Материнское воскресенье

Да, все служанки ехали в гости. А их матери уже вытаскивали из буфета парадные тарелки и чашки, готовясь накрывать на стол. Но самое главное – у всех этих служанок были матери, к которым они могли поехать.

Джейн была знакома с горничной из Апли, этакой бедной мышкой по имени Этель Блай. Иной раз они даже беседовали, встретившись на улице или в бакалее Свитинга в Титертоне. Собственно, это и беседой-то назвать было нельзя – так, обмен несколькими фразами, зато это никогда не превращалось в обмен сплетнями. Айрис, кухарка из Апли, была почти такой же коренастой и плотной, как Милли, а Этель, худенькая, подвижная и сообразительная, отчасти походила на Джейн. С какой-нибудь «другой Этель» Джейн, пожалуй, могла бы и посплетничать – например, остановившись и придерживая руль велосипеда, у входа в бакалею Свитинга, – и даже похихикать немножко, как она не раз хихикала в компании Пола Шерингема.

Однако и тогда она не стала бы рассказывать этой «другой Этель» о своих отношениях с мистером Полом. Скорее уж эта «другая Этель» и сама бы обо всем узнала или догадалась. А может, «другая Этель» опередила бы Джейн, заняв ее место рядом с Полом, или же он ее первой затащил бы к себе в постель, поскольку она и так жила с ним под одной крышей, что было весьма удобно.

В общем, очень даже хорошо, что эта Этель не оказалась той, «другой Этель», а была просто доброй маленькой горничной, которой без особого труда удавалось все, что в основном и требуется от слуг: заниматься своими делами, ничего не видеть и не слышать, а самое главное – держать рот на замке.

Вот и сегодня, вероятно, Этель поехала в гости к матери с тем же настроением кроткой покорности судьбе, с каким некогда предложила свои услуги миссис Шерингем. Вполне возможно, что и это настроение, и ее отношение к матери и к хозяйке стали у нее неизменными и неразличимыми.

Сплетничали ли они с Айрис? Конечно же да. Разумеется, после поездки на шикарном автомобиле, во время которой языки у обеих были связаны, они, едва сев в поезд, тут же принялись болтать. Интересно, о чем? Скорее всего, о том, что мистер Пол вскоре женится и уедет из дома, а они останутся.

А может, наоборот? Может, сев в поезд, они, непривычные к посещениям «широкого мира» и давно позабывшие, что у них, оказывается, есть собственная жизнь и даже собственная мать, погрузились в еще более глубокое молчание? Может, обе просто уставились в окно, моргая и щурясь от яркого света и разглядывая английские поля, покрытые, точно пятнами, стадами пасущихся овец?

Вот о чем думала Джейн, пока Пол Шерингем торжественно, словно отправляя некий религиозный обряд, раздевал ее.

– Стой спокойно, Джей.

И, занимаясь этим, заметил, словно отвечая на некий не заданный ею вопрос:

– Между прочим, Джей, в этот момент я занимаюсь зубрежкой, ясно? Сижу, обложившись учебниками по юриспруденции, и зубрю. – В ином случае подобное заявление с его стороны могло бы вызвать у них только смех, но сейчас им почему-то смешно не было. И потом, Пол говорил с такой назидательной серьезностью и настойчивостью, словно хотел, чтобы она точно знала, что ей ответить, если ее когда-нибудь спросят – или будут допрашивать? – чем именно он (а точнее, они оба) в это время занимались.

Слово «зубрежка» станет для Джейн одним из важнейших символов ее собственного тайного языка, о котором она никогда и никому даже не упоминала. И за этим символом для нее будет скрываться столь многое, что слышать это слово ей будет больно даже в Оксфорде, а уж там-то разговоров о зубрежке всегда хватало.

А для Пола необходимость зубрить была всего лишь отговоркой, дававшей возможность не ездить с родителями на ланч в Хенли и остаться дома в полном одиночестве – точнее, наедине с Джейн. Намерение весь день прилежно заниматься прозвучало для его родителей как некое обещание в ближайшем будущем стать добродетельным супругом, четко сознающим и исполняющим свои обязанности. После свадьбы Пол и Эмма Хобдей собирались жить в Лондоне (об этом Джейн знала, и ей оставалось лишь скрепя сердце смириться с этим). Предполагалось, что, окончив университет, Пол станет юристом и добропорядочным гражданином и будет вести вполне достойную жизнь – вне зависимости от того, какой новый «куш» ему «обломится» после свадьбы.

Нет, как все-таки сильно меняются времена!

Даже сегодня, в такое великолепное утро, он непременно должен был продемонстрировать всем, что ни на йоту не намерен отступать от собственных планов и, стало быть, вновь займется зубрежкой. На него это было совсем не похоже. Усердие и усидчивость его характеру были отнюдь не свойственны, но вряд ли можно было что-то возразить в ответ на подобные намерения, да еще и высказанные вслух. Возможно, то, что у Пола осталось всего каких-то две недели «вольной жизни» – именно так, должно быть, со смехом предположили собравшиеся за ланчем в Хенли «вожди племен», – и вызвало у «их дорогого мальчика» столь неожиданный приступ прилежания и сознательности.

Однако и сам Пол, и Джейн прекрасно понимали – неизвестно, впрочем, догадывалась ли об этом мисс Хобдей? – что ему так же сильно хочется стать юристом, как превратиться в жалкий кустик салата латук.

– В общем, мы были заняты зубрежкой, Джей. Это на тот случай, если вдруг кто-нибудь спросит.

И все-таки один вопрос, так, впрочем, и не заданный ею, остался без ответа. Да она и не осмеливалась его задать. Ей даже не очень-то и хотелось это сделать. Пусть бы он сам сказал.

Вот что ее беспокоило: поскольку он (с ней) явно не весь день будет заниматься «зубрежкой», какие еще развлечения он может устроить для себя в пустом доме? Еще один «сеанс зубрежки» с мисс Хобдей?

Они лежали рядом, не укрывшись даже простыней, курили, молча стряхивая пепел в пепельницу, и наблюдали за струйками сигаретного дыма, которые, сплетаясь, поднимались и исчезали где-то под потолком. Некоторое время Джейн думала только об этих сплетающихся струйках дыма, и ей было достаточно того, что Пол лежит с ней рядом. Потом она почему-то представила себе белые клубы дыма, вырывающиеся из трубы паровоза, и сигареты, торчавшие вертикально у них обоих изо рта, показались ей похожими на миниатюрные паровозные трубы.

Снаружи был слышен лишь птичий гомон, а здесь, в комнате, их окутывало странно слышимое молчание пустого дома, от которого Джейн хотелось затаить дыхание. И, хотя оба они смотрели в потолок, над их телами ощущалось все же слабое дрожание воздуха, словно напоминая им, что они лежат совершенно нагие. Как две рыбины на белой тарелке, подумала она. Как два розовых лосося, поджидающих на буфете прибытия гостей, возможно, даже свадебных гостей, которые так никогда и не приедут…

Ей не хотелось ничего говорить, ни о чем спрашивать, не хотелось произносить ни слова, которое могло бы нарушить призрачную возможность того, что они так и будут вечно лежать рядом.

Это называется «релаксация», думала она, – кстати, подобные слова нечасто проникают в лексикон горничных. Но у нее в запасе теперь было полно таких слов, которые горничные вообще не употребляют. В том числе и слово «лексикон». Она старательно собирала эти слова и складывала в кладовую памяти, как собирает всякие былинки и веточки птичка за окном, вьющая себе гнездо. Да и можно ли было по-прежнему считать ее горничной, когда она лежала, распростершись с ним рядом, на его постели? И был ли он для нее по-прежнему «хозяином», «мистером Полом»? В этом-то и заключалась магия наготы и совершенство ее политики.

Это была не просто релаксация – это было ощущение полного покоя.

Свободной рукой – в другой она держала сигарету – Джейн, не глядя, ласково погладила его влажный член и сразу почувствовала, как он в ту же секунду шевельнулся и встрепенулся, словно спящий птенчик. Можно было бы подумать, что она всегда могла позволить себе нечто подобное – этакая скучающая герцогиня, бездумно ласкающая щенка. А ведь всего несколько минут назад той же рукой, вывернутой за голову, она изо всех сил цеплялась за бронзовый прут в изголовье кровати – той самой, в которой ей раньше никогда лежать не доводилось. А ее вторая рука расплющенной ладошкой и согнутыми, как когти, пальцами давила на его ягодицы, на то потайное местечко, где, как ей казалось, его член соединяется с позвоночником. В эти мгновения именно она его направляла, именно она ему приказывала – и разве он мог не подчиниться столь убедительному приказу? Но все-таки это он первым отдал ей приказ: войти в дом через парадные двери.

И теперь ей казалось, что все это, то, чем они только что занимались, – тоже некие двери, двери в ту наивысшую область человеческих отношений, где царит полная взаимная обнаженность, духовная и физическая.

Ощущение полного покоя. Только сегодня она его испытала по-настоящему. Сегодня оно было в три раза более настоящим, чем в любой другой день: никогда еще у них не было такого дня, да и не будет никогда, ибо такое повторить невозможно.

Джейн почти докурила свою сигарету и загасила окурок, переставив маленькую пепельницу на узкую полоску простыни между ними – она, безусловно, имела на это право. Это все-таки ее живот, а не столешница, могла бы сказать она, и ей не хотелось бы, чтобы он тыкал ей в живот своим окурком – хотя на самом деле ей это было даже приятно. И как же часто впоследствии она будет вспоминать ощущение прохладного донышка той пепельницы, которую он водрузил ей на живот!

Впрочем, она довольно быстро пожалела, что вела себя как привереда и нахалка. Лучше бы она вообще к этой пепельнице не прикасалась.

Пол вынул сигарету изо рта и, держа ее вертикально не над пепельницей, а над собственным голым животом, сообщил:

– Я должен встретиться с ней в половине второго. В отеле «Лебедь» в Боллингфорде.

Больше он ничего не прибавил, не сделал больше ни одного движения, но у нее возникло ощущение, словно он только что нарушил некие магические чары. Впрочем, она, так или иначе, должна была предвидеть нечто подобное. Хотя ей казалось, что сегодня волшебное провидение могло бы и освободить ее от этого «должна была». А на что он потратит остаток этого дня? Одну его часть он уже отдал ей, но эта крошечная порция не может длиться вечно. Или все-таки может? Нет, один крошечный эпизод никак нельзя растянуть на целую жизнь.

Она не пошевелилась, но внутренне, пожалуй, напряглась. И сразу почувствовала себя совершенно иначе: на ней словно неким невидимым образом появилась ее одежда, и она, пожалуй, снова начала превращаться в горничную.

Впрочем, и он не пошевелился. Казалось, он, застыв в неподвижности, пересматривал – или даже опровергал? – только что сказанное. Он ведь вовсе не обязан тащиться на это свидание, верно? Кто сказал, что обязан? Он вообще, черт побери, не обязан делать то, чего делать совсем не хочется! Вот возьмет и будет просто лежать, послав ко всем чертям это дурацкое свидание.

И он всегда называл свою невесту «она», а не «Эмма». Оба – и он, и Джейн, – словно сговорившись, гнали от себя неприятные мысли о предстоящей свадьбе. А еще он сказал: «Я должен».

Примечания