидел такой благоразумный человек, как вы. Я всегда и всем твержу эту истину, в особенности, когда слышу, что вас критикуют за то, что вы скупы и слишком бережете казенные деньги“. На этом мы расстались и больше не возвращались к этому вопросу до самого начала прений в Государственном совете»[41].

Но на заседании Государственного совета произошел форменный скандал и устроил его С.Ю. Витте: «По возвращении моем и графа Витте в Петербург мы не виделись с ним ни разу до дня заседания. Я дважды звонил по телефону, спрашивая его, когда он ознакомит меня, как он обещал, с своим проектом, но получил в ответ только, что он отказался от составления своего контрпроекта и предпочитает просто критиковать „думскую белиберду“, так как этим путем легче достигнуть чего-либо положительного. В самом конце ноября или в начале декабря начались прения в Государственном совете по думскому проекту. В первом же заседании Витте произнес чисто истерическую речь. Он вовсе не критиковал проекта Думы и даже не коснулся ни одного из его положений. Он начал с прямого и неприкрашенного обвинения Министерства финансов „в коренном извращении благодетельной реформы императора Александра III, который лично“, сказал он, „начертал все основные положения винной монополии и был единственным автором этого величайшего законодательного акта его славного царствования“. Он, Витте, был только простым исполнителем его воли и „вложил в осуществление этого предначертания всю силу своего разумения и всю горячую любовь к народу, который должен был быть спасен от кабака“. „За время моего управления, – говорил Витте, – в деле осуществления винной монополии не было иной мысли, кроме спасения народа от пьянства, и не было иной заботы, кроме стремления ограничить потребление водки всеми человечески доступными способами, не гоняясь ни за выгодою для казны, ни за тем, чтобы казна пухла, а народ нищал и развращался“. „После меня, – продолжал оратор, – все пошло прахом. Забыты заветы основателя реформы, широко раскрылись двери нового кабака, какими стали покровительствуемые министерством трактиры, акцизный надзор стал получать невероятные наставления, направленные к одному – во что бы то ни стало увеличивать доходы казны, расширять потребление, стали поощрять тех управляющих акцизными сборами, у которых головокружительно растет продажа этого яда, и те самые чиновники, которые при мне слышали только указание бороться с пьянством во что бы то ни стало, стали отличаться за то, что у них растет потребление, а отчеты самого министерства гордятся тем, как увеличивается потребление и как растут эти позорные доходы. Никому не приходит в голову даже на минуту остановиться на том, что водка дает у нас миллиард валового дохода или целую треть всего русского бюджета. Я говорю, я кричу об этом направо и налево, но все глухи кругом, и мне остается теперь только закричать на всю Россию и на весь мир: „Караул…"[42].

Выступление С.Ю. Витте произвело странное впечатление на слушателей: «Это слово „Караул“ было произнесено таким неистовым, визгливым голосом, что весь Государственный совет буквально пришел в нескрываемое недоумение не от произведенного впечатления, а от неожиданности выходки, от беззастенчивости всей произнесенной речи, от ее несправедливых, искусственных сопоставлений и от ясной для всей залы цели – сводить какие-то счеты со мною и притом в форме, возмутившей всех до последней степени. Председатель объявил перерыв, ко мне стали подходить члены Совета самых разнообразных партий и группировок, и не было буквально никого, не исключая и явного противника винной монополии А.Ф. Кони, – кто бы не сказал мне сочувственного слова и ни осудил наперерыв возмутительной митинговой речи. Я выступил тотчас после перерыва и внес в мои возражения всю доступную мне сдержанность. Она стоила мне величайших усилий и напряжения нервов… по совести… общее сочувствие было на моей стороне, Витте не отвечал мне и ушел из заседания, не обменявшись ни с кем ни одним словом, а проходя мимо меня, демонстративно отвернулся. После этого, в декабре, до рождественского перерыва было еще всего одно или два заседания. Государственный совет перешел к постатейному рассмотрению, а после нового года по частным возражениям того же графа Витте дважды останавливал рассмотрение, передавая спорные вопросы на новое обсуждение двух своих комиссий – финансовой и законодательных предположений. В этих заседаниях опять были невероятные по резкости тона выступления Витте, и в двух наиболее существенных спорных вопросах он снова остался в ничтожном меньшинстве – настолько искусственность и предвзятость его мнений была очевидна для всех. Он буквально выходил из себя, говорил дерзости направо и налево, и члены комиссии кончили тем, что перестали ему отвечать и требовали простого голосования, так беззастенчивы и даже возмутительны были его реплики. Голосование было решительно против него, и дело возвращалось в Общее собрание в том виде, в каком оно вышло из него по его же требованию»[43].

Далее на политическую сцену вышел сам Николай II: «Государь вернулся из Ливадии около 16 декабря. На первом же моем докладе, протекавшем в обычной приветливой форме, он просил меня рассказать ему, что происходило в Государственном совете, и когда я точно, с дословными подробностями передал всю возмутительную сцену первого заседания, он обратился ко мне с обычной ласковой улыбкой и сказал: „Я надеюсь, что такая выходка не слишком волнует вас. Я и сам был бы рад, если бы оказалось возможным сократить пьянство, но разве кто-либо имеет меньше права, чем Витте, говорить то, что он, сказал. Разве не он 10 лет применял винную монополию, и почему же ни разу после своего ухода из министров он не сказал ни одного слова против того, что говорит теперь, а напротив того, каждый раз защищает вас от тех нападок, которые появляются против вас в Думе. Я не понимаю, что же теперь случилось нового?“. На этот вопрос я ответил в шутливой форме, что изменилось то, что министр финансов слишком засиделся, и что теперь стало модным спортом охотиться на него. „Пожалуй, что вы и правы“, – сказал государь… С окончанием короткого рождественского ваканта заседания Государственного совета возобновились в той же разгоряченной атмосфере, которую создало выступление Витте, нашедшего себе ревностного пособника в лице только А.Ф. Кони и В.И. Гурко. В половине января ко мне заехал председатель Совета Акимов посоветоваться, что делать с создавшимся невыносимым положением, которое поддерживается распускаемыми слухами о том, что государь поддерживает взгляды Витте, что это известно последнему, и он строит на этом такие несбыточные планы, как тот, что, сваливши меня, ему удастся снова занять пост министра финансов, на этот раз в роли поборника народной трезвости. Акимов прибавил, что на этой почве нет ничего удивительного, что в Общем собрании получится неожиданное голосование или, во всяком случае, разыграется какой-либо неожиданный скандал»[44].

Был выработан определенный план совместных действий: «Мы условились, что я напишу государю письмо от имени нас обоих и буду просить, чтобы он принял нас вместе и дал нам возможность доложить о тех демагогических приемах, к которым прибегают поборники трезвости, целясь на самом деле не в достижение трезвости, а в разрушение финансового положения России, которое положительно не дает покоя Витте… Доклад мой и председателя Государственного совета состоялся 21 января, в 4 часа дня… Мне пришлось говорить недолго. Зная, что государь не раз высказывал уже мысль о том, что наши меры борьбы против развития пьянства очень слабы и мало действительны, я старался устранить аргументацию Витте, что я не только не помогаю той борьбе, но напротив того торможу всякие почины в этом отношении и делаю это исключительно из боязни ослабления средств казны… Вы знаете, что я не граф Витте, я не могу заставить государя следовать моей воле, а могу только разъяснить откровенно перед ним тот вред, который испытывает государство от нашей административной неурядицы… Государь отпустил нас, сказавши, что он благодарен за все разъяснения, что настроение Витте ему давно известно и что он просит меня не обращать на его дерзости никакого внимания, так как все оценят его неожиданную склонность к народному отрезвлению после того, что он сам 10 лет только и делал, что поощрял увеличение потребления водки. На этом мы расстались, и, возвращаясь вместе с Акимовым в вагоне, я впервые услышал от него крайне поразившее меня замечание: „А вы не слышали, что будто бы вся эта кампания трезвости ведется Мещерским, главным образом, потому, что ему известно, что на эту тему постоянно твердит в Царском Селе Распутин и на этом строит свои расчеты и Витте, у которого имеются свои отношения к этому человеку“… Государь верно предполагал лично говорить со мною о моем увольнении и колебался сделать это, переживая, вероятно, нелегкое раздумье. Что решение его расстаться со мною уже в это время созрело… Утро 29 января после бессонной и тягостной от неотвязчивого раздумья ночи началось в обычной обстановке. Жена пошла на свою обычную прогулку, а я засел в моем кабинете за работу. Ровно в 11 часов курьер подал мне небольшого формата письмо от государя в конверте „Председателю Совета министров“… Не распечатывая его, я знал, что оно несет мне мое увольнение. Вот что в нем было изложено: „Владимир Николаевич! Не чувство неприязни, а давно и глубоко сознанная мною государственная необходимость заставляет меня высказать вам, что мне нужно с вами расстаться. Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения»[45].

Таким образом, объединившись, князь В.П. Мещерский, министр внутренних дел Н.А. Маклаков, финансист Н.П. Манус и Г.Е. Распутин смогли снять с поста председателя Совета министров и министра финансов B. Н. Коковцова. Наиболее действенным инструментом они считали критику винной монополии. Для этого заговорщики заручились поддержкой C. Ю. Витте, отца государственной монополии на продажу спиртного. Тот открыто раскритиковал действия В.Н. Коковцова по увеличению стоимости водки. Официально его увольнение состоялось в пятницу 30 января 1914 г. при его последнем докладе государю. После отставки В.Н. Коковцов узнал, что, по мнению Николая II, он позволил Думе слишком много говорить, вмешиваться в дела правительства, великих князей и трона, словом, из трусости или по умыслу проявил себя противником «суверенного самодержавия». А еще он возражал против курса на войну с Австрией и Германией. «В порядке догадок» В.Н. Коковцов сообщил: «Я считаю, что я был уволен в результате, как я выразился, целой цепи охотников… Целая совокупность людей и ряд условий сделали это, рано или поздно это должно было быть. Во главе этой охотничьей цепи… стоял князь Мещерский. Мещерский меня не любил с моих молодых лет»[46].

П.Л. Барк утверждал, что А.В. Кривошеин сам не хотел быть министром финансов: «Прошло два года моей деятельности в Министерстве торговли и промышленности, когда министр земледелия Кривошеин опять заговорил со мной о портфеле министра финансов. Он пользовался большим доверием государя, и, вернувшись осенью 1913 г. из Крыма, побыл с докладом у государя, который в это время находился с семьей в Ливадии, он мне сказал, что имел продолжительную беседу с его величеством о необходимости реформы нашей финансовой системы. Государь хотел предложить ему портфель министра финансов, однако Кривошеин ответил, что он очень желал бы продолжать работу в своем министерстве, которое ведает крупнейшими земельными интересами в России. Он пояснил государю, что еще покойный Столыпин имел в виду меня взамен Коковцова и что, по его Кривошеина мнению, я наилучший кандидат для этой должности. Кривошеин и советовал мне не уезжать в отпуск, как я предполагал, и иметь в виду, что государь может меня вызвать и ближе познакомиться с моими взглядами. То свое намерение государь осуществил 26 января 1914 г. Я получил приказ прибыть в Царское Село к трем часам дня. Поезд из Санкт-Петербурга, которым я мог воспользоваться, приходил в Царское в два часа дня, меня отвезли в Большой дворец, где находились комнаты, которые предоставлялись в распоряжение министров. Впоследствии я обыкновенно завтракал там после моих докладов у государя»[47].

У П.Л. Барка оставался час времени, чтобы продумать еще раз предстоящую беседу с царем. К трем часам дня он прибыл в Александровский дворец, резиденцию Николая II, где его встретил дежурный флигель-адъютант. Царь, со свойственной ему аккуратностью, принял П.Л. Барка ровно в назначенное время. Поздоровавшись, Николай II сел за письменный стол и предложил П.Л. Барку занять кресло с правой стороны, где он впоследствии сидел каждую пятницу, приезжая с очередным докладом в Царское Село. Николай II пояснил, что он вызвал П.Л. Барка, чтобы узнать его взгляды по вопросам финансовой политики, и прибавил, что, насколько ему известно, П.Л. Барк начал службу в Министерстве финансов в бытность П.А. Вышнеградского министром финансов. Ответив утвердительно, П.Л. Барк вкратце изложил свои взгляды, упомянув, что, по его мнению, настала пора изменить российскую финансовую систему. Он сказал, что нельзя строить благополучие казны на продаже водки, которая подрывает народное благосостояние, необходимо как можно скорее ввести подоходный налог и принять все меры для сокращения ее потребления. Относительно подоходного налога П.Л. Барк пояснил, что мысль о его введении принадлежала предшественнику В.Н. Коковцова министру финансов И.П. Шилову (25.10.1905-25.04.1906), который зимой 1906 г. подготовил соответствующий законопроект, для внесения его в Первую Государственную думу, после ее открытии. Этот законопроект был передан в одну из думских комиссий и за истекшие восемь лет «не получил никакого движения». Между тем, по мнению П.Л. Барка, подоходный налог являлся самым справедливым обложением и служил краеугольным камнем благоустроенной финансовой системы в более передовых странах.

Николай II внимательно слушал объяснения П.Л. Барка, зачастую прерывая его вопросами, относившимися к разным областям финансового ведомства и государственного хозяйства. Затронуты были темы о вооружении, железнодорожном строительстве, торговле, промышленности, постройке портов, торговом мореплавании. Постепенно доклад П.Л. Барка превратился в оживленный диалог и беседа продолжалась пятьдесят минут. Между прочим Николай II сказал, что впервые запомнил фамилию П.Л. Барка, когда министр финансов С.Ю. Витте ему докладывал о его служебной поездке в Персию, которая имела место в 1903 г., то есть 11 лет тому назад. Николай II добавил, что на него произвело впечатление его решение покинуть Волжско-Камский банк и вернуться в ряды бюрократии. «Вы получали большое содержание в банке, вероятно, тысяч шестьдесят». Царь был поражен, когда П.Л. Барк ответил, что получал в банке больше чем вдвое названной цифры. Удивление Николая II еще более увеличилось, когда П.Л. Барк на заданный вопрос упомянул, что содержание товарища министра составляет 13 000 руб. «Что же побудило вас вернуться на государственную службу?». На это П.Л. Барк ответил: «Хотя тринадцати лет потерял своего отца и мне с юных лет пришлось зарабатывать свой хлеб, я никогда не придавал особенной ценности деньгам, предпочитая более широкую государственную деятельность, на пользу родины, служению частным интересам. Переход мой в Волжско-Камский банк был вызван стечением обстоятельств, и я смотрел на службу в этом банке как на временный этап в моей жизни»[48].

Царь во время разговора смотрел на П.Л. Барка «своими лучистыми, проницательными, бесконечно добрыми глазами». Когда беседа кончилась, он немного помолчал и потом обратился к П.Л. Барку со следующими словами: «Я решил предложить вам портфель министра финансов с тем, чтобы вы изменили нашу финансовую систему по моим указаниям и соответственно высказанным вами взглядам. Я знаю, что это задача не легкая, но я убежден, что благодаря вашему опыту и знаниям вы с нею справитесь. Я уверен, что вы примете на себя это бремя на пользу России и для меня». П.Л. Барк ответил, что бесконечно благодарен за оказанное доверие и приложит все старания, чтобы оправдать это доверие и справиться с возлагаемым на него трудным делом. Николай II встал, крепко пожал ему руку и на прощанье сказал, чтобы он никому не говорил пока о дарованной ему аудиенции. Царь сам решит, когда должно было последовать его назначение и уведомит об этом.