– Что же вас так потрясло в пересадке кожи? – усмехнулся доктор Груберт.
– Ничего. Но меня заинтересовали некоторые наблюдения о связи внешности с психикой.
Запах жасмина, словно осмысленное, капризное существо, вырвался из лоснящейся черноты ее волос и изо всех сил вцепился в него.
– Вы можете мне даже не отвечать, – сказала она. – То, что я хочу поговорить с вами, вас ведь ни к чему не обязывает.
Подошла официантка, высокая и полная, с ярко-золотистыми веками, в розовом, с черными разводами, кимоно.
– Заказывайте, Ева, – вздохнул доктор Груберт.
Заказали.
Официантка исчезла и через минуту вернулась с чаем и графинчиком сакэ.
– За вас, – сказал доктор Груберт.
– За нас, – поправила она. – Будете меня слушать?
– Похоже, что ничего другого, – пошутил он, – мне и не остается.
Она не ответила на его улыбку.
– Мои родители, – сказала она, – прожили бок о бок сорок шесть лет. Мама была тяжелым человеком. Тяжелым и своевольным. Умирая, пожелала, чтобы из похоронного бюро доставили список услуг. Сама выбрала себе гроб и вычеркнула из списка подголовную подушечку.
– Что? – оторопел доктор Груберт. – Кого вычеркнула?
– Подушечку. Кладут покойнику под голову. Восемнадцать долларов. Дело не в скупости, дело в принципе. А отец был тихим человеком, очень тихим. Врачом из Харбина. Семья моей матери – я вам, кажется, это уже сказала – попала в Китай после революции. В юности мама болела туберкулезом, и мой отец ее вылечил. Она предложила ему жениться на ней в качестве благодарности. Отец ее очень любил. А она его всю жизнь терпела. Тут, я, конечно, немножко комкаю. – Глаза у нее опять забегали. – Но сейчас это и неважно. Когда отец умер, мама не похоронила его, а поставила урну с прахом в своей спальне.
– Урну? В спальне? Зачем?
– Трудно ответить. Может быть, привыкла к нему за сорок шесть лет настолько, что просто не смогла расстаться, не знаю. Может быть, чувствовала себя виноватой перед ним, были и на это свои причины. Он ей рабски служил.
– Жутковато, – пробормотал доктор Груберт, – ничего нет беспросветнее, чем подноготная обыкновенной семьи. Я сам прошел через развод.
– А, – прошептала она, – я не знала.
Разговор становился сложным, и доктор Груберт не был уверен, нужен ли ему такой разговор с совершенно чужой, хотя и очень красивой, женщиной.
– Я похожа на отца, – продолжала она, – а сестра моя Зоя, старше на четыре года, была вылитой матерью, только еще красивей. Такой красивой – проходу не давали. У нас вообще был очень странный дом. Мы с отцом и сестрой вели себя тихо-тихо, а мать нами распоряжалась. У вас есть дети?
– Сын, – громко сглотнув, ответил он. – Майкл. Ему двадцать два года.
– Чем он занимается?
– Он болен. Сейчас он в клинике душевных заболеваний. В Филадельфии.
– Простите, – прошептала она, и ему стало неприятно, что она просит прощения, словно они говорят об умершем.
– А чем занимается ваша сестра? – спросил он, чтобы перевести разговор.
– Моя сестра? – вздрогнула она. – Ее нет в живых, она погибла.
– Погибла? Каким образом?
– Она погибла, – повторила Ева. – Это случилось из-за меня.
Доктор Груберт слегка отшатнулся.
– Мне было шестнадцать, – не давая ему опомниться, заговорила она, – и у моей сестры появился жених. Звали его Иван Щербатов. Тоже из русской семьи, родился в Париже. Я влюбилась в него так, что заболела. Заболела по-настоящему. Есть перестала. Спать. Рвота от каждого куска. Если он подходил близко ко мне, я чуть в обморок не падала. Все замечали, кроме него. Он вообще ничего, кроме Зои, не видел. Так продолжалось примерно два-три месяца. Однажды я застала их в гостиной. Родителей в городе не было. Я увидела их спящих на диване. Спали они так крепко, что не проснулись даже тогда, когда я приоткрыла дверь. И я этого не вынесла. Просто не вынесла – и все! Побежала к себе наверх. Не знаю, что я собиралась сделать. Скорее всего, конечно, ничего. Но что-то со мной происходило, ад какой-то. Подошла к зеркалу. Серая, страшная, как скелет. А они там, внизу, спят, обнявшись. И я вдруг сказала… Жуткую вещь я тогда сказала…
– Какую вещь? – избегая встречаться с ней глазами, пробормотал доктор Груберт.
– «Пусть они умрут!» – вот какую. И повторила это. Много раз, не помню, сколько, очень много.
Она закрыла лоб и глаза обеими руками.
Пальцы были такими же белыми, как и лицо.
– Через две недели их не стало. Полетели после свадьбы в Италию и разбились неподалеку от Рима. Хоронили мы то, что от них осталось. В черных мешках. Пластиковых таких, знаете? Похожи на мусорные.
– О-ох… – вздохнул доктор Груберт.
– Зоя мне часто снилась первое время. Все время снилась. С младенцем на руках. Может быть, она уже тогда была беременна, я не знаю.
Моргая золотистыми веками, подплыла официантка. Развела рукава кимоно, подлила в стаканы сверкнувшую льдинками воду.
– Ева, – осторожно сказал доктор Груберт, – вы напрасно себя обвиняете. Ваши детские слова никакого отношения не имели к тому, что…
– Что? – вскрикнула она, и официантка, уже отходившая от их столика, испуганно обернулась. – Я же убила их!
– При чем здесь вы…
– Как? – захлебнулась она. – Что значит: при чем? Я пожелала им смерти. Вот при чем. И их не стало.
– Но ведь на том же самом самолете были другие люди, которым вы не желали смерти! И они тоже погибли!
– Они погибли по каким-то своим причинам, о них я ничего не знаю. А моя сестра и Иван погибли потому, что я…
Она всхлипнула и посмотрела на него исподлобья. Он уже знал этот ее особенный затравленный взгляд.
– Ева, спорить с вами бесполезно. Это невроз – больше ничего. Я не специалист по неврозам. Но я понимаю, что произошло. Вы были очень влюблены в мужа сестры. Шестнадцать лет. Убийственный возраст. И что-то вам… Ну, скажем, померещилось. Вам кажется, что вы накликали… Ничего этого не было. – Доктор Груберт потер рукой лоб. – Но у людей с воображением такие вещи застревают в сознании. Мне очень жаль вас… Жаль, что вы с этим живете…
– Если бы только с этим, – сказала она дрожащими губами.
– Десерт? – с привычной фамильярностью спросила официантка.
– Спасибо, не надо, – торопливо отозвалась Ева и отодвинула от себя почти нетронутую тарелку. – Хотите выпить кофе у меня? У меня дома?
