Стамбульские сплетни, или Секретная кухня турецких красавиц

«Erkek» – это своеобразная каста неприкасаемых, или райа[10], облагаемая особой податью в виде постоянно растущих требований ненасытных стамбульских женщин.

Признаться, мне не хватало задушевных посиделок, к которым я так привыкла в компании старой французской подруги Мари. Она еженедельно давала детальный отчет обо всех ухажерах, включая парикмахеров и водопроводчиков, чем приводила меня в неописуемый восторг. В Стамбуле же единственный мужчина, удостоенный чести быть упомянутым соседками нашего дома, был смуглый мясник с белозубой улыбкой по имени Альтан. Уверена, живи он в Париже, его звали бы Антуаном и быть ему непременно героем-любовником, беспрестанно флиртующим с очаровательными покупательницами. Однако здесь, в городе еды, местные красавицы, уже порядком подуставшие от брака, все же видели в Альтане исключительно продавца окороков и отбивных. Это пуританское обстоятельство делало нашу компанию чрезмерно благопристойной и, следует отметить, невероятно скучной.

И на этот раз разговор о сильном поле оборвался так же неожиданно, как и был начат. Кухня врача-диетолога выглядела вполне в стиле своей хозяйки: официально, натянуто и невесело. Судя по девственной полировке поверхностей, не знавших брызг раскаленного масла, и по запаху освежителя в воздухе, мужчины в этом доме все-таки не было. Даже при наличии кухни.

Дерья резким движением распахнула холодильник, который был практически пуст, как мои счета после многочасового шопинга в Zorlu AVM[11], и представила единственного обитателя холодных чертогов фирмы Gaggenau. На центральной полке стояла небольшая баночка с чем-то красным внутри.

– Это мой друг!

На мгновение мне показалось, что речь идет о выдуманном персонаже, которого никто не видит, но все делают вид, что он есть – дабы не обидеть… Нужно было срочно определиться с реакцией, и, выдавив идиотскую улыбку, я приземлилась за стол. Дерья вытащила банку и поставила ее прямо у моего носа.

– Совет специалиста номер два. Вяленые помидоры! Захочется есть, пожуй помидорку – голод как рукой снимет.

– А если не снимет? – уж я-то знала свои запросы и возможности.

– В таком случае можешь поесть.

– Так просто? И это поможет?

– Если с гормонами все в порядке, поможет, – при этом она, откинув крышку, выудила вилкой мясистый помидор и целиком засунула его в рот. Через минуту мы уже на пару утоляли взявшийся из ниоткуда голод.

Говорили мы долго: настолько, что даже не заметили, как между нами оказалась бутылка белого вина «vasilaki» с острова Бозджаада[12], кусочек заплесневелого изумрудного сыра «кюфлю пейнир», который мы поровну разделили вилкой, так как ножа в этой кухне не оказалось (кто бы сомневался!). И так, возможно, мы и дальше обсуждали бы калории и детские комплексы, если бы не дождь, начавшийся совершенно неожиданно.

Мельчайшая изморось неуверенно забила по пыльным стеклам старого дома, который жил своей жизнью и воспринимал жильцов как нечто преходящее – вроде стеснительного почтальона или громкоголосой молочницы, что заглядывает каждое утро с бутылкой парного молока и горшком нежнейшего буйволиного йогурта.

Дерья резко задернула шторы, скрывая расплакавшиеся от спорого дождя окна. Десятки ручьев проворно стекали по ним, оставляя грязные дорожки. Я засобиралась…

– Не люблю дождь… – напряженно произнесла хранительница секрета о вяленых помидорах.

– А я люблю. С ним дома становятся уютнее.

– Мы не любим уютные дома. Они у нас всех холодные и пустые…

Мне подумалось, что при пустом холодильнике это немудрено, но вдруг откуда-то сверху на меня упала тяжелая капля. Я подняла голову: на потолке красовалось мокрое пятно размером со сковороду, в которой я обычно делаю менемен[13] на четверых для воскресного завтрака. Пятно росло с каждой минутой – и вот уже вполне походило на огромный таз, в котором удобно варить варенье из крохотного кумквата, горы которого скоро появятся на широких прилавках стамбульских базаров.

– Yukardan su akar[14], – для большей убедительности я указала пальцем вверх.

– По-турецки мы говорим так: «yağmur yağıyor»[15], – и она стала нервно постукивать каблуком, видимо, уже дожидаясь, когда же я наконец исчезну с глаз долой, пусть даже унесенная осенним ливнем. Такой тип женщин сентиментальности на дух не переносит. Я знала это и стала быстро натягивать пальто.

– Простите, – ей явно было трудно выдавливать из себя это слово. – Консультации не получилось. Каким-то образом вам удалось нарушить все правила, – язвительно заметила она и отошла к окну, в котором, словно на холсте, по-импрессионистски расплывалась Галата. Дерья напряженно точила до боли знакомым стамбульским взглядом – будто нас ничего и не связывало: ни съеденная на двоих банка вяленых помидоров, ни бутылка прохладного «vasilaki», ни впервые случившийся за время пребывания в Стамбуле разговор о мужчинах.

– Нарушила правила? – теперь я точно не понимала, о чем речь. На меня осуждающе смотрели два карих глаза на вытянутом лице, а я перебирала в памяти события последних двух часов, пытаясь разобраться, на каком этапе успела заработать «желтую карточку». Или сразу «красную»?

– Правило в том, милая, что вы пытаетесь овладеть тем, что у вас уже есть. К чему диетолог? Вы сами не знаете, что вам нужно и отчего ваши проблемы. Почему бы вам для начала не объяснить себе, зачем вообще худеть?

Складывалось впечатление, будто я пришла на консультацию не к диетологу, а к заносчивому психологу, которых избегала всю сознательную жизнь. Кроме того, вопрос о мотивации казался уж слишком личным, и я не удержалась:

– А почему бы вам не объяснить себе, зачем дыра на потолке? – Моему терпению пришел конец, и я направилась к высоченной двери, в которую можно запросто заходить с ребенком на плечах, не заботясь о том, что он стукнется головой о косяк. Я почти уже перешагнула порог, когда до меня долетел тихий ответ:

– Потому что это очаровательно…

Я вернулась:

– Что же в этом очаровательного?

– Когда протекает крыша – это и есть очарование… Это красиво…

– А ваш прекрасный пол? – и я указала ей на темное пятно на роскошном наборном паркете, какие мне приходилось видеть лишь в старинных особняках времен султаната. Его определенно нужно было спасать, и, быстро окинув взглядом комнату, я остановилась на медном зольнике причудливой формы, стоявшем у камина.

Капли завели новую песню, отражаясь звонким эхом от металлического днища.

Комната будто на миг повеселела, зазвучав мажорным многоголосием медного таза. Сколько лет было этим выцветшим стенам, хоть и прикрытым яркими пятнами безликих картин? Теперь, окутанная серой дымкой, едва проникавшей сквозь мутные створки окон, гостиная выглядела прелестной старой девой – седеющей, но не теряющей надежду.

Было очевидно, что эгоцентричная наставница боится одиночества. В тот момент мои лишние пять или семь килограммов (я действительно не помнила, сколько именно) показались невероятной мелочью в сравнении с отсутствием ножа в этом доме.

– Вообще-то зольник я использую с другой целью… Я в нем парю ноги, – и Дерья зарделась, будто призналась в невесть каком грехе.

– Мы тоже всей семьей парим ноги, если простужаемся.

– Нет-нет, это другое. Меня научила так бабушка. Каждый вечер женщина должна пятнадцать минут подержать ноги в горячей воде. Это наш семейный секрет стройности.

– А помидоры? – создавалось ощущение, что меня водили за нос все это время.

– Вяленые помидоры вам будут рекомендовать в любой точке мира – от Сиракуз до Антальи! Но тазик с горячей водой – это наше, стамбульское…

Я всегда чувствую момент, когда нужно притормозить и запомнить. И это был он! Мне даже захотелось записать, но доставать телефон было неловко, и я распрощалась со своей необычной наставницей, которой, кстати, самой не помешало бы обратиться к специалисту для восстановления душевного баланса.

Прежде чем отправиться домой, я завернула к величавой Галате, что уже семь веков возвышалась над неторопливой жизнью удивительного города. Спорый дождь разогнал туристов – и теперь они, словно взъерошенные воробьи, жались друг к другу в крохотных кафешках, пытаясь выудить что-нибудь согревающее из потертых меню. Веселые официанты резво сновали между ними с грушевидными стаканчиками с янтарным чаем. Кому-то подносили медные чашки с дурманящим кофе, другим – тягучий бодрящий салеп[16]… Неизменным было одно: этот город умел сделать счастливым каждого.

Обойдя Галату, я с удивлением обнаружила, что и у входа не было никакой очереди – невероятное везение! Нырнула в темный проем и оказалась в узком проходе, который, словно каменная змея, закручивался и исчезал высоко над головой. Ступенька за ступенькой, напрасно борясь с головокружением (пожалуй, винтовых лестниц на сегодня было достаточно), я поднималась вверх. Конечно, можно было воспользоваться лифтом, который установили как раз в этом году, но мысль об асансёре[17] в старейшем из сооружений казалась ужасно кощунственной, и я, упираясь руками в холодные стены, продолжила героический подъем. Наконец распахнутые двери! Под коническим куполом, венчающим красавицу-башню, по всей окружности растянулся узкий балкон. Изящно вылитый, он походил на кольцо, надетое на каменный палец прекрасной великанши, – идеальная смотровая площадка и, очевидно, лучшая в Стамбуле!

Дождь все еще продолжал накрапывать, и я вцепилась закоченевшими пальцами в чугунный парапет, боясь быть снесенной порывистым пойразом[18]. Могучий Босфор врывался резкой волной в Золотой Рог, разделяя красивейший из городов, какие мне только приходилось видеть. Море из черепичных крыш разливалось далеко внизу, создавая невероятные узоры неожиданными хитросплетениями старинных улиц.

Тонкие ленты серого дыма, борясь с влажным воздухом, стремительно поднимались вверх, пока очередной вздох ветра не заставлял их покорно сдаться. Дрожа, они преклоняли головы перед могучей стихией и уже продолжали стелиться густым туманом прямо над пыльными мостовыми города.

Пепельные облупившиеся купола прошедшей византийской эпохи едва заметно возвышались над более поздней застройкой. Угловатые крыши, тянущиеся к небу готическими шпилями, скромно выглядывали из черепичных рядов, будто стесняясь своей старомодности. Но кого в этом городе испугаешь ветошью? Разве что чаек? Несмотря на дождь, эти гигантские птицы, напоминавшие доисторических рептилий, продолжали разрезать грязное полотнище холодного неба, охраняя свои владения. Пролетая совсем близко от башни, они бросали грозные взгляды и истошными криками пытались загнать меня внутрь. Я же, крохотная и промокшая, болталась на вершине семидесятиметрового столпа, воздвигнутого когда-то мужественными генуэзцами.

В голове всплыла история, которую недавно вычитала в мемуарах малоизвестного путешественника. Около четырехсот лет назад жил в Константинополе, в том самом районе, где и стоит Галата, ученый-изобретатель, поражавший окружающих находчивостью ума и редкой красотой. Он был молод и амбициозен: запускал средневековые «ракеты» (и они, кстати, успешно взмывали ввысь), а также мечтал покорить небо. Османский Икар[19] – так назвали бы его современники, если бы только были знакомы с античной мифологией. Звали парня Ахмет Челеби по прозвищу Хезарфен, что означало на персидском «тысяча знаний». Однажды смекалистый Ахмет смастерил крылья наподобие вороньих и спрыгнул с ними с той самой башни, на которой я сейчас с трудом удерживала равновесие под натиском свирепствующего ветра. Удача Хезарфену благоволила, и, пролетев около четырех километров, он легко перемахнул через Босфор и благополучно приземлился на площади района Ускюдар в азиатской части города. Юному «летчику» рукоплескали толпы, а вот султану с бесчисленной свитой завистливых визирей такой успех пришелся не по нраву, и несчастного первооткрывателя отправили в ссылку в Алжир, где он, бедняга, вскоре скончался.

Неожиданно в нескольких метрах от башни взмыл очередной порыв беспощадного ветра. Стекла задребезжали, и само сооружение, казавшееся могучим и непоколебимым, задрожало. Тысячи крохотных осколков вонзились в раскрасневшиеся на холоде щеки. В дверях у смотровой площадки показался пожилой человек в форме. Он что-то кричал и махал рукой в мою сторону, однако в бешеном гуле непогоды невозможно было разобрать ни слова. Пряча от ветра лицо в локте, он приблизился, схватил меня за рукав и потащил внутрь.

Это был охранник. Ему стоило неимоверных усилий захлопнуть широкую дверь, ведущую на площадку. Внутри было тихо, и только за окнами продолжался устрашающий гул северного «бореаса».

– Вы что?! – беспокойно закричал человек с добрыми глазами. – Там находиться нельзя. Небезопасно! В такую погоду башня закрыта для посещений.

– Простите, я не знала… Хотела посмотреть на город.

– Ну, вот и посмотрели, а теперь спускайтесь. Вы себя хорошо чувствуете? – Он подошел ближе и пристально вгляделся в мое лицо, которое было багровым от миллионов поцелуев ледяных снежинок, налетевших с Босфора в одночасье. Конечно же, я чувствовала себя прекрасно, хотя преодолеть сто сорок три крутые ступени вниз сейчас мне было не под силу.

– Я отдохну немного и пойду, если вы не против…

– Отдохнуть вам мало. Нужно лекарство… – И подставив локоть, он бережно начал спускать меня по лестнице, как будто я была фарфоровой куклой, а не чудаковатой туристкой, совавшей нос во все поросшие мхом щели приветливого города. Вскоре мы были в небольшой комнатушке, уставленной экранами, на одном из которых, как я догадалась, меня и обнаружили. На смотровой площадке по-прежнему бушевала стихия, и я передернулась от мысли, что, если бы не Бора-бей (а именно так звали моего седовласого спасителя), все еще могла быть там.

Два медных чайника – один на другом – важно пыхтели на столике в углу. Там же расположилась батарея крохотных стаканов, больше смахивавших на стеклянные наперстки. Отточенными движениями Бора-бей разлил чай, и, издавая массу свистящих звуков, которые найдутся в арсенале любого турецкого дедушки, важно опустился в колченогое кресло, доставшееся ему, очевидно, от отца. Принести на работу любимый стул, стол, сервиз или чайник в Стамбуле не просто принято – подобные действия вызывают здесь массу умиления на лицах коллег и даже начальства. Так что в современных офисах, оборудованных по последнему слову техники в минималистичном стиле high tech, нередко можно обнаружить антикварную рухлядь, доставшуюся от прадеда или еще лучше – от прапрабабки.

В комнате приятно запахло крепким чаем. Это особый, ни с чем не сравнимый аромат, ценить который по-настоящему я научилась только в Стамбуле. До этого чаепитие ассоциировалось у меня с конфетой или десертом, которые непременно нужно было чем-то запивать. Но только не в этом городе: здесь чай – это и средство утоления жажды, и способ поставить на ноги закоченевшую туристку.

– Вот тебе, дочка, лекарство… Пей не спеша… Выпьешь – еще налью. – И очаровательный Бора-бей неуклюже поднес почти к моему носу стаканчик, едва не расплескав дрожащими руками янтарное содержимое. Я сделала глоток – и жизнь тут же вернулась в онемевшие пальцы, голова просветлела… Добродушный охранник, внимательно следивший за мгновенной переменой, от радости звонко щелкнул пальцами и потянулся за чайником, чтобы добавить горяченького.

– Да… Жизнь бежит, как река… – начал он философствовать ни с того ни с сего после третьего стакана. – А вот башня наша все стоит и стоит, и ничто ей не страшно! Уж сколько землетрясений было, войн, а ей хоть бы что! Знай себе в высоту растет, как дитя малое!

– Разве она не такой была изначально?

– Конечно нет! Уж я-то знаю! Всю жизнь ее охраняю. Музеем она недавно стала. Раньше и купола на ней не было. Плоская крыша. – И он медленно провел ладонью по поверхности столика, чтобы я лучше поняла, что такое «плоская».

– И для чего нужна была эта башня?

– Как для чего? Вначале ее использовали как маяк, а потом просто как смотровую… Следили, чтобы в городе пожаров не было, происшествий… А еще раньше… Кругом были поля и пастбища. Итальянцы эти – как же их? – генуэзцы! Так вот они разводили коз, выращивали овощи… А на крыше сушили сыры и… как их?

– Domates?[20]

– Вот-вот, domates… Мы с женой до сих пор их сушим. И в печке, и на солнце. А потом едим с эриште[21], с теплым хлебом, в пиде[22] кладем…

Я сглотнула слюну, представляя домашнюю лапшу, щедро сдобренную сливочным маслом и присыпанную жменей высушенных пряных помидоров.

– А я думала, что вяленые помидоры едят для похудения.

– Hoppala![23] И кто тебе сказал эту глупость? Кому придет в голову есть, чтобы худеть? Если худеть хочешь, то не ешь уж совсем ничего! Только потом не жалуйся, что и жизнь не в радость. —

И он вонзил в меня обиженный взгляд, будто я затронула больную тему.

– Но многие следят за фигурой, – начала я мямлить, оправдывая вопрос, который теперь и мне казался немного глупым.

– Я тебе так скажу, canım[24]. Тот, кто хочет похудеть, или с головой не дружит, или человек плохой. Если бы моя жена хоть раз заикнулась о таком, я бы в тот же день отправил ее к матери, чтобы глаза мои не видели.

– А она у вас стройная или… – Я сгорала от стыда, но кто-то будто тянул за язык, заставляя вдаваться в детали животрепещущей темы.

– Стройная ли она? – На минуту Бора-бей даже опешил. – А я почем знаю? Она мне жена или кукла? Какая есть, такую и люблю… Готовит она ой как вкусно! Мы оба из Газиантепа. А там кухня, дочка, такая, что пальчики оближешь… Стамбульская еда – öf![25] – И он с удовольствием похлопал себя по круглому животу, едва умещавшемуся в форменной рубашке.

– В Стамбуле тоже вкусно… – пыталась защитить я любимый город и оправдать прибавленные килограммы.

– Это потому, что ты ничего лучше не ела. Я расскажу, как мы томаты вялим. Ты дома приготовь и мужу дай. Посмотришь, что он скажет. После этого только на тебя смотреть будет, даже если станешь… ммм… как наша Галата! – И он звучно рассмеялся, а я тихонько постучала по ножке стула и незаметно сплюнула, как учила бабушка: «чтоб этакая напасть не напала».

Возвращалась домой я через рынок, на котором купила несколько килограммов мясистых оранжево-красных томатов, по форме напоминавших вытянутую сливу. Нужно было срочно приниматься за вяление, тем более что проверенный временем рецепт Бора-бея был записан с учетом мельчайших подробностей.

Стоило повернуть ключ в двери, как я услышала знакомый голос соседки, которая чинно восседала в моем вольтеровском кресле канареечного цвета с видом, вероятно, того же Вольтера и обучала основам уборки мою же помощницу Гюльгюн. Та, поджав узкие губы, размазывала пыль по антикварному пианино. Заметив меня в дверях, она просияла и скрылась в кухне.

– Ну, наконец! Тебя что, ветром сдуло? Я час уже жду! Как Дерья? Объяснила, что к чему? – тут же бросилась ко мне неугомонная Эмелька, чей вид напоминал скорее взъерошенного птенца, чем мать четверых детей. И как ей только удается справляться с ними?

– Да… Научила есть вяленые помидоры. – И я со вздохом опустилась на обитую узбекским сюзане оттоманку, что привечала пестрой расцветкой каждого, кто переступал порог нашего временного пристанища.

Эмель скроила типичную стамбульскую гримасу (я не могла не улыбнуться) и тут же набрала побольше воздуха в легкие, чтобы начать нескончаемую проповедь или исповедь – в любом случае ужасно утомляющую… О, как же это было в духе моей замечательной соседки! Она болтала без умолку, никогда не заботясь о содержимом сказанного, и каждый раз искренне удивлялась, когда ее очередной бессмысленный монолог приводил к неожиданным последствиям.

– Ты знаешь, а ведь это неплохая идея! Мы должны навялить с тобой гору томатов! – протараторила она, а я указала на бумажный пакет с помидорами, все еще лежавший у входа. Эмель тут же бросилась в кухню, из которой через секунду вылетела настороженная Гюльгюн, боясь поручений взбалмошной гостьи.

– Но меня больше удивило другое! – крикнула я так, чтобы мой голос был слышен за звоном противней, которые Эмель неумело вытаскивала из шкафа. – Эта диетолог, Дерья, проговорилась, что стамбулки перед сном парят ноги. Это правда?

Удивленное лицо Эмель показалось из-за кухонного косяка.

– А ты разве нет? – на что я смущенно вжала голову в плечи. Складывалось ощущение, что мной была пропущена важнейшая часть женского туалета.

– Ну… в ванне ты же лежишь перед сном?

В растерянности я замотала головой.

– Вообще-то у нас и ванны в квартире нет. Только душ.

Эмель смотрела на меня так, будто я только что прилюдно призналась в том, что у меня нет собственной зубной щетки. Она скорчила снова одну из своих ужаснейших гримас, от которых у нее наверняка должны были скоро появиться мимические морщинки, и уверенной походкой проследовала в спальню, откуда тут же улизнула ленивая Гюльгюн. Очевидно, Эмель полагала, что я, дикорастущее растение «ябанджи», за год, проведенный в этой квартире, могла не заметить в ней ванну. Через минуту она вернулась. Ее лицо выражало полное непонимание того, как вообще квартиры без ванн могут сдавать в аренду и, главное, какие недотепы их снимают. Недотепой в этой ситуации была я, которую радетельная Эмель тут же взялась спасать.

– Теперь понятно, почему ты не можешь похудеть…

– И почему же?

– Да потому, что ноги не паришь! У тебя с женскими гормонами проблема. Это же любому ребенку понятно.

В ускоренном режиме я провернула в голове все, что знала о гормонах, и тазика с горячей водой среди этих знаний не обнаружилось. Однако спорить с Эмель было бесполезно, тем более проверить сомнительную теорию не составляло никакого труда. Совершенно очаровательный пластмассовый таз для ручной стирки стоял в детской ванной. Его я и представила Эмель как доказательство моей железной решимости начать таинственнейшую из процедур сегодня же вечером. Однако в этот раз решительность сыграла со мной злую шутку. Соседка грозно шикнула.

Примечания