Фараон
Одна картина особенно привлекла внимание Рамсеса. Это был крутой холм, на склоне которого работали три журавля – один черпал воду из реки и переливал ее в самый нижний водоем. Другой из нижнего поднимал ее на несколько локтей выше в средний, третий из среднего передавал воду в водоем, расположенный на самой вершине. А там такие же голые люди черпали воду и поливали огороды или с помощью ручных насосов опрыскивали деревья.
Движения то спускающихся, то поднимающихся вверх журавлей, мелькание ведер, струи, выбрасываемые насосами, были до того ритмичны, что управляющих ими людей можно было принять за автоматы. Никто не обмолвится словом с соседом, не переменит места и только мерно сгибается и разгибается с утра до вечера, из месяца в месяц, и так – с детства до самой смерти. «И эти существа, – размышлял царевич, глядя на работающих земледельцев, – хотят сделать меня исполнителем своих бредней. Каких перемен могут они требовать в государстве?… Разве чтобы тот, кто черпает воду в нижний водоем, перешел наверх и, вместо того чтобы поливать гряды из ведра, стал обрызгивать деревья из насоса?»
Его охватила ярость против этих людей: из-за их дурацкой болтовни он не был назначен наместником.
Вдруг он услышал тихий шорох деревьев, и чьи-то нежные руки легли на его плечи.
– Что ты, Сарра? – спросил царевич, не поворачивая головы.
– Ты грустишь, господин мой. Моисей не так обрадовался земле обетованной, как я, когда ты сказал, что переезжаешь сюда, чтобы жить со мной. И вот уже целые сутки мы вместе, а я еще не видела улыбки на твоем лице. Ты даже не говоришь со мной, ходишь хмурый и ночью не ласкаешь меня, а только вздыхаешь.
– Я очень огорчен…
– Поделись со мной. Печаль – как сокровище, данное нам на хранение. Пока стережешь его один, даже сон бежит от глаз, и только тогда становится легче, когда найдешь себе товарища.
Рамсес обнял ее и посадил рядом с собой на скамейку.
– Когда крестьянин, – сказал он с улыбкой, – не успеет до разлива убрать с поля урожай, ему помогает жена. Она же поит коров, носит ему обед из дому, обмывает его, когда он возвращается с работы. Отсюда и создалось представление, что женщина может облегчить мужчине заботы.
– А ты в это не веришь, господин?
– Заботы наследника престола, – ответил Рамсес, – не в силах облегчить женщина, даже такая умная и властная, как моя мать…
– О господи! Какие же это заботы, скажи мне, – не отставала Сарра, прижимаясь к плечу наследника. – По нашим преданиям Адам ради Евы покинул рай; а это был, пожалуй, самый великий царь самого прекрасного царства.
Царевич задумался. Потом сказал:
– И наши мудрецы учат, что не один мужчина отказывался от высоких почестей ради женщины. Но не слышно, чтобы кто-нибудь благодаря женщине возвысился. Разве какой-нибудь военачальник, которому фараон отдал дочь с богатым приданым и наградил высокой должностью. Нет, помочь мужчине стать великим или хотя бы вырваться из сетей забот женщина не в силах.
– Может быть, потому что ни одна не любит так, как я тебя, господин мой, – прошептала Сарра.
– Я знаю, что такая любовь встречается редко… Ты никогда не требовала подарков, не покровительствовала людям, которые не стесняются искать карьеры даже в спальнях великокняжеских любовниц. Ты кротка, как овечка, и тиха, как ночь над Нилом. Поцелуи твои – как благовония страны Пунт, а объятия сладки, как сон утомленного трудом человека. Ты – чудо среди женщин, так как уста их всегда наполняют мужчину тревогой, а любовь обходится дорого. Но, при всех своих совершенствах, чем можешь ты облегчить мои заботы? Можешь ли ты сделать так, чтобы царь предпринял большой поход на Восток и назначил меня главнокомандующим, или дал мне хотя бы корпус Менфи, которого я добивался, или сделал меня правителем Нижнего Египта? И можешь ли ты внушить всем подданным царя, чтобы они думали и чувствовали, как я, самый преданный ему?
Сарра опустила руки на колени и печально прошептала:
– Правда, этого я не могу… Я ничего не могу!..
– Нет, ты можешь многое!.. Можешь развеселить меня, – ответил, улыбаясь, Рамсес. – Я знаю, что ты училась танцевать и играть. Сбрось свое платье, длинное, как у жрицы, охраняющей огонь, переоденься в прозрачную кисею, как… финикийские танцовщицы. И танцуй, ласкай меня, как они…
Сарра схватила его за руку и с пылающими глазами воскликнула:
– Ты знаешься с этими распутницами? Скажи… Пусть я услышу о своем несчастье… А потом отошли меня к отцу в нашу долину среди пустыни, где я встретила тебя на свое горе.
– Успокойся, – сказал царевич, играя ее волосами. – Мне приходится видеть танцовщиц если не на пирушках, то на царских торжествах или во время молебствий в храмах. Но все они вместе не стоят тебя одной… Да и кто из них мог бы сравниться с тобой? Ты как статуя Исиды… изваянная из слоновой кости, а у тех у каждой какой-нибудь недостаток. Одни слишком толсты, у других слишком худые ноги или безобразные руки, а есть и такие, что носят чужие волосы. Нет ни одной, которая была бы так прекрасна, как ты!.. Будь ты египтянкой – все храмы добивались бы иметь тебя предводительницей хора. Да что я говорю – если бы ты сейчас появилась в Мемфисе в прозрачном платье, жрецы примирились бы с тобой, только бы ты согласилась участвовать в процессиях.
– Нам, дочерям Иудеи, нельзя носить нескромные одежды.
– И ни танцевать, ни петь? Зачем же ты училась этому?
– Наши женщины и девушки танцуют только друг с другом во славу господа, а не для того, чтобы возбуждать в сердцах мужчин пламя страсти. А поем мы… Подожди, господин мой, я спою тебе…
Она встала со скамейки, ушла в дом и вскоре вернулась обратно. За ней молодая девушка с испуганными черными глазами несла арфу.
– Кто эта девушка? – спросил царевич. – Погоди, где-то я видел этот взгляд… Ах да, когда я был здесь в последний раз, чьи-то испуганные глаза следили за мной из-за кустов.
– Это Эсфирь, моя родственница и прислужница. Она живет у меня уже месяц, но боится тебя, господин, и всегда убегает. Возможно, что она когда-нибудь и смотрела на тебя из-за кустов.
– Можешь идти, дитя мое, – сказал царевич остолбеневшей от робости девушке. Когда же она скрылась за деревьями, спросил: – Она тоже еврейка? А этот сторож твоей усадьбы, который смотрит на меня, как баран на крокодила?
– Это Самуил, сын Ездры, тоже мой родственник. Я взяла его вместо негра, которого ты, господин, отпустил на свободу. Ты ведь разрешил мне самой выбирать слуг?
– О да, конечно! А надсмотрщик над рабочими? У него тоже желтый цвет кожи, и глядит он смиренно, как ни один египтянин. Он тоже еврей?
– Это Езекиил, сын Рувима, родственник моего отца, – ответила Сарра. – Тебе он не нравится, господин мой?… Это все очень преданные тебе слуги.
– Нравится ли он мне? Он здесь не для того, чтобы мне нравиться, а чтоб охранять твое добро, – отвечал царевич, барабаня пальцами по скамье. – Впрочем, мне нет никакого дела до этих людей… Пой, Сарра…
Сарра опустилась на траву у его ног и, взяв несколько аккордов на арфе, запела:
– Где тот, у кого нет тревог, кто, отходя ко сну, мог бы сказать: «Вот день, который я провел без печали»? Где человек, который, сходя в могилу, сказал бы: «Жизнь моя протекла без забот и страдании, как тихий вечер над Иорданом»?
А как много таких, что каждый день поливают хлеб свой слезами и дом их полон воздыханий!
С плачем вступает в мир человек, со стоном покидает он землю. Исполненный страха входит он в жизнь, исполненный горечи нисходит в могилу, и никто не спрашивает его, где бы он хотел остаться.
Где тот, кто не изведал горечи жизни? Быть может, ребенок, которого смерть лишила матери? Или младенец, не знающий материнской груди, ибо голод иссушил ее раньше, чем он успел прильнуть к ней устами?
Где человек, уверенный в себе, который без страха ждет завтрашнего дня? Не тот ли, что работает в поле, зная, что не в его власти дождь и не он указывает дорогу саранче? Не купец ли, отдающий свои богатства на волю ветров, не зная, откуда они подуют, и жизнь доверяющий слепой пучине, которая все поглощет без возврата?
Где человек без тревоги в душе? Не охотник ли, преследующий быстроногую лань и встречающий на своем пути льва, для которого его стрела – игрушка? Или солдат, что, в трудах и лишениях шествуя к славе, встречает лес острых копий и бронзовых мечей, жаждущих крови? Или великий царь, что под порфирой носит тяжелые доспехи, недремлющим оком следит за войсками могучих соседей, а ухом ловит каждый шорох, дабы у него же в шатре не сразила его измена?
Всегда и повсюду исполнено печали сердце человека. В пустыне угрожают ему лев и скорпион, в пещерах – дракон, между цветами – ядовитая змея. При свете солнца жадный сосед замышляет, как бы отнять у него землю, ночью коварный вор нащупывает дверь в его кладовую. В детстве он беспомощен, в старости бессилен, в цвете лет окружен опасностями, как кит водною бездной.
Потому, о Господь, создатель мой, к тебе обращается исстрадавшаяся душа человека. Ты ее послал в этот мир, где столько засад и сетей. Ты вселил в нее страх смерти, ты преградил все пути к покою, кроме одного, который ведет к тебе. Как дитя, не умеющее ходить, хватается за подол матери, чтобы не упасть, так жалкий человек взывает к твоему милосердию и обретает успокоение…
Сарра умолкла. Царевич задумался и немного погодя сказал:
– Вы, евреи, мрачный народ. Если б в Египте так верили, как учит ваша песня, на берегах Нила замер бы смех, богатые попрятались бы в подземельях храмов, а народ, вместо того чтобы работать, укрылся бы в пещерах и тщетно ждал бы там милости богов. У нас другая жизнь. Мы всего можем достичь, но каждый должен надеяться лишь на себя. Наши боги не помогают трусам. Они спускаются на землю лишь тогда, когда герой, отважившийся на сверхчеловеческий подвиг, исчерпает все свои силы. Так было с Рамсесом Великим, когда он бросился в гущу вражеских колесниц, – их было две с половиною тысячи и в каждой по три воина. Лишь тогда бессмертный отец Амон пришел ему на помощь и довершил разгром. А если б, вместо того чтобы драться, он стал ожидать помощи вашего бога, тогда на берегах Нила египтянин давно ходил бы лишь с ведром и глиной, а презренные хетты – с папирусами и дубинками! Поэтому, Сарра, твоя красота скорее, чем твоя песнь, рассеет мою тоску. Если бы я вел себя, как еврейские мудрецы, и дожидался защиты неба, вино убегало бы от уст моих и женщины забыли бы дорогу к моему дому. А главное – я не был бы наследником фараона так же, как мои сводные братья, из которых один не может пройти через комнату, не опираясь на двух рабов, а другой прыгает по деревьям!..
Глава XV
На следующее утро Рамсес послал своего негра с поручениями в Мемфис, и к полудню к хутору Сарры причалила большая лодка с греческими солдатами в высоких шлемах и блестящих доспехах.
По команде шестнадцать человек, вооруженных щитами и короткими копьями, высадились на берег и построились в две шеренги. Они собирались уже двинуться к дому Сарры, как их остановил второй посланец царевича; он приказал солдатам остаться на берегу и вызвал к наследнику престола только начальника их, Патрокла.
Отряд, повинуясь команде, стоял неподвижно, словно два ряда колонн, обитых блестящей жестью. За посланным пошел только Патрокл, в шлеме с перьями и пурпурной тунике, в золоченых латах, украшенных на груди изображениями женской головы с клубком змей вместо волос.
Наследник принял славного генерала в воротах сада. Он не улыбнулся, как всегда, даже не ответил на низкий поклон Патрокла, а, холодно взглянув на него, сказал:
– Передай, достойнейший, солдатам моих греческих полков, что я не буду производить с ними учений, пока царь, наш повелитель, вторично не назначит меня их начальником. Они лишились этой чести, когда спьяну вздумали кричать обо мне в кабаках то, что я считаю для себя оскорблением. Обращаю также твое внимание на недопустимую распущенность греческих полков. Твои солдаты в общественных местах болтают о политике, о какой-то предполагаемой войне, что похоже на государственную измену. О таких делах могут говорить только фараон и члены государственного совета. Мы же, солдаты и слуги нашего повелителя, какое бы положение ни занимали, обязаны только молча исполнять приказы всемилостивейшего властелина. Прошу тебя, достойнейший, передать это моим полкам и желаю тебе здравствовать!
– Приказание твое будет исполнено, – ответил грек и, повернувшись на месте, звеня оружием, направился к своей лодке.
Он знал о разговорах солдат в харчевнях и сразу понял, что случилось что-то неприятное для наследника престола, которого армия обожала. Поэтому, подойдя к отряду, стоявшему на берегу, он придал своему лицу грозное выражение и, неистово размахивая руками, крикнул:
– Доблестные греческие солдаты! Собаки паршивые, чтоб вас источила проказа!.. Если с этой минуты кто-нибудь из греков произнесет в кабаке имя наследника престола, я разобью кувшин об его голову, а черепки всажу ему в глотку – и вон из полка! Будете свиней пасти у египетских мужиков, а в ваши шлемы куры станут яйца класть. Такая судьба ждет безмозглых солдат, не умеющих держать язык за зубами. А теперь – налево кругом и марш в лодку, чтоб вас мор истребил! Солдат царя должен прежде всего пить за здоровье фараона и благороднейшего военного министра Херихора – да живут они вечно!
– Да живут вечно! – повторили солдаты.
Все сели в лодку хмурые. Однако, подъезжая к Мемфису, Патрокл расправил морщины на лбу и велел запеть песню, под которую особенно легко шагалось и особенно бойко ударяли о воду весла. Это была песня про дочь жреца, которая так любила военных, что клала в свою постель куклу, а сама проводила все ночи с часовыми в караульной.
Под вечер к хутору Сарры причалила другая лодка, из которой вышел на берег главный управляющий поместьями Рамсеса.
Царевич и этого вельможу принял в воротах сада – может быть, из строгости, а может быть, не желая, чтоб тот заходил в дом к наложнице-еврейке.
– Я хотел, – заявил наследник, – повидать тебя и сказать, что среди моих крестьян ходят какие-то нелепые россказни о снижении податей или о чем-то в этом роде… Надо, чтобы крестьяне знали, что я их от податей не избавлю. Если же кто-нибудь, несмотря на предупреждение, не перестанет болтать об этом, – будет наказан палками.
– Может быть, лучше брать с них штраф… дебен или драхму, как прикажешь? – вставил главный управляющий.
– Может быть… Пусть платят штраф, – ответил царевич после минутного раздумья.
– А не наказать ли самых строптивых палками, чтобы лучше помнили милостивый приказ?
– Можно. Пусть строптивых накажут палками.
– Осмелюсь доложить, – проговорил шепотом, не разгибая спины, управляющий, – что одно время крестьяне, подстрекаемые каким-то неизвестным, действительно говорили о снятии налогов. Но вот уже несколько дней, как эти разговоры вдруг прекратились.
– Ну, в таком случае можно и не наказывать, – решил Рамсес.
– Разве для острастки на будущее? – предложил управляющий.
– А вам не жаль палок?
– Этого добра у нас всегда хватит.
– Во всяком случае, умеренно, – предупредил его царевич. – Я не хочу, чтобы до царя дошло, что я без нужды истязаю крестьян. За крамольные разговоры нужно бить и взимать штрафы, но если нет причин, можно показать себя великодушным.
– Понимаю, – ответил управляющий, глядя в глаза царевичу, – пусть кричат, сколько вздумается, только бы не болтали втихомолку чего не следует.
Эти разговоры с Патроклом и управляющим облетели весь Египет.
После отъезда управляющего Рамсес зевнул и, окинув все кругом скучающим взглядом, мысленно сказал себе:
«Я сделал все, что мог. А теперь, если только выдержу, ничего больше не буду делать…»
В этот момент со стороны хуторских служб до него донесся тихий стон и частые удары. Рамсес обернулся и увидел, что надсмотрщик Езекиил, сын Рувима, колотит дубинкой батрака, приговаривая:
– Тише!.. Не кричи!.. Подлая скотина!..
Батрак зажимал рукою рот, чтобы заглушить свои вопли.
Рамсес бросился было, словно пантера, к службам, но одумался.
«Что я могу с ним сделать?… – подумал он. – Ведь это хутор Сарры, а еврей этот – ее родственник».
Он стиснул зубы и скрылся между деревьями, тем более что расправа была уже окончена.
«Значит, вот так хозяйничают покорные евреи? Значит, вот так? На меня смотрит, как испуганная собака, а сам бьет мужиков. Неужели они все такие?»
И впервые в душе Рамсеса шевельнулось подозрение, что, быть может, и Сарра только притворяется доброй.
В настроении Сарры действительно совершались некоторые перемены. В первую минуту встречи в долине Рамсес понравился ей. Но она сразу же насторожилась, узнав, к своему огорчению, что этот красивый юноша – сын фараона и наследник престола. Когда же Тутмос договорился с Гедеоном о том, что Сарра переедет в дом царевича, она долго не могла прийти в себя. Ни за какие сокровища она не отреклась бы от Рамсеса, но вряд ли можно утверждать, что она любила его в эту пору. Любовь требует свободы и времени, чтобы взрастить лучшие свои цветы; ей же не дали ни времени, ни свободы. На следующий же день после встречи с Рамсесом ее, почти не спросив согласия, перевезли в его усадьбу под Мемфисом. А еще через несколько дней она стала любовницей царевича и, изумленная, испуганная, не понимала, что с ней творится.
Не успела она освоиться с новой жизнью, как ее взволновало и испугало недоброжелательное отношение к ней, еврейке, окрестных жителей, потом посещение каких-то незнакомых знатных женщин и, наконец, нападение на хутор.
То, что Рамсес заступился за нее и хотел погнаться за нападающими, привело ее в еще больший ужас. Она поняла, что находится в руках такого властного и горячего человека, который может пролить чужую кровь, убить…
Сарра пришла в отчаяние; ей казалось, что она сойдет с ума. Она слыхала, как грозно царевич призывал к оружию прислугу.
Но одно незначительное словечко, мимолетно брошенное им тогда, отрезвило ее и придало новое направление ее чувствам.
Рамсес, думая, что она ранена, сорвал с ее головы повязку и, увидав синяк, воскликнул:
– Это только синяк! Но как он меняет лицо…
Сарра забыла в ту минуту и боль и страх. Ее охватило новое беспокойство. Синяк изменил ее лицо. Это удивило царевича. Только удивило!..
Синяк прошел через несколько дней, но в душе Сарры осталось и продолжало расти незнакомое дотоле чувство: она стала ревновать Рамсеса и бояться, чтобы он ее не бросил.
И еще одна забота мучила ее: она чувствовала себя перед ним служанкой, рабой. Она была и хотела быть вернейшей его служанкой, самой преданной рабыней, послушной, как тень, но в то же время мечтала, чтобы он по крайней мере в минуты ласк не обращался с ней как господин и владыка.
Ведь она принадлежала ему, а он ей. Почему же он не покажет, что любит ее хоть немного, а каждым словом, всем своим поведением дает понять, что их разделяет какая-то пропасть? Какая?… Разве она не держала его в своих объятиях? Разве он не целовал ее уста и грудь?
Однажды Рамсес приехал к ней с собакой. Он пробыл всего несколько часов, но все время собака лежала у его ног на месте Сарры; а когда она хотела сесть там же, собака заворчала на нее. Царевич смеялся и так же погружал пальцы в шерсть нечистого животного, как в ее волосы, и собака так же смотрела ему в глаза, как она, только, пожалуй, смелее.
Сарра не могла успокоиться и возненавидела умное животное, которое отнимало у нее часть его ласк и обращалось с ее господином с такой фамильярностью, на какую сама она не решалась. Разве могла бы она так равнодушно смотреть в сторону, когда рука наследника лежала на ее голове?
Недавно он снова упомянул о танцовщицах. Сарра вспыхнула:
«Как? Он мог позволить этим голым бесстыжим женщинам ласкать себя?… И Яхве, видя это с высокого неба, не поразил громом распутниц?…»
Правда, Рамсес сказал, что она ему дороже всех. Но слова его не успокоили Сарру. Она решила не думать больше ни о чем, кроме своей любви. Что будет завтра – неважно.
И когда она пела у ног Рамсеса песнь о страданиях и печалях, сопутствующих человеку от колыбели до могилы, она излила в ней свою душу, свою последнюю надежду – на бога.
Теперь Рамсес был с ней, и она могла быть счастлива.
Но тут-то как раз и началось для Сарры самое горькое.
Царевич жил с ней под одной кровлей, гулял с ней по саду, иногда брал с собой в лодку и катал по Нилу, однако нисколько не стал к ней ближе, чем тогда, когда жил на другом берегу, в дворцовом парке.
Он был с нею, но думал о чем-то другом, и Сарра даже не могла угадать о чем. Он обнимал ее или играл ее волосами, но смотрел в сторону Мемфиса, не то на огромные пилоны фараонова дворца, не то куда-то вдаль…
Иногда он даже не отвечал на ее вопросы или вдруг смотрел на нее, точно проснувшись, как будто удивленный, что видит ее рядом с собой.
Глава XVI
Таковы были, довольно редкие, впрочем, минуты особенной близости между Саррой и ее царственным возлюбленным. Отдав приказ Патроклу и управляющему поместьями, наследник проводил большую часть дня за пределами хутора, чаще всего в лодке. И, плавая по Нилу, либо ловил сетью рыбу, которая целыми косяками ходила в благословенной реке, либо бродил по болотам и, прячась между высокими стеблями лотоса, стрелял из лука дичь, носившуюся над его головой крикливыми стаями, густыми, словно мошкара. Но и тут не покидали его честолюбивые мечты. Он устраивал себе нечто вроде гаданья. Иногда, завидя на воде выводок желтых гусей, он натягивал тетиву и задумывал: «Если не промахнусь, буду вторым Рамсесом Великим…» Тихо просвистев, стрела падала, и пронзенная птица, трепыхая крыльями, издавала такой душераздирающий крик, что над всем болотом поднимался переполох. Тучи гусей, уток и аистов взлетали ввысь и, описав над умирающим товарищем большой круг, садились где-нибудь подальше. Когда все стихало, Рамсес осторожно проталкивал лодку, всматриваясь туда, где колышется камыш, и прислушиваясь к отрывистым голосам птиц. Завидев же среди зелени зеркало чистой воды и новую стаю, он снова натягивал тетиву лука и говорил:
– Если попаду, буду фараоном. Если не попаду…
Стрела на этот раз шлепалась в воду и, подскочив несколько раз на ее поверхности, исчезала среди лотоса. А Рамсес, уже войдя в азарт, выпускал все новые и новые стрелы, убивая птиц или только спугивая их.
На хуторе узнавали, где он находится, по крику птичьих стай, которые поминутно поднимались в воздух над его лодкой.
Когда под вечер, усталый, он возвращался на хутор, Сарра уже ждала его на пороге с тазом воды, кувшином легкого вина и венками из роз. Царевич улыбался ей, гладил по щеке, но, заглядывая в ее кроткие глаза, думал:
«Хотелось бы мне знать, способна ли она бить египетских крестьян, как ее всегда испуганные родичи? О, моя мать права, не доверяя евреям! Но Сарра, может быть, не такая, как другие!»
Однажды, вернувшись домой раньше обыкновенного, он застал во дворе перед домом весело игравших голых ребятишек. Завидев его, все эти желтокожие существа разбежались с криком, как дикие гуси на болоте, и не успел он подняться на крыльцо, как их и след простыл.
– Что это за мелюзга? – спросил он у Сарры. – Отчего они убегают от меня?
– Это дети твоих слуг, – ответила Сарра.
– Евреев?
– Моих братьев.
– Ну и плодовит же ваш народ! – засмеялся царевич. – А это кто такой? – прибавил он, указывая на человека, боязливо выглядывавшего из-за угла.
– Это Аод, сын Барака, мой родственник. Он хочет служить тебе, господин. Можно мне взять его сюда?
Рамсес пожал плечами.
– Усадьба твоя, – ответил он, – и ты можешь брать на службу всех, кого хочешь. Однако если эти люди будут так множиться, они скоро заполнят весь Мемфис.
– Ты не любишь моих братьев? – прошептала Сарра, с тревогой глядя на Рамсеса и опускаясь к его ногам.
Царевич с удивлением посмотрел на нее.
– Да я о них и не думаю, – ответил он пренебрежительно.
Эти мелкие размолвки, которые огненными каплями жгли сердце Сарры, не изменили отношения к ней Рамсеса. Он был приветлив и, как всегда, ласков с ней, хотя все чаще и чаще глаза его устремлялись на другой берег Нила, к мощным пилонам дворца.
Вскоре добровольный изгнанник заметил, что не только он тоскует. Однажды с того берега отчалила нарядная царская ладья, пересекла Нил по направлению к Мемфису и стала кружить так близко от хутора, что Рамсес мог разглядеть плывших в ней. Он узнал свою мать, которая восседала под пурпурным балдахином, окруженная придворными дамами; против нее на низкой скамейке сидел наместник Херихор. Правда, они не смотрели в его сторону, но Рамсес понимал, что они наблюдают за ним.
«Ага! – усмехнулся он про себя. – Моя достопочтенная матушка и господин министр хотят извлечь меня отсюда до возвращения царя».