Сколько золота в этих холмах

Золото

Ба умирает ночью, подвигнув их искать два серебряных доллара.

Сэм к утру начинает раздраженно притопывать ногой, но Люси чувствует потребность поговорить, прежде чем они уйдут. Молчание давит на нее все более тяжелым грузом, давит, пока она не сдается.

– Прости, – говорит она лежащему на своей постели ба.

Простыня, которой он накрыт, – единственный чистый кусок материи в полутемной и пыльной хибарке, где на всех поверхностях лежит угольная пыль. Ба и при жизни не обращал внимания на беспорядок, и в смерти его злобный косой взгляд ничего не замечает. Не замечает он и Люси. Для него есть только Сэм. Больше он никого не любит – только этот сгусток нетерпения, мельтешащий у двери, в больших не по размеру ботинках, ловивший каждое слово ба, когда тот был жив, а теперь не желающий встречаться с ним взглядом. И тут понимание наконец осеняет Люси: ба ушел навсегда.

Она зарывается босыми пальцами в земляной пол, ищет такие слова, к которым Сэм прислушается. Которые смягчат годы боли благодатью. В льющихся из единственного окна лучах солнца призрачно висит пыль. Бездвижный воздух не колышет ее.

Что-то подталкивает Люси в спину.

– Бах, – говорит Сэм. Одиннадцать против двенадцати Люси, дерево против ее воды, как любила говорить ма, но при этом Сэм на целый фут ниже Люси. Сэм выглядит совсем как обманчиво мягкий ребенок. – Слишком медленно. Ты убита. – Сэм выставляет пальцы на пухлом кулаке и дует на ствол воображаемого револьвера.

Так делал и ба. «Вот это правильно!» – говорил он, а когда Люси как-то раз возразила, сославшись на учителя Ли, который сказал, что новые револьверы не перегреваются и на них не нужно дуть, ба счел правильным влепить ей удар такой силы, что искры посыпались у нее из глаз, нос обожгло огниво боли.

Нос у Люси так никогда и не выпрямился. Она прикасается к нему большим пальцем, думает. «Правильно, – сказал ба, – дать ему зажить самому». После того как синяк сошел, он посмотрел на лицо Люси и быстро кивнул. Словно давным-давно задумал это. «Правильно, у тебя теперь есть напоминание о том, что дерзить недопустимо».

Сэм стоит перед ней: бронзовое лицо, покрытое не только неизменной грязью, но еще и втертым в него порохом, чтобы походить на индейца, как его представляет себе Сэм, в боевой раскраске, но под всем этим – невинное лицо.

На этот раз, поскольку кулаки ба беспомощно лежат под простыней, а Люси, как она ни хороша, как ни умна, думает, что если станет досаждать ему, то он, возможно, встанет и набросится на нее, – Люси делает то, чего не делает никогда: видя, как Сэм выпячивает грязный подбородок (который можно было бы назвать хрупким, если бы не манера выставлять его вперед), она сцепляет руки, выставляет указательные пальцы и тычет ими в незатронутую боевой раскраской ямочку под нижней губой.

– Бабахай себя, – говорит Люси, и после ее толчка – таким погоняют преступников – Сэм оказывается за дверью.

Солнце иссушает их. К середине засушливого сезона дождь превратился в далекое воспоминание. Их долина представляет собой голую землю, разделенную пополам петляющим ручейком. По эту сторону расположены ветхие лачуги шахтеров, по другую – дорогие здания с настоящими стенами и стеклом в окнах. А вокруг опоясывает долину бесконечное золото обожженных солнцем холмов; а в их высокой пожухлой траве прячутся стоянки всякого сброда – золотоискателей, индейцев, группок бакеро[1], путешественников, преступников, а еще шахты, шахты и новые шахты, еще и еще.

Сэм распрямляет узкие плечи и перепрыгивает через ручей в своей красной рубашке, напоминающей крик среди бесплодной земли.

Когда они только поселились здесь, в долине росла желтая трава, на возвышенностях – низкорослые дубы, а после дождей появлялись маки. Наводнение, случившееся три с половиной года назад, с корнем выдрало дубы, половина обитателей долины и холмов утонули или покинули свои дома. Но их семью наводнение не затронуло – их хибарка стояла в одиночестве в дальнем конце долины. Ба напоминал дерево, расколотое молнией: внутри мертвый, а корни все еще цепляются за землю.

А теперь, когда ба нет?

Сэм оставляет следы, и босоногая Люси шагает по ним и молчит, копя слюну. Вода давно ушла, после наводнения жажда почему-то стала сильнее мучить мир.

И ма нет уже не первый год.

За ручьем тянется широкая главная улица, переливающаяся и пыльная, как змеиная кожа. Вдоль улицы декоративные фасады: за одним салун, за другими кузница, фактория, банк, гостиница. Люди держатся тени, как ящерицы.

Джим сидит в своем магазине, скрежещет пером в бухгалтерской книге. Она толстенная, как и он сам, да и весит половину того, что весит он. Говорят, что он ведет учет долгов всех обитателей территории.

– Извините нас, – бормочет Люси, расталкивая локтями стайку ребятишек, которые слоняются близ сладостей, их глаза жадно ищут то, что утолит их скуку. – Простите. Виновата.

Она сжимается, чтобы быть меньше. Ребятишки лениво расступаются, пытаются оттолкнуть ее. Хорошо, хоть сегодня не лезут щипаться.

Джим по-прежнему сосредоточен на своей книге.

Теперь громче:

– Извините, сэр?

Десяток взоров пронзают Люси, но Джим продолжает ее игнорировать. Заранее зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, Люси кладет руку на прилавок, чтобы привлечь его внимание.

Джим поднимает глаза. Они у него красные, края век – как сырое мясо.

– Убери, – говорит он. Его голос звучит резко, холодно – не голос, а натянутая стальная проволока. Он продолжает писать. – Мыл прилавок сегодня утром.

Рваный смех за ее спиной. Это не волнует Люси, которая почти всю жизнь провела в таких городках, – у нее не осталось уязвимых мест к таким вещам. Если что и выворачивает ее наизнанку, как выворачивало, когда умерла ма, так это то, как смотрит Сэм – прищуривается так же злобно, как и ба.

«Ха! – произносит Люси, потому что Сэм будет и дальше молчать. – Ха! Ха!»

Ее смех защищает их, делает частью стаи.

– Сегодня только целые куры, – говорит Джим. – Никаких вам ножек. Приходите завтра.

– Нам не нужно еды, – лжет Люси, уже чувствуя вкус куриного мяса на языке. Сжимает кулаки опущенных рук. И говорит о своей нужде.

«Я тебе скажу единственные волшебные слова, которые имеют значение», – проговорил ба, когда зашвырнул книги ма в озеро, образовавшееся после грозы. Он ударил Люси, чтобы перестала реветь, но его рука в тот раз была мягка. Чуть ли не нежна. Он присел, уставился на Люси, которая размазывала сопли по лицу. «Тин во[2], девочка Люси: в долг».

Слова ба и вправду производят волшебное действие. Джим перестает писать.

– Повтори, девочка?

– Два серебряных доллара. В долг.

Голос ба грохочет за ее спиной, в ее ушах. Люси ощущает запах виски. Она не осмеливается повернуться. Она не знает, что будет делать, если почувствует лопаты его ладоней на своих плечах – закричит или засмеется, убежит или обнимет его за шею с такой силой, что не расцепит рук, как бы он ее ни бранил. Слова ба выкатываются из туннеля ее горла, словно призрак из темноты.

– Вернем в понедельник. Нам и нужна-то всего небольшая отсрочка. Честно.

Она плюет на ладонь и протягивает руку.

Джим наверняка слышал эти слова от шахтеров, от их высохших жен и голодных детей. Бедных, как Люси. Грязных, как Люси. Все знали, что Джим в таких случаях кряхтел, давал то, что у него просили, а в день платежа взимал деньги в двойном размере. Ведь это он как-то раз после несчастного случая на шахте распродал в долг бинты. Людям, которые были в таком же отчаянии, как сейчас Люси.

Но все они лишь отчасти походили на Люси. Джим изучает ее взглядом. Босая. Пятна пота на плохо сидящем синем платье, сшитом из кусков рубашки ба. Худые руки, растрепанные волосы, похожие на мелкую проволочную сетку. И ее лицо.

– В долг твоему папаше я дам зерно, – говорит Джим. – И те куски животных, которые вы считаете пригодными для еды. – Его губы загибаются, обнажая полоску влажной десны. У кого-нибудь другого это могло бы называться улыбкой. – А за деньгами пусть идет в банк.

Слюна высыхает на ладони Люси, так и не удостоившейся прикосновения.

– Сэр…

Теперь Сэм стучит ботинком о пол громче, чем звучит смолкающий голос Люси. Сэм, расправив плечи, выходит из лавки.

Сэм – малявка, точнее не скажешь. Но Сэм умеет шагать по-мужски в своих ботинках из телячьей кожи, отбрасывая тень, которая лижет босые пальцы Люси; Сэм считает, что размер тени и есть истинный рост, а тело – временное неудобство. «Когда я буду ковбоем», – говорит Сэм. «Когда я буду владельцем шахты». А раньше было: «Когда я буду известным преступником. Когда я вырасту». Сэм настолько ребенок, что думает, будто одно только желание может изменить мир.

– Банк таким, как мы, не поможет, – говорит Люси.

Она с таким же успехом могла ничего не говорить. От пыли щиплет в носу, она останавливается, чтобы прокашляться. В горле першит. Ее рвет вчерашним обедом прямо на улицу.

Тут же набегают собаки и начинают вылизывать ее рвоту. Несколько мгновений Люси колеблется, хотя Сэм отбивает тяжелыми ботинками нетерпеливую дробь. Она воображает, как становится на четвереньки среди собак и сражается с ними за каждую крошку, которая принадлежит ей. Их жизнь – живот и ноги, бег и еда. Простая жизнь. А Сэм стоит тем временем в одиночестве, наблюдает.

Она заставляет себя распрямить спину и идти на двух ногах.

– Готов, напарник? – говорит Сэм.

На сей раз это реальный вопрос, а не выхаркивание пережеванных слов. Впервые за этот день Сэм не щурит свои темные глаза. Под защитой тени Люси глаза широко раскрываются, в них что-то чуть ли не трогательное. Люси протягивает руку, чтобы прикоснуться к коротким черным волосам там, где съехала набок красная бандана. Она вспоминает запах кожи новорожденного младенца: дрожжевой – честный запах масла и солнца.

Но, сделав движение, она пропускает солнце. Сэм, сомкнув веки, отходит в сторону. По растопыренным карманам Люси видит, что руки в них снова превратились в пистолеты.

– Я готова, – говорит Люси.

Пол в банке выстлан сверкающими досками. Светлыми, как волосы на голове у дамы-кассира. Доски такие гладкие, что подошвы Люси не собирают ни одной занозы. Сэм топает ботинками, и их стук становится похож на звуки выстрелов. Боевая раскраска лица не может скрыть, что шея покраснела.

Та-тап – идут они по банку. Кассирша пялится на них.

Та-ТАП. Кассирша подается назад. Из-за ее спины выходит мужчина. Из кармана его жилетки свешивается цепочка.

ТА-ТАП ТА-ТАП ТА-ТАП. Сэм поднимается на цыпочки перед кассой, отчего кожа ботинок сминается. Сэм очень бережет свои ботинки.

– Два серебряных доллара, – говорит Сэм.

Губы у кассирши подергиваются.

– У вас есть…

– Счета у них нет. – Эти слова произносит мужчина, Сэм в его глазах, вероятно, ничем не отличается от крысы.

Сэм замолкает.

– В долг, – говорит Люси. – Пожалуйста.

– Я вас видела тут неподалеку. Это отец прислал вас просить?

В некотором роде прислал.

– Мы вернем в понедельник. Нам и всего-то нужна небольшая отсрочка.

Люси не говорит «честно». Не думает, что мужчина услышит это слово.

– Это не благотворительное заведение, вы, маленькие… – Губы мужчины двигаются еще несколько мгновений, после того как голос смолкает, как у той женщины, которую как-то видела Люси – женщина говорила разными голосами, сила, не подчинявшаяся ей, выталкивала слова между ее губ. – Попрошайки. Бегите отсюда, пока я не позвал шерифа.

Ужас холодными пальцами проходится по позвоночнику Люси. Источник ее страха не банкир. Источник ее страха – Сэм. Она узнает выражение этих глаз. Думает о ба с приоткрытыми веками, бездвижно лежащем в своей постели. Она проснулась утром первой. Она увидела мертвое тело и сидела без сна, ждала, когда проснется Сэм, и только потом, как могла, закрыла глаза ба. Она поняла, что он умер озлобившимся. Теперь она считает иначе: отец лежал, оценивающе сощурив глаза, как охотник, следящий за добычей. Она уже видит признаки одержимости: Сэм щурит глаза, как это делал ба. Сэм несет в себе озлобление ба. Но этим напоминания о ба не исчерпываются: ботинки, место на плече его чада, куда ба клал руку. Люси представляет, как будут дальше развиваться события. Ба будет день за днем гнить на своей постели, его дух выйдет из тела и перейдет в тело его дитяти, а в один прекрасный день Люси проснется и увидит, что Сэм смотрит на нее взглядом ба. И тогда Сэм потеряет себя навсегда.

Они должны похоронить ба, закрыть его глаза тяжестью серебра. Люси должна объяснить это банкиру. Она готова умолять.

Сэм говорит:

– Бах.

«Не валяй дурака», – хочет сказать Люси. Она тянется к этим пухлым коричневым пальцам, но от них исходит какой-то странный блеск. Черный. Сэм держит в руке револьвер ба.

Кассирша падает в обморок.

– Два серебряных доллара, – говорит Сэм, понизив голос, который звучит теперь, как голос ба.

– Извините, сэр, – говорит Люси. Она широко раскрывает рот. Ха! Ха! – Вы же знаете ребятишек – они помешаны на всяких игрушках, пожалуйста, извините, маленькие вечно…

– Беги отсюда, пока я тебя не линчевал, – говорит мужчина, глядя прямо в глаза за дулом револьвера. – Беги. Ты. Маленькая. Грязная. Узкоглазая обезьяна.

Сэм нажимает на спусковой крючок.

Грохот. Хлопок. Топот. В уши Люси входит ощущение чего-то громадного. Гладит ее грубыми ладонями. Она открывает глаза и видит серый дым, повисший в воздухе, Сэм, отступив назад, прижимает руку к щеке, ушибленной отдачей револьвера. На полу лежит мужчина. Единственный раз в своей жизни Сэм плачет, но Люси не обращает внимания на эти слезы. Сэм сейчас дело второстепенное, пусть остается на месте. А она ползет к банкиру. В ушах у нее звенит. Ее пальцы нащупывают щиколотку мужчины. Его бедро. Грудь. Его целую, нетронутую, бьющуюся грудь. На его виске след удара – он, отпрыгнув, ударился головой о полку. Других повреждений нет. Револьвер дал осечку.

Из облака дыма и пороха до Люси доносится смех ба.

– Сэм. – Она противится позыву заплакать. Сейчас ей нужно быть сильнее самой себя. – Сэм, ты совсем без головы, бао бэй[3], маленькая жопа. – Она смешивает сладость и горечь, ласку и брань. Как и ба. – Мы должны бежать.

Любая девочка чуть ли не рассмеялась бы, узнав, как ба оказался на этих холмах и стал старателем. Как и тысячи других, он считал, что желтая трава этих мест, ее монетный блеск на солнце обещает еще более блестящее вознаграждение. Но ни один из тех, кто пришел на запад копать, не задумывался о том, что эта земля страдает от жажды, о том, что она высасывает их пот и силы. Никто из них не задумывался о ее скаредности. Большинство искателей счастья появились здесь слишком поздно. Богатства были выкопаны, иссякли. Ручьи не несли золотого песка. В земле не осталось золотоносных жил. Вместо золота они нашли в этих холмах товар куда как более дешевый – уголь. Никто не мог разбогатеть на угле или использовать его, чтобы насытить свои глаза и воображение. Хотя уголь мог более или менее прокормить его семью зерном с долгоносиками и крохами мяса, но потом его жена, утомленная мечтами, умерла, рожая сына. После чего деньги, тратившиеся на ее еду, можно было тратить на выпивку. Месяцы надежд и экономии свелись к этому: бутылке виски и двум могилам, вырытым там, где их никто не найдет. То, что ба привел их сюда, чтобы разбогатеть, а они теперь готовы были убить за два доллара, могло девочку чуть ли не рассмешить – ха! ха!

И они крадут. Берут то, что им нужно, чтобы исчезнуть из города. Сэм поначалу сопротивляется, упрямится, как всегда.

– Мы же никого не убили, – стоит на своем Сэм.

«И даже намерений таких у тебя не было?» – думает Люси.

– Для таких, как мы, у них все превращается в преступление, – говорит она. – А если понадобится, то они что угодно объявят законом. Ты что, не помнишь?

Сэм поднимает подбородок, но Люси видит, что Сэм сомневается. В этот безоблачный день и Люси, и Сэм чувствуют плеть дождя. Они помнят, как гроза бушевала внутри дома и даже ба ничего не мог сделать.

– Мы не можем ждать, – говорит Люси. – Даже похоронить его у нас нет времени.

Наконец Сэм кивает.

Они ползут, животами по земле, к зданию школы. Как это просто – раз, и ты уже наполовину превратился в то, чем тебя называют другие: отвратительное животное, ворюга. Люси крадется вокруг здания к тому месту, которое загорожено классной доской. Изнутри доносятся голоса. В декламировании есть некий торжественный ритм: гулкий голос учителя, а в ответ – многоголосье учеников. Люси почти, почти возвышает и свой голос, чтобы присоединиться к этому хору.

Но ее вот уже несколько лет как не пускают внутрь. За столом, за которым сидела она, теперь два новых ученика. Люси до крови прикусывает щеку и отвязывает Нелли – серую кобылу учителя Ли. В последний момент она берет и седельные мешки Нелли, набитые овсом.

Они возвращаются к своему дому, Сэм по приказу Люси заходит внутрь – собрать все, что им понадобится. Сама Люси остается снаружи – осматривает сарай и сад. Изнутри доносится шум – удары, звон – звуки скорби и ярости. Люси не входит в дом. Сэм не просит помощи. Между ними еще в банке возникла невидимая стена, когда Люси проползла мимо, прямо к банкиру, чтобы мягкими пальцами прикоснуться к нему.

Люси оставляет записку на двери учителя Ли. Она силится писать красивыми фразами, которым он учил ее годы назад, будто слова могут быть более убедительным доказательством, чем доказательство ее кражи. У нее плохо получается. Ее рука коряво выводит строку за строкой: простите, простите.

Сэм появляется со свернутыми постельными принадлежностями, скудным запасом еды, кастрюлей, сковородкой и старым сундуком ма, длинным, почти в человеческий рост, Сэм волочит его по земле, натягивая кожаные ремни с пряжками. Люси и предположить не может, какие реликвии уложены внутрь. Они не должны перегружать лошадь… но больше всего не дает ей покоя та стена, что возникла между ними. Она молчит. Только протягивает засохшую морковку, Сэм берет – их последняя вкусность на какое-то время. Предложение мира. Сэм заталкивает половину в рот Нелли, другую кладет себе в карман. Эта доброта трогает Люси, хотя и распространяется не на нее, а на лошадь.

– Все, попрощались? – спрашивает Люси, когда Сэм, закинув веревку на спину Нелли, принимается вязать простые узлы.

Сэм только кряхтит, подставляя плечо под сундук, чтобы поднять его. Коричневое лицо краснеет, а потом от напряжения становится фиолетовым. Люси тоже подставляет плечо. Сундук соскальзывает в завязанную петлю, и Люси кажется, что она слышит, как что-то колотится внутри.

Рядом с ней Сэм: темное лицо, оскаленные белые зубы. Люси пронзает страх. Она делает шаг назад. Пусть Сэм затягивает веревку.

Люси не заходит в дом, чтобы проститься с телом. Она сегодня утром отсидела рядом с ним положенные часы. И по правде говоря, ба умер, когда умерла ма. В этом теле уже три с половиной года нет того человека, который когда-то в нем находился. Наконец-то они уйдут достаточно далеко отсюда, чтобы его дух не дотянулся до них.

«Девочка Люси, – говорит ба, прихромав в ее сон, – бэньдань[4]».

Он в редком добродушном настроении. Использует самое ласковое ругательство, которое она помнит с детства. Она хочет повернуться и увидеть его, но шея не слушается ее.

«Чему я тебя научил?»

Она начинает с таблицы умножения. Рот тоже ее не слушается.

«Не помнишь, да? Вечно все путаешь. Луань ци ба цзао[5]». Раздается звук плевка – ба плюется от отвращения. Неровный шаг его больной ноги, потом – шаг здоровой. «Ничего не можешь сделать как надо». Она становилась старше, а ба ссыхался. Ел редко. А когда ел, то, казалось, только чтобы подкормить свой нрав, который прилепился к нему, как старая преданная дворняжка. «Н-да. Прально». Снова плевки, он отходит от нее подальше. Он пьяный, глотает слоги. «Маленькапредадельница». Закончив с математикой, он наполнял их лачугу такими сочными словами, которые не одобрила бы ма. «Ты, ленивая жопа, – гоу ши[6]».

Люси просыпается – вокруг нее золото. На холмах в нескольких милях от города раскачивается сухая желтая трава высотой с крупного зайца. Ветер придает ей мерцание, словно солнце отражается от мягкого металла. В шее пульсирует после ночи, проведенной на земле.

Вода. Вот чему научил ее ба. Она забыла вскипятить воду.

Она наклоняет фляжку – пустая. Может, ей приснилось, что она ее наполнила. Но нет – она вспоминает ночь: Сэм хнычет, просит пить, и она спускается к ручью.

«Изнеженная и глупая, – шепчет ба. – Где ты хранишь свои так называемые мозги, которые ты так ценишь? – Солнце беспощадно; он тает в воздухе, сделав на прощание язвительный выстрел: – Слушай, они же у тебя плавятся, как только ты пугаешься».

Люси видит первые брызги рвоты – они хаотично разлетаются, словно в темном мираже. Лениво прилетает стая мух. Новые позывы приводят ее к ручью; при свете дня оказывается, что ручей мутный. Вода коричневатая. Как и любой другой ручей в этой земле шахт, он загрязнен стоками. Она забыла вскипятить воду. Чуть поодаль лежит Сэм. Глаза закрыты. Пальцы разжаты. Над изгвазданной одеждой жужжит бесчисленный рой мух.

На этот раз Люси кипятит воду, сооружает костер такой жаркий, что у нее голова плавится. Когда вода остывает до температуры воздуха, Люси омывает дрожащее в лихорадке тело.

Сэм нерешительно открывает глаза.

– Нет.

– Ш-ш-ш. Ты болеешь. Позволь я тебе помогу.

– Нет. – Сэм уже много лет моется без посторонней помощи, но это другой случай.

Сэм лягается, но в ногах нет силы. Люси сдирает ткань с засохшей коркой, старается не вдыхать вонь. От жара глаза горят так ярко, что, кажется, в них светится ненависть. Ношеные дешевые штаны ба, подвязанные веревкой, легко снимаются. В скрещении ног, в складках нижнего белья Люси натыкается на что-то. Твердое, корявое.

Люси вытаскивает половину морковки из впадинки между ног младшей сестры: неудачная замена той части тела, которую ба хотел видеть у Сэм.

Люси заканчивает начатое, ее рука дрожит, и оттого тряпка трет тело Сэм сильнее, чем хотела бы Люси. Сэм не хнычет. Не смотрит. Ее глаза обращены к горизонту. Сэм делает вид (как и всегда, когда реальности не избежать), что не имеет никакого отношения к своему телу, детскому телу, пока еще бесполому, дорогому для сердца отца, который хотел сына.

Люси понимает, что должна заговорить. Но как объяснить это соглашение между Сэм и ба, соглашение, которое для Люси никогда не имело ни малейшего смысла. Гора вырастает в горле Люси – гора, которую она не может покорить. Сэм провожает глазами погубленную морковку – Люси швыряет ее куда подальше.

Целый день Сэм рвет грязной водой, а еще три дня у нее не проходит жар. Она закрывает глаза, когда Люси приносит кашу из овса и ветки для костра. В эти неторопливы часы Люси изучает сестру, которую почти забыла: пухлые губы, темные колючие ресницы. Болезнь заостряет круглое лицо Сэм, делает его больше похожим на лицо Люси: более лошадиным, более худым, кожа становится землистой, больше желтой, чем коричневой. Она видит по лицу Сэм, насколько та слаба.

Люси сдувает с лица Сэм волосы. Подстриженные коротко три с половиной года назад, они теперь отросли ниже ушей. Шелковистые, горячие от солнца.

Те способы, которыми Сэм прятала себя, казались невинными. Детскими. Волосы, грязь и боевая раскраска. Старая одежда ба и позаимствованные у него кичливые замашки. Но даже когда Сэм воспротивилась воспитанию ма, настояла на том, чтобы работать и выезжать из города с ба, Люси решила, что это обычные игры в переодевание. Ничего больше. Никогда еще Сэм не заходила так далеко. Не было никаких морковок – попыток сдвинуть и изменить что-то глубоко внутри себя раньше не было.

Умно она устроила. Пришила карманчик к трусам. Хорошая работа для девчонки, которая отказывалась выполнять женские обязанности.

Запах болезни висит над стоянкой, хотя понос у Сэм уже прекратился и у нее хватает сил, чтобы мыться самой. Тучи мух по-прежнему здесь, и хвост Нелли ни на миг не останавливается. Гордость Сэм достаточно уязвлена, так что Люси помалкивает о вони.

В один из вечеров Люси возвращается с белкой в руках – это любимая еда Сэм. Белка со сломанной лапкой пыталась вскарабкаться на дерево. Сэм нигде не видно. И Нелли тоже. Люси разворачивается, ее руки в крови, сердце стучит и стучит. В ритме сердцебиения она поет песню о двух тиграх, играющих в прятки. Много лет прошло с тех пор, как ручьи здесь были достаточно глубоки, чтобы в них мог плавать кто-либо крупнее шакала; эта песня из тучных плодородных времен. Эту песню Сэм, если она испугалась и прячется, узнает безошибочно. «Тигренок, тигренок», – поет Люси. Шаги у нее за спиной. Лай[7].