Обыкновенный мир

Глава 1

В один ничем не примечательный день – где-то между февралем и мартом семьдесят пятого – тонюсенькие нити мороси, перемежаясь редкими снежинками, сырой канителью скользили вниз и ложились на землю. Время шло к пробуждению насекомых[1], снегу оставалось недолго. Не успев коснуться поверхности, он исчезал бесследно. Долгая, лютая зима – из тех, что стоят на желтоземье, вот-вот должна была закончиться, но по-настоящему теплая весна маячила еще далеко.

В такие промозглые дни никому не охота без особой нужды выбираться из дома. Привычный многоголосый гомон схлынул с улиц уездного городка. Уцелевшие в закоулках последние зимние сосульки и остатки наледи таяли под натиском дождевых капель. По плитам мостовой всюду бежали грязные ручейки. Ветер был еще холодным. То и дело в пустынных проулках показывался силуэт сельского обитателя, который, натянув на лоб драную войлочную шапку, с корзинкой картошки или редьки наперевес лениво зазывал покупателей. В такое время город был совершенно лишен жизни, не за что было зацепиться глазу.

Только на середине холма, на ровном пятачке перед уездной старшей школой, было заметно какое-то оживление. Едва отзвенел звонок на обед, как из пещер, усеивавших склон на разной высоте, выпорхнул разномастный рой школьников. От стука их мисок и палочек подрагивал воздух. Галдя и капая по дороге жирной грязью, они устремились на площадку перед школой и облепили ее южную сторону у стен хозчасти. Огромный двор, истоптанный множеством грязных ног, в одночасье стал похож на илистый берег. Одновременно из восточных ворот школы стали вылетать стайки местных ребятишек. Они болтали и смеялись из-под зонтиков. Вдоль по длинной дороге, мощенной еще в прежние годы каменными плитами, ученики зашагали вниз по склону и вскоре один за другим растворились в переулках.

На южной стороне двора уже выстроилось несколько шеренг. Стояли по классам. Дежурные суетливо раздавали еду. Каждый получал то, на что предъявил в предыдущий день карточки, а потому процедура была очень простая: всего-то нужно было свериться с таблицей и передать из рук в руки заранее заказанный обед. Категории «А», «Б», «В». Категория «А» состояла главным образом из картошки, капусты и лапши, но между ними попадались и лакомые, толстые ломти мяса. Стоило это удовольствие три мао[2] за порцию. Категория «Б» в общем и целом была точно такая же, только без мяса. Стоила она ровно в два раза дешевле. А вот категория «В» была им не чета: в миске пустого кипятка плавала вареная редька, а поверх нее, словно чтобы разнообразить это унылое зрелище, скользило несколько символических пятен ярко-алого перечного масла. Правда, и цена была соответствующая – всего пять фэней[3] за плошку.

На каждый класс приходилось совсем немного первой категории. Тех, кто мог позволить себе мясо, было, прямо скажем, немного. Категория «Б» тоже вся умещалась в небольшую супницу – и везунчиков, уплетавших такую еду, можно было пересчитать по пальцам. Только под самую последнюю выдавали здоровенную эмалированную посудину, налитую до краев. Бóльшая часть школьников питалась этой далеко не роскошной, но и не совсем убогой снедью. К похлебке можно было взять один из трех видов хлеба: пшеничный, кукурузный или гаоляновый[4]. Белый, желтый, черный – цвет хлеба был знаком различия. Школьники в шутку называли их «Европа», «Азия» и «Африка».

Было видно, что большинство стоявших в бесконечной очереди, – деревенские. Их тела и лица хранили следы упорного физического труда. Кроме нескольких ребят, чья одежда была такой же невзрачной, как у их крестьян-родителей, остальные выглядели вполне прилично.

Крестьяне с гор, какими бы бедными они ни чувствовали себя, как бы трудно ни приходилось с едой и одеждой, готовы были, сжав зубы, терпеть любую нужду – лишь бы справить для детей, выходящих в большой мир, пару – тройку нарядов, в которых было бы не стыдно смотреть в глаза людям. Конечно, в толпе попадались и отпрыски тех, кто позажиточнее. Они выглядели точь-в-точь как дети аппаратчиков из города. На их запястьях зачастую посверкивали блестящие часы. Эти «залетные птицы» выделялись на общем фоне, ничуть не скрывая чувства собственного превосходства. Они стояли в очереди за мало кому доступной категорией «А». Их были единицы, но компания эта первым делом бросалась в глаза.

Среди бесплодной глухомани желтых земель уездная старшая школа казалась настоящим храмом науки. Однако никакой возможности выстроить для школьников столовую у этого храма не было – в любую погоду все обедали под открытым небом. Правда, и ребята были к такому делу привычные: кому из выросших на уступах не приходилось есть в поле или на диком склоне? Поэтому никто особо не переживал. В ясные дни школьники, присев на корточки и сбившись в кучки, приканчивали свою похлебку под веселый гомон и смех.

Но сегодня было не до того. Прикрывая миску плетеной шляпой или локтем, они спешили вперевалку пробраться через расплывшуюся по площадке трясину и поскорее сбежать под защиту крепких стен общежития. Прошло совсем немного времени, и перед школой стало пустынно. Бóльшая часть дежурных тоже оставили свой пост.

Только старшая по десятым классам задержалась на обезлюдевшей площадке. Это была низенькая толстая девочка. В трех посудинах перед ней уже не осталось еды, а в корзинке для хлеба чернели четыре последние гаоляновые пампушки. Пампушки были вовсе не ее: руки дежурной крепко сжимали белую булку и кукурузный хлебец. В ее миске плескались остатки категории «Б». Прислонив к себе миску с объедками, она с недовольным видом стояла под крышей в ожидании, когда со своей порцией расправится последний отстающий. Парень был из откровенно бедных. Он уплетал самый бросовый хлеб, потому что не мог позволить себе даже вареной редьки.

Внезапно снег повалил сильнее, все покрылось легкой мутной дымкой. Город был погружен в совершенное безмолвие. Временами откуда-то доносился далекий крик петуха, отчего расплывшийся в тумане мир казался призрачным, как сон.

В этот миг на северной стороне опустевшей площадки показался высокий худой юноша. Зажав под мышкой тарелку и втянув шею, он вразвалочку шел по двору. Лицо у парня было желтоватое, тощее, со слегка запавшими щеками. На лице выделялся прямой греческий нос. Его облик только-только лишился нежной детскости, но от постоянного недоедания так и не засиял особенным, бодрым блеском юности.

Выбрасывая вперед длинные тонкие ноги, он хлюпал по грязи, и, верно, был хозяином последних чернеющих кусков. Судя по жалкому виду, большего этот ученик позволить себе не мог. Его костюм с натяжкой можно было назвать школьной формой: скроен он был явно из грубого домотканого полотна, к тому же прокрашен неровно, отчего казался грязным. Желтые кеды на ногах давно лишились своих родных шнурков и подвязывались теперь какими-то случайными кусками белой веревки. На боку у одного из них красовалась синяя заплатка. Брюки были шиты года два назад и с тех пор сильно сели, на вытянувшихся ногах они едва доставали до середины икры. Правда, носки были длинные и не давали проглядывать голой коже. Никто, кроме самого их хозяина, не знал, что пятки у этих нитяных носков давно истерлись, и только прикрытые обувью, они производили безупречное впечатление.

Старшеклассник шагал, прорезая площадку по прямой, и теперь уже было очевидно, что шел он именно за остатками хлеба. Не успел парень поравняться с корзинкой, как дежурная, прижимая к себе миску, развернулась и ушла, не дождавшись его.

Он подошел к корзинке и замер. Потом нагнулся и выудил из нее две пампушки. Внутри оставалось еще две. Бог знает, почему он решил оставить их там.

Когда он распрямился, взгляд его мазнул по трем пустым посудинам. На дне категории «Б» оставалось еще немного жидкости. Со стрех падали в бульон крупные капли, и оттуда брызгало наружу остатками еды. Он наклонил голову и оглядел затуманившийся двор: кругом не было ни души. Тогда он быстро присел на корточки и суетливо, как воришка, принялся вычерпывать половником похлебку пополам с дождевой водой. Жестяной половник скреб по дну с пугающим скрежетом. Кровь прихлынула к худому лицу юноши. Большая капля сорвалась с крыши и обрызгала его всего супом. Парень прикрыл глаза, и стало видно, как по щекам медленно катятся слезы. Будем считать, что виной тому была попавшая ему в глаза перчинка.

Он тут же вскочил на ноги, отер лицо и, сжимая свои полмиски супа, резко зашагал за угол, к кипятильне. Там, у задней стены, он долил из крана кипятка и наломал в миску гаолянового хлеба. Опустившись на корточки, школьник принялся жадно глотать похлебку.

Вдруг что-то заставило его остановиться. К корзине с хлебом подошла девушка, цапнула оттуда две оставшиеся пампушки и кинулась прочь. Он долго смотрел вслед ее удаляющейся растрепанной фигурке.

Это стало привычным делом. С самых первых дней учебы они оба приходили есть последними – просто молча забирали свою пайку черствого хлеба. Так выходило безо всякого умысла. На самом деле они даже не были знакомы. Никогда не перекидывались ни словом. И он, и она окончили среднюю школу – каждый в своей коммуне, а потом по рекомендации учителей оказались в уездном центре. Учеба началась не так давно, и народ в классе еще не успел перезнакомиться.

Он по-прежнему сидел на корточках под крышей, усердно жевал и думал: наверняка она приходит последней по той же причине, что и он сам. Да, точно. Просто денег не хватает на нормальную еду. Болезненное юношеское самолюбие – вот что заставляло их забирать свои невзрачные харчи украдкой от любопытных взглядов, чтобы избежать безмолвных насмешек.

Но он не знал о ней ничего. Только помнил, что на перекличке она отзывалась на имя Хунмэй, а фамилия ее была Хао. Она наверняка тоже знала только то, что звали его Сунь Шаопин.

Глава 2

Учиться Сунь Шаопину было и впрямь непросто. Такому парню, как он, ничего не стоило бы уминать за завтраком, обедом и ужином по здоровой кастрюле, а приходилось выживать на паре гаоляновых булок. Помнится, раньше отец рассказывал ему, что при старом режиме даже скотину никогда не кормили гаоляном. Это был самый бросовый корм, но именно его сейчас страшно не хватало юноше. Со своим аппетитом он вполне мог бы за один раз съедать не два, а целых пять черненьких ломтей пресного парового хлеба. Удивительно, как на таких харчах Шаопин еще не умер с голода.

Все бы ничего, если бы можно было отсидеться в классе. Но в те годы школа «вела образование при открытых дверях»: ученики вечно были заняты работой – то перенимали хитрости сельского труда, то учились на производстве. По полдня они мотались из одного места в другое. И потом, учебников как таковых тоже не было: все больше какие-то пособия из центра, отпечатанные на ротаторе. На уроках в основном читали газетные передовицы. Да и вообще: что учили-то? Все дни проходили за освоением теории диктатуры пролетариата. Смелости отвечать на уроке хватало только у городских и у некоторых особо отчаянных деревенских. Остальные молчали.

Каждодневный труд был неотвратим, как стихия. По расписанию на него отводилось время с двух часов дня до самого ужина. Эти часы давались Шаопину сложнее всего. Всякий раз, когда он с коромыслом, полным сора, отправлялся от подножия холма на склон за школой, то чувствовал, как перед глазами начинали плясать мушки. Небо вертелось, земля уходила из-под ног. Мыслей в голове не было. Только дрожащие ступни механическими, рваными движениями медленно несли его по дороге.

Это можно было стерпеть. Больнее всего был удар, что наносила по чувству собственного достоинства бедность. Ведь Шаопину было уже семнадцать. В груди его билось чувствительное, боязливое сердце. Он так мечтал стоять перед девочками одетым с ног до головы в первоклассные вещи и, как многие другие, занимать свое место в очереди за категорией «Б» – мечтал покупать себе всякий раз белую или кукурузную булку. Совсем не из-за жадности, нет. Просто чтобы чувствовать, что живешь достойно. Он совершенно не надеялся наслаждаться такими исключительными условиями, как у городских, – только исполнять свои нехитрые желания, как большинство деревенских.

Но это было абсолютно невозможно. Для его домашних дать возможность такому здоровому парню уехать из дома, освободив его от необходимости тянуть на себе общую для всех норму, чтобы поступить в старшую школу, было совсем не просто. Старший брат в свое время даже не стал поступать в среднюю – а все для того, чтобы помочь выучиться Шаопину и их младшенькой. Он просто вернулся в деревню и стал работать в поле. А старшая сестра вообще никогда не держала в руках книги. Шаопин был глубоко благодарен этим дорогим, родным людям. Разве мог он требовать от них большего?

Он знал, что все они зависли над пропастью. Бабушке было почти восемьдесят. Она целыми днями неподвижно лежала на кане[5]. Родители тоже были отнюдь не молоды, им не хватало прежней ловкости и силы. Много зарабатывать не получалось. Когда младшая сестра поступила в среднюю школу, расходы только увеличились. И потом: муж у старшей сестры оказался тот еще лодырь. Она одна тянула на себе двух маленьких детей. Бывало, что и без еды сидели. Выходило так, что семье Шаопина приходилось часто протягивать им спасительную соломинку. Его родители сильно переживали за внуков и то и дело забирали их к себе, чтобы хоть немного откормить.

Один только старший брат мог работать в полную силу, но ему было всего двадцать три. Он тащил на себе все семейное хозяйство. Без него они бы давно разорились. Но все равно при таком количестве народа и двух работящих мужиках они едва сводили концы с концами. Всем, кто работал на земле, было тогда ох как несладко. Из года в год они оказывались без гроша в кармане. Все труженики производственной бригады не вылезали из нищеты – разве могло семейство Сунь стать исключением? Родители Шаопина всегда были людьми простыми, беспомощными. Бедность текла у них по венам. Год от года они становились только беднее. Казалось, что нет и не может быть никакой надежды.

О чем было и толковать при таком раскладе? Другими словами, если в доме вдруг оказывалось что-то съестное или какая приличная тряпка, то доставались они в первую очередь хворой бабушке или маленькой сестре. И потом были еще двое крохотных, хнычущих, вечно голодных племянников.

Шаопин чувствовал себя неполноценным. Самый высокий парень в классе, он все равно казался себе ниже других на целую голову. Бедность делала его болезненно самолюбивым. Он часто чувствовал, что другие насмехаются над его убожеством, поэтому испытывал извращенную враждебность по отношению ко всем, у кого в семье было получше с деньгами. Вот и теперь: он не мог совладать с антипатией к их энергичному старосте Гу Янминю. Всякий раз, когда он видел его стоящим на кафедре за перекличкой, одетым по последней моде, с отглаженными стрелками, с этим изящно вскинутым запястьем, на котором красовались часы, невыразимая ярость разгоралась в душе. С ней было не справиться. На перекличке все бодро отзывались на собственные имена, но Шаопин однажды выкинул штуку: когда дело дошло до него, он ничего не ответил. Староста посмотрел на него большими глазами и снова назвал его имя. Шаопин молчал. Если бы это происходило в начальной школе, то наверняка не обошлось бы без острого конфликта. Но тут, где все были едва знакомы, староста отреагировал на такое унизительное пренебрежение очень сдержанно. Он просто пошел по списку дальше.

Когда перекличка закончилась и все начали расходиться, Сунь Шаопин вышел из класса вместе со своим земляком Цзинь Бо. Тот, сияя, украдкой показал ему большой палец:

– Это ты здорово!

– Я думал, без драки не обойдется, – отозвался Шаопин, который уже начинал жалеть о своей выходке.

Цзинь Бо сделал совершенно наигранное выражение лица и погрозил кулаком:

– Посмотрел бы я тогда на него!

Цзинь Бо был его ровесником, но ростом ниже почти на целую голову. Кожа у него была белая-белая, а лицо как у куколки. Но на самом деле он был настоящий крепкий орешек. Юноша брался за все с редкой стремительностью и энергией. Пока его не трогали, он был нежен, как девочка, но в деле обретал тигриные повадки.

Его отец работал водителем в транспортной конторе, и семья у Цзинь Бо была побогаче. Он был из самой верхушки класса, но Шаопин дружил с этим «толстосумом» по-настоящему, не шутя. Они выросли в общих играх, сошлись характерами и вместе учились. Поскольку отец Цзинь Бо, Цзюньхай, часто бывал в отлучке, в семье не хватало мужской руки, и брат Шаопина, а порой и его отец приходили им на выручку. Уже позже их младшие сестры тоже учились вместе: девочки были не разлей вода. Стоит ли говорить о том, что и Цзинь Бо всегда поддерживал Шаопина. Когда они пошли в школу еще у себя в коммуне, им приходилось каждый день оттарабанивать туда и обратно по десять с лишним ли[6]. Чтобы сэкономить, все ели только домашнюю пищу – утром прихватывали с собой обед в судках. Цзинь Бо и Жуньшэн, сын секретаря производственной бригады Тянь Футана, ездили в школу на велосипедах. Только Шаопин должен был шагать на своих двоих, но приятель всегда брал его на борт. Спустя два года велосипед Жуньшэна был по-прежнему как новенький, а на железного друга Цзинь Бо нельзя было взглянуть без слез. Цзинь Цзюньхаю ничего не оставалось, кроме как купить ему новый. Теперь, когда они оказались в уездном центре за семьдесят ли от дома и без велосипеда, о поездке домой на выходные можно было забыть. Еще Цзинь Бо пару раз пытался сунуть ему свои карточки, но Шаопин упорно отказывался. Карточки тогда были никому не лишние. И потом, парой карточек дело не поправишь – только аппетит растравлять, ну его.

Пусть учиться и было сложновато, но в глубине души Сунь Шаопин горел невыразимой радостью. Наконец-то он вырвался из своего медвежьего угла в большой мир. Для такого бедного деревенского мальчишки, как он, это было чем-то невероятным. Каждый день, если только не нагружали в школе, Шаопин убегал гулять по городу. Он облазил все его уголки, все закоулки. Успел покрутиться в каждом дворе, обходя стороной разве что самые почтенные учреждения – уездный ревком, военный комиссариат и отделение милиции. Шаопин пролезал везде, убеждая старичков на проходной искренними заверениями, что ему срочно нужно в туалет. Здесь, где все было чуждо и незнакомо, он совсем не ощущал своей вопиющей бедности. Его носило по городу дуновением свободы, он, как губка, впитывал новые впечатления. Даже запах угольного дыма, наполнявший город, казался ему небывалым, ни на что не похожим. Конечно, многое было для него загадкой, но все, несомненно, оставляло след в его душе. Сквозь зеркало городской жизни он словно яснее увидел деревню, где прошли первые его годы. Многие вещи, что казались значимыми в том старом привычном мире, вдруг стали заурядными, бесцветными, ничем не примечательными. Там осталось так много важного, на что он прежде не обращал внимания и что внезапно с яркой мощью ворвалось в его жизнь.

В дополнение к этому бесцельному блужданию у Шаопина появилась привычка жадно глотать книги – из тех, что не задавали в классе. На самом деле эта привычка родилась еще на излете средней школы. Однажды, когда он зашел в гости к Жуньшэну, то заметил на крышке картонной коробки толстенную книгу, которую собирались пустить на подошвы для ботинок. Она называлась «Как закалялась сталь». Сначала книжка его совершенно не заинтересовала: что может быть интересного в закалке стали? Шаопин лениво полистал ее и удивился: внутри ни слова не говорилось про выплавку металла – все крутилось вокруг какого-то советского парня по имени Павка Корчагин. Юноше стало страшно любопытно, он захотел прочесть эту историю, но Жуньшэн сказал, что книжка сестрина. Сестра Жуньшэна, Жунье, была учительницей в уездном центре и почти не приезжала домой. Книга оказалась у Жуньшэна, потому что его мать специально привезла ее в деревню с прицелом вскорости пустить на подошвы. Она согласилась отдать ее, и Шаопин резво побежал домой, где тут же принялся за дело.

Роман совершенно захватил его. Было воскресенье – день, когда Шаопин обычно ходил за дровами. Но в то воскресенье он никуда не пошел. Он спрятался ото всех за стогами пшеничной соломы на деревенском поле и с жадностью накинулся на книгу. Читал до темноты. История Павки Корчагина до глубины души потрясла все его незрелое существо.

Стемнело, но Шаопин и не думал идти домой. Он зачарованно сидел на поле – смотрел на усеивавшие небо звезды, слушал звук речной воды. Он погрузился в невыразимое состояние: в голове был сумбур разлетающихся во все стороны мыслей и глубина, тишь, несказанный покой. Шаопин вдруг почувствовал, что где-то далеко, за горами, окружавшими со всех сторон деревню, расстилался огромный мир, и, что, быть может, было еще важнее, смутно осознал: кем бы ты ни был, в каких бы обстоятельствах ни находился, ты можешь быть счастлив. В это мгновение вдохновение наполнило его грудь. Перед его глазами то и дело рисовались исхудалое лицо и пронизанная внутренней энергией фигура Корчагина. Глаза героя не были слепы – сияя голубизной, они вечно глядели на него по-братски из своего далека. И еще младший Сунь никак не мог забыть Тоню. Она была такая хорошая, так любила этого бедного Павку. Шаопин не испытывал к ней ненависти. Момент их окончательного разрыва с Павкой он встретил горячими слезами. Ему страшно хотелось, чтобы кто-нибудь так же любил его самого.

В тот день он начисто забыл о еде, не слышал, как звали домой. Просто выпал из окружающего мира. Уже дома, под ругань отца, под немые упреки брата, нацедив себе над котлом холодной гаоляновой каши, он наконец вернулся в суровую реальность своей жизни…

С тех самых пор Шаопин сходил с ума по литературе, особенно советской. Еще в средней школе он проглотил «Повесть о Зое и Шуре».

Теперь же он всеми правдами и неправдами таскал книги из библиотеки уездного дома культуры, не ограничиваясь школьной. То, что публиковали в те годы из современников, ему совсем не нравилось, – все потому, что он уже прочел не один советский роман. Новые китайские книги казались ему пресными. Он брал только иностранные или те, что успели выйти до «культурной революции»[7].

Постепенно он погрузился в мир книг с головой. Когда не было особых дел, Шаопин тут же заваливался в свою истертую постель и читал, читал, читал без остановки. Когда он отправлялся гулять по городу, под мышкой у него неизменно торчала книга. Нагулявшись, Шаопин отыскивал укромное местечко и читал. Доходило до того, что даже на классных собраниях и на занятиях по политинформации он тайком листал томик, спрятанный под партой.

Довольно быстро одноклассники донесли о чтении «реакционных» книг классному руководителю. Разоблачила отсутствие интереса к политическому курсу пролетариата сидевшая недалеко от Шаопина хромоножка Хоу Юйин.

В тот день в классе изучали передовицу «Народной ежедневной газеты»[8] «Командный состав ведет нас к свету знаний». Староста Гу Янминь читал вслух, учитель кивал. Шаопин пропустил мимо ушей все чтение: низко склонившись, он читал под партой очередной роман. Он совсем не заметил, как хромоножка сделала знак учителю, изобличая противоправное поведение младшего Суня. Только когда учитель подошел к нему и вырвал из рук книгу, юноша опомнился. Класс грохнул. Янминь перестал читать. Он смотрел на все происходящее совершенно отстраненно, но чувствовал, что в душе староста радуется его несчастью и с нетерпением ждет наказания.