Обыкновенный мир

Глава 3

Минуло пробуждение насекомых и – едва замеченным – прошло весеннее равноденствие[11], но желтые равнины еще долго сохраняли свой зимний облик. Деревья торчали в горах черными сухими силуэтами посреди безвидной земли. Только день начал ощутимо прибавляться, а ночь – отступать.

До самого начала апреля все шло по-прежнему, но накануне дня поминовения[12] вдруг задул страшный пыльный ветер, заволакивая небо непроглядной хмарью. Даже днем в домах приходилось зажигать свет. Все говорило, что этот ветер был верным знаком скорого тепла. Время шло к весне, и она вот-вот должна была начаться.

На день поминовения ветер прекратился, но в воздухе осталась пыль. Серая, мутная пелена покрывала все кругом. А потом вдруг резко потеплело, и люди с удивлением заметили, что на ивах у реки и у обочины дороги откуда ни возьмись повисла зеленая поросль. Ветки персиков и абрикосов обметало розовыми бутонами. Стоило внимательно приглядеться, и среди иссохшего дерна можно было поймать взглядом первые точки свежих зеленых травинок на солнечном склоне. Побеги начали потихоньку наливаться соком и жизнью, набухли весенними плотными почками и радовали глаз.

В жизни Шаопина не произошло почти никаких перемен. Он все так же жевал свой черный хлеб, читал взятые тут и там на время книги, таскался по городу и одалживал прочитанное Хао Хунмэй. Они узнали друг друга получше и стали общаться куда непринужденнее.

Со временем отношения с одноклассниками тоже стали меняться. Шаопин установил подобие робкой дружбы с другими небогатыми ребятами из деревни. Он много читал, а сверстникам нравилось слушать, как он пересказывает истории из книг. Сердце его ликовало, он больше не чувствовал себя ущербным, негодным. К тому же погода стала теплее, и на школьном дворе все теперь цвело и зеленело, наполняя душу светом. Его тонкий костюмчик был как раз по погоде – не слишком жаркий, не слишком холодный, и если бы не голод, который беспрестанно преследовал его, можно было бы сказать, что все остальное выглядело вполне неплохо.

В тот день после обеда весь класс работал на земле – копали на поле за школой, возле обводного канала. Не прошло и часа, как Сунь Шаопин почувствовал, что от голода кружится голова и все плывет перед глазами. Он обессилено махал мотыгой, всеми силами стараясь не отстать от других.

Юноша едва дотянул до конца. Тут перед ними вдруг вырос Жуньшэн.

– Утром ко мне заходила сестра, велела после обеда приводить тебя к нам домой. Говорит, есть к тебе дело. Сказала, чтобы ты не ел со всеми, у нас поешь.

Жуньшэн вернулся на свой участок, а Шаопин остался стоять, сбитый с толку этим неожиданным приглашением. Зачем он понадобился сестре Жуньшэна? И потом – зачем было звать его домой?

Он ощутил беспокойство, граничащее со страхом. Дядя Жуньшэна был зампредседателя уездного ревкома – большой человек по уездным меркам. В деревню он приезжал не иначе как на внедорожнике. Юноша вспомнил, как в детстве часто испытывал страстное желание подойти и посмотреть на припаркованный у обочины автомобиль, но не решался. Предложение зайти в гости на ужин вызывало похожие ощущения.

При этом старшая сестра Жуньшэна ему нравилась, хотя их с Жуньшэном отец был секретарем партячейки, а дядя – вообще уездным начальником, и до них было как до неба – не дотянуться. Это совершенно не мешало Жунье относиться ко всем по-доброму. И главное – она в детстве очень дружила со старшим братом Шаопина, они даже учились вместе в начальной школе. Потом она уехала в уездный центр и среднюю школу заканчивала уже там, а брат Шаопина остался в деревне и занялся хозяйством, но они дружили, как прежде. Потом она стала преподавать в начальной школе и сильно поднялась. Всякий раз, приезжая в деревню, Жунье обязательно заглядывала к семейству Сунь домой и болтала с давним другом. Приходила не с пустыми руками – всегда привозила что-нибудь вкусное для бабушки. Но больше всего поражало то, что она всякий раз навещала с гостинцами своего дальнего родственника – деревенского дурака Тянь Эра. Его сын тоже был дурак. В их доме стояла такая страшная вонь, что нельзя было подойти. Да к ним и не ходил никто. Только Жунье приносила им сладости, и вся деревня нахваливала ее за хорошее обхождение.

Отцу Жунье было далеко до собственной дочери – он совсем не пользовался в деревне уважением. Старшие Суни были люди прямые, они часто сталкивались с секретарем лбами, и отношения между их семьями были не то чтобы очень теплые. Но Жунье старалась сохранять дружбу, и, возможно, только поэтому секретарь не особо приставал к семейству. В глубине души Шаопин испытывал к девушке уважение и благодарность.

Шаопину, конечно, следовало сделать так, как просила Жунье, но ему было страшно и неудобно приходить к ней домой. Его бросало в жар от одной мысли, что он заявится на порог их дома в своем потертом костюмчике. Ему было стыдно.

Работа закончилась, Шаопин вернулся в общежитие. Приближался ужин, а он все никак не мог принять решение: если просто взять и не прийти, то выйдет совсем неловко, тем более если речь идет о чем-то важном для Жунье, – а идти страшно. Он никогда еще не бывал дома у такого высокого начальства и уж, конечно, не оставался на ужин.

И тут явился выход из положения: он не пойдет к Жунье ужинать; он поужинает в общежитии, а потом отправится сразу в школу, где она работает. Так можно будет повидаться, не переступая порога дома ее дяди. Он знал, где находится ее школа – совсем недалеко от общежития. Ему приходилось бывать там на спортплощадке во время своих долгих прогулок.

Приняв решение, Шаопин понял, что в общежитии ему оставаться нельзя – того и гляди придет Жуньшэн – и нужно срочно где-то спрятаться.

Он вышел во двор.

Куда деваться? Время ужина еще не наступило; и потом, даже если бы уже подошел ужин, он бы все равно ждал, пока не поедят другие. Оставалось чем-то занять себя.

Он вышел из южных ворот рядом с хозчастью и побрел вдоль стен школы направо, в сторону небольшого овражка, по дну которого, раздваиваясь, бежал ручей.

Шаопин побродил там какое-то время, оборвал себе покрытую первой зеленью ветку ивы и сделал из нее свистульку. В нем было еще много ребячливости.

Только когда, по его расчетам, школьники должны были заканчивать свой нехитрый ужин, он вернулся на двор через те же южные ворота и подошел к корзинке с хлебом. На дне оставалось только две гаоляновые булки. Это означало, что Хунмэй уже забрала свою порцию и ушла.

Он взял хлеб и пошел в общежитие, размышляя по дороге, как сейчас быстро съест его, запьет кипяченой водой и побежит к сестре Жуньшэна. Может быть, придется подождать ее немного у ворот, но это не страшно.

У входа Шаопин замер. Он увидел Жунье, которая сидела на краешке кана и улыбалась ему, явно ожидая его появления.

Шаопин не знал, что сказать, но Жунье сама подошла к нему и с улыбкой произнесла:

– Я сказала Жуньшэну, чтобы он позвал тебя. Почему ты сразу не пришел?

– Я… – Шаопин замялся.

Жунье ловким движением вынула у него из рук хлеб и спросила:

– Которая миска твоя?

Он показал.

Она положила хлеб в миску и сказала:

– Пошли, поедим вместе.

– Я…

Но Жунье уже тянула его за рукав. Отказываться было поздно. Он встал и пошел за ней. Следом за Жунье Шаопин вошел в ворота уездного ревкома. Его глаза нервно обежали священное пространство. Помещения ревкома, утопленные прямо в горный склон, карабкались наверх ровными рядами. Самую вершину склона венчал актовый зал. Все вместе выглядело грандиозно. Вечером, когда в расселинах, где прятались комнаты, одновременно зажигали свет, ревком казался монументальной высоткой.

На самом верхнем ярусе обжитых пещер[13] Шаопин заметил Жуньшэна, который, наполовину свесившись с кирпичной стены, смотрел, как они поднимаются наверх. Жуньшэн курил самокрутку, неловким движением стряхивая пепел. Стоило любимому сыну Тянь Футана оказаться в городе, как он освоил все замашки местных мажоров.

Следом за Жунье Шаопин вступил во дворик. Жуньшэн тут же подскочил к нему и спросил:

– Я дважды приходил за тобой в общагу, куда ты запропастился?

Шаопину стало неловко.

– Я… пошел сдавать мотыгу, – пробормотал он. Глаза его украдкой обежали двор большого начальства: он заметил четыре входа в пещерные комнаты и небольшое отдельно стоящее строение. За стеной, похоже, жили другие работники ревкома, и планировка там была точно такая же. С восточной стороны двора торчала небольшая хибара, перед которой был свален уголь – скорее всего, кухня. Напротив нее был устроен цветник, и над ним трудился с лопатой в руках мужчина в сером шерстяном свитере. Шаопин подумал, что это и есть дядя Жунье, но, присмотревшись, заметил, что мужчина совсем седой, старый и незнакомый.

В смятении он последовал за Жунье в ближайшую расселину. Жуньшэн сказал, что идет в кино и сразу сбежал. Жунье усадила юношу за квадратный стол и пошла хлопотать с ужином.

Шаопин остался сидеть в одиночестве в совершенно незнакомом доме. Сердце его стучало, как бешеное. Он не знал, куда девать руки, и в итоге чинно уложил их на коленях. Шаопин огляделся. В комнате не было кана, по сторонам стояли какие-то сундуки, шкафы и прочая мебель. Комната была совсем не маленькая – в центре оставалось еще довольно много пустого пространства. Стол был со всех сторон обставлен стульями и табуретками. Здесь явно ели все вместе.

Снаружи донесся женский голос, на который Жунье откликнулась. Она назвала женщину мамой, и Шаопин понял, что это была жена председателя Тяня. Он знал, что женщина работает хирургом в местной больнице. Говорили, что она большой мастер своего дела – народ сражался за право попасть на прием к доктору Сюй.

Он услышал, как женщина сказала:

– Пап, ты чего без куртки? Смотри не простынь.

Ей отозвался хриплый старческий голос:

– Мне не холодно.

Шаопин подумал, что это наверняка тот старик, который копал землю во дворе. Выходит, это тесть секретаря Тяня.

Вскоре Жунье вернулась в комнату с ярко-красным подносом в руках, и Шаопин вскочил на ноги. Жунье поставила поднос на стол, а потом пододвинула к нему большую миску соевой лапши со свиной тушенкой и положила рядом белоснежные булки. Она нежно коснулась его руки и сказала:

– Садись. Мы уже поели, а ты ешь спокойно – я пойду посуду помою. Не стесняйся, ешь, сколько хочется. Я знаю, что ты недоедаешь. – Она забрала поднос и вышла.

У Шаопина свело горло, и от запаха еды все поплыло перед глазами. Он опустился на стул, взял палочки, сделал глубокий вдох и, ни о чем не думая, нырнул в миску. Шаопин был страшно благодарен Жунье, оставившей его наедине с едой. Иначе он бы мучился от неловкости.

Юноша вылизал миску дочиста и умял пять паровых булок. По правде говоря, он вполне мог бы проглотить и оставшиеся две, но это было бы уже слишком. Он силой заставил себя остановиться.

Шаопин опустил палочки и ощутил, как в животе зашевелилась тупая боль. Он съел слишком много и слишком быстро. Его пищеварение, уже привыкшее к скудной гаоляновой диете, с трудом могло справиться с внезапно выпавшим на его долю счастьем.

Тогда Шаопин поднялся на ноги и попробовал немного походить. В этот момент в комнату вернулась Жунье. Из-за ее спины выглядывала еще одна девушка. Она приветливо улыбнулась.

– Это Сяося, – сказала Жунье. – Дочка моего дяди Фуцзюня. Она тоже школьница.

– Вы с Жуньшэном одноклассники? – весело спросила Сяося.

Шаопин буркнул что-то в ответ и почувствовал, как лицо заливается краской. Он вспомнил, что стоит в своей изношенной грязной одежде перед изящной, миловидной, красиво одетой девушкой, словно попрошайка с протянутой рукой.

Жунье собрала со стола посуду. Сяося заварила чай, поставила перед Шаопином кружку и защебетала:

– Мы с тобой из одной деревни, ты, если чего, забегай к нам посидеть. Я за семнадцать лет ни разу не была в нашей деревне. Вот было бы здорово поехать с тобой и Жуньшэном в наше Двуречье! Я, кстати, учусь в десятом «Б». Жуньшэн тут рассказывал, что из деревни приехали еще двое ребят, они в десятом «А». Так я их даже не знаю – вот, скажи, безобразие!

Сяося, открытая, смеющаяся, говорила с идеальным произношением. По ней сразу было видно, что она не забитая деревенская простушка.

Шаопин заметил, что блузка у нее застегивается на мужскую сторону, и очень удивился. Он продолжал стоять перед столом, сгорая от неловкости. Когда Жунье отнесла посуду на кухню и снова вернулась в комнату, Шаопин выпалил:

– Если нет ко мне вопросов, то я, наверное, пойду…

Жунье угадала его смущение и с улыбкой ответила:

– Погоди, мы еще не поговорили!

Тут только Шаопин вспомнил, что она звала его для какого-то разговора. Жунье, словно бы почувствовав, в чем состоит затруднение, поспешно добавила:

– Ладно, давай я тебя провожу, а по дороге поговорим.

– Чаю бы выпил, – вставила Сяося, пододвигая ему чашку.

– Нет, не буду! – нескладно, по-крестьянски ответил он.

Сяося засмеялась, обнажив белоснежные зубы:

– Выходит, зря я тебе наливала!

Шаопин почувствовал, что в ее насмешке не было злобы, а только дружеская поддевка, но от этого смутился еще больше. Он покраснел до ушей и не знал, что сказать. Сяося, увидев, что творится с Шаопином, с улыбкой кивнула и вышла.

Шаопин побрел с Жунье обратно к школе. Спустя какое-то время Жунье внезапно спросила:

– Ты в эту субботу поедешь домой в деревню?

– Поеду, – ответил Шаопин.

– Ты скажи, пожалуйста, брату, что если у него найдется время, пусть заглядывает ко мне… – Жунье не смотрела ему в глаза. Низко опустив голову, она пинала ногой камушек.

Шаопин не мог взять в толк, зачем ей вдруг понадобился его брат. Жунье ничего не сказала прямо, а ему было неловко спросить.

– Ну, не знаю, – процедил он, – дома полный раздрай, вряд ли он вырвется…

– Неважно. Просто скажи ему приезжать, обязательно передай это, слышишь! Как только он окажется в городе, пусть сразу идет ко мне! – решительно сказала Жунье.

Шаопин понял, что ему просто так не отделаться, и пообещал непременно передать брату ее слова.

– Вот и славно, – она бросила на него благодарный взгляд.

Небо потихоньку начало темнеть. В городе тут и там зажигали огни. Ветер мягко скользил по щекам, донося едва ощутимый запах земли и свежей, едва проклюнувшейся травы. Весенняя ночь была чудо как хороша.

Жунье проводила его до ворот школы и остановилась.

– Ступай скорее… – сказала она и юрким движением сунула ему что-то в карман, развернулась и зашагала прочь. Сделав пару шагов, девушка обернулась и прокричала: – Купи по карточкам муки и риса!

Шаопин не успел сообразить, что к чему, как она уже скрылась за поворотом. Он остался стоять в темноте. Его рука скользнула в карман и сильно сжала маленький бумажный конвертик. В носу защипало, глаза заволокла пелена.

Глава 4

В пятницу Шаопин отпросился на полдня и пошел на пункт продснабжения с теми карточками, что дала ему Жунье. Он купил десять кило белой муки и пятнадцать кукурузной. Всего у него оказалось продталонов на двадцать пять кило, что по тем временам было совсем не скромным запасом.

Еще в конверте лежали тридцать юаней деньгами. После покупки муки у Шаопина оставалась десятка – на нее он планировал купить для бабушки обезболивающее и глазные капли, а свои немалые приобретения потратить на новые талоны в школьной столовой.

Он притащил купленную муку в общежитие и взамен получил талоны на пятнадцать кило кукурузного хлеба и два с половиной кило пшеничного. У него осталось семь с половиной кило белой муки, которую было жалко потратить на себя. Ее Шаопин хотел отвезти домой для бабушки и племянников. Ему самому вполне хватило бы кукурузного хлеба, которым он мог теперь разнообразить свои скудные гаоляновые будни. Талоны на пшеничный хлеб Шаопин заготовил на случай приезда брата: разумеется, нехорошо ему будет каждый день столоваться у Жунье и уж тем более ощущать на себе презрительные взгляды чужаков на школьном дворе, когда они придут туда вместе…

На следующий день Шаопин отправился в аптеку за лекарствами, а потом отнес мешок с мукой к Цзинь Бо. Они вдвоем закрепили его на заднем сиденье велосипеда, чтобы вместе отправиться с гостинцами домой.

В школе, как всегда в это время, стояла страшная суматоха. Деревенские ребята спешно сматывали свои сдувшиеся за неделю крупяные мешки и стайками вылетали из ворот наружу. Кто на своих двоих, а кто на велосипеде, они отправлялись домой, чтобы провести вечер в кругу семьи. Ребята побогаче могли рассчитывать на вкусный обед и ужин. Родители щедро набивали их мешки на следующую неделю в надежде украсить дополнительной порцией небогатый столовский рацион. Школа оставалась тихой и безжизненной, словно морской берег в отлив. Только вечером воскресенья ее опять наполняли шумные ученики, и их мир возвращался к своей обычной бойкой жизни.

Шаопин и Цзинь Бо выехали из города и покатились вдоль большой дороги на запад, то и дело сменяя друг друга за рулем велосипеда, как они давно привыкли делать в пути. Было весело и беззаботно.

Когда они въехали в Горшечную, Шаопин вдруг резко ударил по тормозам. У обочины возле дома старшей сестры он заметил свою младшую Ланьсян, которая как будто бы ждала кого-то. Уж не его ли?

Они с Цзинь Бо спрыгнули на землю. Ланьсян подбежала к велосипеду, и Шаопин разглядел ее заплаканное лицо.

– Что случилось? – быстро спросил Шаопин.

– Сестрин муж… – только и смогла вымолвить она, прежде чем опять разрыдаться.

Шаопин обернулся и сказал, чтобы Цзинь Бо ехал домой. Бог с ней, с этой мукой, потом заберем. Тот сразу сообразил, что с зятем Шаопина что-то стряслось и он, вероятно, будет сейчас лишним. Он оседлал велосипед и, обернувшись, бросил напоследок:

– Если чего, свистни…

Когда Цзинь Бо уехал, Шаопин погладил сестру по голове, чтобы она хоть немного успокоилась.

– Не плачь, расскажи, что случилось.

Ланьсян смахнула слезу:

– Его забрали на перевоспитание…

– Господи, я подумал, что он умер. Где это случилось?

– В нашей деревне.

– Как так вышло?

– Он приторговывал крысиным ядом. А теперь говорят, что пошел по буржуазному пути…

Шаопин почувствовал себя гадко. Он знал, что теперь из-за этого о его семье станут плохо говорить в коммуне. В те годы народ мог недоедать и недопивать, но свято хранил неколебимость политической линии. Стоило кому-нибудь опозориться, как все его родные оказывались втянутыми в эту дурную игру – у них за спиной начинали судачить обо всем, о чем только можно. Оказавшись замаранными, члены такой семьи больше не могли рассчитывать на официальные должности. К тому же его зять вообще был большой лентяй и никогда не работал как следует. Вся семья держалась исключительно на сестре. Теперь, если зятя отправят на перевоспитание, семья потеряет работника, но это еще будет не самое страшное: гораздо хуже, что у семьи отрежут трудодни. Совершенно непонятно, как теперь это отразится на общем доходе. Даже если сложить все заработанное непосильным трудом за много лет, им никак не удастся расплатиться с долгами.

– Вот мудак, – злобно сказал Шаопин.

– Так сестру жалко… – выдавила Ланьсян.

В этом году ей исполнилось тринадцать, и в ней уже появилось женское изящество. Одежда Ланьсян была затасканная, но иссиня-черные короткие волосы острижены аккуратно и ровно. Ее белоснежный подбородок казался высеченным из камня. Словом, она была очень симпатичной девочкой. С детства Ланьсян отличалась сообразительностью, воспитанной в ней сложностями жизни. Уже в четыре года она отправлялась в поле со своей маленькой корзинкой и собирала траву для свиней или хворост для очага. Она была способной и все схватывала на лету. Настоящий талант был у Ланьсян к математике. Когда отец и брат считали дома расходы и доходы, она часто опережала двух взрослых людей в подсчетах, заставляя их замирать от удивления.

Теперь же брат и сестра стояли на дороге в Горшечной и испытывали только страшную ненависть к своему зятю Ван Маньиню.

– Пойдем, – сказал Шаопин сестре. – Пошли домой.

– Сестра велела мне здесь караулить, – ответила Ланьсян.

– Не надо тебе в доме одной оставаться. И вообще – что здесь караулить? Одна битая посуда. Такое богатство задаром никому не нужно. Пошли, запрем дверь на замок и пойдем домой.

– Ладно, – отозвалась Ланьсян, которой давно надоело торчать в Горшечной. Она хотела вернуться и посмотреть, насколько плохо обстоят дела.

Вдвоем они заперли двери сестриного дома и побежали по тропинке к родным.