Фараон
Настал месяц тоби, конец октября и начало ноября. Воды Нила спадали на уровень в полтора роста человека, с каждым днем открывая новые пространства черной вязкой земли. Как только вода сходила, сейчас же на это место устремлялась узкая соха, влекомая двумя волами. За сохой шел нагой пахарь, рядом с волами – погонщик с коротким кнутом, а за ним сеятель; увязая по щиколотку в иле, он нес в переднике зерна пшеницы и разбрасывал их полными горстями.
Для Египта начиналось лучшее время года – зима.
Температура не превышала пятнадцати градусов, земля быстро покрывалась изумрудной зеленью, среди которой, словно искры, вспыхивали нарциссы и фиалки; их аромат все чаще примешивался к терпкому запаху земли и воды.
Уже несколько раз лодка с царицей Никотрисой и наместником Херихором появлялась поблизости от дома Сарры. Каждый раз царевич видел, что его мать весело разговаривает с министром, и убеждался, что они нарочно не смотрят в его сторону, как будто желая выказать ему свое пренебрежение.
– Подождите! – сердито прошептал наследник. – Я вам покажу, что и я не скучаю.
И вот, когда однажды, незадолго до заката солнца, отчалила от того берега раззолоченная царская ладья со страусовыми перьями по углам разбитого на ней пурпурного шатра, Рамсес приказал приготовить лодку на двоих и сказал Сарре, что поедет с ней кататься.
– Яхве! – воскликнула Сарра, всплеснув руками. – Да ведь там твоя матушка и наместник!
– А здесь будет наследник престола! Возьми с собой свою арфу, Сарра.
– Как, и арфу? – спросила она дрожа. – А если твоя досточтимая матушка захочет говорить с тобой?… Я тогда брошусь в воду!
– Не будь ребенком, Сарра, – ответил, смеясь, наследник. – Наместник и моя мать очень любят песню. Ты можешь даже привлечь к себе их симпатии, если споешь какую-нибудь красивую еврейскую песню, что-нибудь про любовь.
– Я не знаю таких, – ответила Сарра, в душе которой слова Рамсеса пробудили надежду. А вдруг и в самом деле ее пение понравится этим могущественным особам, и тогда…
В дворцовой лодке заметили, что наследник престола садится с Саррой в простой челнок и даже сам гребет.
– Смотрите, ваше святейшество, – шепнула царица министру, – он плывет нам навстречу со своей еврейкой.
– Наследник повел себя так разумно в отношении своих солдат и крестьян и проявил столько раскаяния, удалившись от двора, что вы, ваше величество, можете простить ему эту маленькую бестактность, – ответил министр.
– О, если бы не он сидел в этой скорлупке, я бы приказала потопить ее! – с возмущением сказала царица-мать.
– Почему? – спросил министр. – Царевич не был бы потомком верховных жрецов и фараонов, если бы не старался разорвать узду, которую, к сожалению, налагает на него закон или наши, быть может, и несовершенные обычаи. Как бы там ни было, он показал, что в важных случаях умеет владеть собою. Он способен даже признать собственные ошибки, что является редким достоинством, неоценимым в наследнике престола. А то, что он хочет подразнить нас своей возлюбленной, доказывает, что ему причиняет боль та немилость, в которой он очутился, хотя побуждения у него были самые благородные.
– Но эта еврейка! – шептала царица, нервно теребя веер из перьев.
– Она меня больше не беспокоит, – продолжал министр. – Это красивое, но неумное создание, которое не собирается, да и не сумело бы использовать свое влияние на наследника. Она не принимает подарков и даже никого не видит, запершись в своей не слишком уж дорогой клетке. Со временем, быть может, она научилась бы пользоваться своим положением любовницы наследника престола и сумела бы урвать из его казны несколько десятков талантов. Но пока это случится, она надоест Рамсесу.
– Да гласит твоими устами Амон всеведущий!
– Я в этом не сомневаюсь. Царевич никогда не совершал ради нее безумств, как это случается с молодыми людьми нашего круга, которых одна какая-нибудь ловкая интриганка может лишить состояния, здоровья и даже довести до суда. Он забавляется ею, как зрелый мужчина невольницей. А то, что Сарра беременна…
– Вот как?… – воскликнула царица. – Откуда ты знаешь?
– Об этом не знает ни наследник, ни даже сама Сарра, – улыбнулся Херихор. – Но мы должны все знать. Впрочем, этот секрет нетрудно было раскрыть. При Сарре находится ее родственница Ташет, женщина необычайно болтливая.
– Уже приглашали врача?
– Повторяю, Сарра ничего не знает. А почтенная Ташет из опасения, чтобы царевич не охладел к ее воспитаннице, охотно уморила бы ребенка. Но мы ей не позволим. Ведь это будет ребенок наследника.
– А если сын?… Он может причинить нам много хлопот, – сказала царица.
– Все предусмотрено, – продолжал жрец. – Если будет дочь, мы дадим ей приданое и воспитание, какое подобает девушке высокого рода. Если же сын – он останется евреем.
– Мои внук – еврей!..
– Не отталкивай его от себя раньше времени, государыня. Наши послы сообщают, что народ израильский начинает мечтать о своем царе. Пока ребенок подрастет – мечты эти созреют. И тогда мы… мы дадим им повелителя, и поистине хорошей крови!
– Ты, как орел, охватываешь взором восток и запад, – сказала царица, глядя на него с восхищением. – Я чувствую, что мое отвращение к этой девушке начинает ослабевать.
– Самая ничтожная капля крови фараонов должна сиять над народами, как звезда над землей, – произнес Херихор.
Теперь лодочка наследника была всего в нескольких десятках шагов от большой дворцовой ладьи, и супруга фараона, закрывшись веером, посмотрела сквозь его перья на Сарру.
– Воистину она хороша собой!.. – прошептала она.
– Ты говоришь это уже второй раз, досточтимая госпожа.
– Тебе и это известно, – улыбнулась царица.
На челноке царевича зазвучала арфа, и Сарра дрожащим голосом запела:
– Как велик твой Господь! Как велик твой Господь Бог, Израиль!
– Чудесный голос! – прошептала царица.
Верховный жрец внимательно слушал.
– Дни его не имеют начала, – пела Сарра, – а дом его не имеет границ. Вечное небо меняется пред оком его, подобно одеждам, которые человек надевает на себя и снимает. Звезды загораются и гаснут, как искры от твердого дерева, земля же – словно камешек, которого путник коснулся ногой и пошел дальше.
О, как велик господь твой, Израиль! Нет никого, кто посмел бы сказать ему: «Сделай так!» Нет лона, которое бы его породило. Он сотворил безбрежные бездны и носится над ними по своей воле. Он тьму превращает в свет, из праха земного создает живых тварей и наделяет их голосом.
Страшные львы для него – что мелкая саранча; огромный слон для него ничто, а кит при нем – что младенец.
Его трехцветная радуга делит небеса на две части, упираясь в края земли. Где врата, что сравнились бы с ней величиной своею? Грохот его колесницы повергает в трепет народы, и нет ничего под солнцем, что укрылось бы от его искрометных стрел.
Его дыхание – северный ветер, оживляющий истомленные деревья; его дуновение – хамсин, сжимающий землю.
Когда он протянет руку свою над водами – воды превращаются в камень. Он переливает моря с места на место, как женщина брагу из кадки в кадку. Он раздирает землю, как истлевший холст, и покрывает серебряным снегом нагие вершины гор.
Он скрывает в пшеничном зерне сотню новых зерен, и он же учит птицу высиживать птенцов. Он пробуждает в спящей куколке золотистую бабочку и велит человеческому телу в могиле ожидать воскресения…
Заслушавшись песней, гребцы подняли весла, и пурпурная царская ладья медленно поплыла по течению реки. Вдруг Херихор поднялся и скомандовал:
– Правьте обратно к Мемфису!
Весла ударили по воде, ладья круто повернула и с шумом стала пробиваться вверх по течению. Ей вслед неслась постепенно стихавшая песнь Сарры:
– Он видит биение сердца травяной тли и таинственные тропы, по которым бродит одинокая мысль человека. Но нет человека, который бы заглянул в его сердце и отгадал его намерения.
Перед лучезарностью его одежд сильнейшие духом заслоняют свое лицо. Перед его взглядом боги могучих народов и городов чахнут и засыхают, как увядший лист.
Он – сила. Он – жизнь. Он – мудрость. Он – твой Господь, твой Бог, Израиль!..
– Почему ты приказал гребцам плыть обратно, достойнейший? – спросила царица Никотриса.
– Ты знаешь, государыня, какая это песнь?… – ответил Херихор на языке, понятном только жрецам. – Эта глупая девчонка поет среди Нила молитву, которую разрешается произносить только в святая святых наших храмов.
– Значит, это кощунство?
– К счастью, в нашей лодке находится только один жрец, – ответил министр. – Я этого не слышал, а если бы даже и слышал, то забуду. Боюсь, однако, чтобы боги не наложили руку на эту девушку.
– Но откуда она знает эту страшную молитву?… Ведь не мог же Рамсес ее научить?…
– Царевич тут ни при чем. Не забывай, государыня, что евреи не одно такое сокровище унесли из Египта. Потому-то мы и считаем их святотатцами.
Царица взяла верховного жреца за руку.
– Но с моим сыном, – прошептала она, заглядывая ему в глаза, – ничего плохого не случится?
– Ручаюсь тебе, государыня, что ни с кем не случится ничего дурного, раз я ничего не слышал и ничего не знаю. Но царевича надо разлучить с этой девушкой.
– Только никаких крутых мер! Не правда ли, наместник? – просительно промолвила мать.
– Как можно мягче, как можно незаметнее, но это необходимо. Мне казалось, – продолжал верховный жрец как будто про себя, – что я все предусмотрел, все – за исключением обвинения в кощунстве, которое из-за этой женщины может грозить наследнику престола!
Херихор задумался и прибавил:
– Да, государыня! Можно пренебречь многими нашими предрассудками, но одно несомненно: сын фараона не должен связывать свою жизнь с еврейкой.
Глава XVII
С того вечера, когда Сарра пела в лодке, дворцовая ладья не появлялась больше на Ниле, и царевич Рамсес стал скучать не на шутку. Приближался месяц мехир, декабрь. Вода убывала, освобождая все новые пространства земли, трава с каждым днем становилась все выше и гуще, и среди нее разноцветными брызгами пестрели душистые цветы. Словно островки на зеленом море, появлялись за один день цветущие лужайки – белые, голубые, желтые, розовые ковры, от которых веяло упоительным ароматом.
Несмотря на это, царевич тосковал и даже чего-то страшился. Со дня отъезда отца он не был во дворце, и никто оттуда не приходил к нему, не исключая Тутмоса, который после их последнего разговора скрылся, как змея в траве. Может быть, придворные щадили его уединение, а может быть, хотели ему досадить или просто боялись посещать опального наследника? Рамсес не знал.
«Возможно, отец и меня отстранит от престола, как старших братьев… – думал иногда Рамсес, и на лбу у него выступал пот, а ноги холодели. – Что тогда делать?»
Вдобавок ко всему Сарра была нездорова: худела, бледнела, большие глаза ее ввалились, иногда по утрам она жаловалась на тошноту.
– Уж не сглазил ли кто бедняжку! – стонала хитрая Ташет, которую Рамсес не мог выносить за ее вечную болтовню и дурные повадки. Несколько раз наследник видел, как Ташет отправляет поздним вечером в Мемфис огромные корзины с едой, бельем и даже с посудой. На следующий день она жаловалась, что в доме не хватает муки, вина или посуды. С тех пор как наследник переехал на хутор, уходило в десять раз больше продуктов, чем прежде.
«Я уверен, – думал Рамсес, – что эта болтливая ведьма обкрадывает меня для своих евреев, которые днем исчезают из Мемфиса, а ночью шныряют, как крысы, по грязным закоулкам».
В те дни единственным развлечением царевича было наблюдать за сбором фиников.
Голый крестьянин подходил к высокой, прямой и гладкой, как колонна, пальме, обвивал дерево и себя веревочной петлей и, упираясь пятками в ствол, а всем корпусом откинувшись назад, лез вверх. Поднявшись немного, он подвигал петлю еще на несколько дюймов вверх и, рискуя свернуть себе шею, карабкался таким образом все выше и, достигая иногда высоты двух-трех этажей, взбирался на самую макушку, увенчанную пучком огромных листьев и гроздьями фиников.
Свидетелями этих акробатических упражнений были, кроме Рамсеса, еврейские дети. Первое время они не показывались. Потом из-за кустов, из-за ограды стали выглядывать курчавые головки и черные блестящие глаза.
Видя, что царевич не прогоняет их, дети вышли из засады и осторожно приблизились к дереву. Самая смелая девочка подняла с земли прекрасный плод и протянула его Рамсесу, а один из мальчиков, выбрав самый маленький финик, съел его. После этого дети, осмелев, стали и сами есть плоды и угощать Рамсеса. Сначала приносили ему самые лучшие, потом похуже и, наконец, совсем негодные. Будущий властелин мира задумался и сказал про себя: «Они всюду пролезут и всегда будут так меня потчевать: хорошим на приманку, а в благодарность гнилым».
Он поднялся и мрачно удалился; а детвора Израиля, как стайка птичек, накинулась на труд крестьянина, который, сидя высоко над ними, напевал песенку, не думая ни о своем хребте, ни о том, что собирает не для себя.
Непонятная болезнь Сарры, частые ее слезы, заметно исчезающая миловидность, а больше всего шумное хозяйничанье на хуторе ее родичей, которые уже перестали стесняться, вконец отравили Рамсесу пребывание в этом красивом уголке. Он перестал кататься на лодке и охотиться, не смотрел, как собирают финики, а хмурый бродил по саду или поглядывал с террасы на дворец фараона.
Без приглашения он никогда бы туда не вернулся, но он начал подумывать об отъезде в свое поместье, расположенное в Нижнем Египте, неподалеку от моря.
В таком настроении духа застал его Тутмос, который прибыл однажды в парадной дворцовой ладье и привез наследнику приглашение от фараона.
Царь возвращался из Фив и выразил желание, чтобы наследник престола выехал встречать его.
Царевич бледнел и краснел, читая милостивое письмо царя. Он был так взволнован, что не заметил на Тутмосе ни огромного нового парика, от которого исходил запах пятнадцати различных благовоний, ни его туники и плаща, более прозрачного, чем дымка тумана, ни украшенных золотом и бисером сандалий.
Наконец Рамсес пришел в себя и, не глядя на Тутмоса, спросил:
– Что ж ты так давно не был у меня? Тебя испугала немилость, в которую я попал?
– О боги! – воскликнул блестящий франт. – Когда это ты был в немилости и у кого? Каждый гонец царя справлялся от его имени о твоем здоровье. А досточтимая царица Никотриса и достойнейший Херихор несколько раз подплывали к твоему дому, надеясь, что ты сделаешь им навстречу хоть сто шагов, после того как они сделали несколько тысяч. Об армии я уже не говорю. Солдаты твоих полков молчат во время ученья, как пальмы, и не выходят из казарм. А доблестный Патрокл от огорчения целыми днями пьет и ругается.
Значит, царевич не был в немилости, а если и был, то она кончилась!.. Эта мысль подействовала на Рамсеса, как кубок хорошего вина. Он быстро принял ванну и умастил свое тело, надел новое белье и поверх него военный кафтан, взял свой шлем с перьями и направился к Сарре, которая лежала, бледная, под присмотром Ташет.
Сарра вскрикнула, увидав его в таком наряде. Она присела на кровати и, охватив руками его шею, проговорила чуть слышно:
– Ты уезжаешь, господин мой!.. И уже больше не вернешься!
– Почему ты так думаешь? – удивился наследник. – Разве я в первый раз уезжаю?
– Я помню тебя в такой же одежде там… в нашей долине, – продолжала Сарра. – О, где то время?… Оно так быстро пролетело и, кажется, было так давно…
– Но я вернусь, Сарра! И привезу тебе искуснейшего врача.
– Зачем? – вмешалась Ташет. – Она здорова, моя пава… Ей нужно только отдохнуть. А египетские врачи доведут ее до настоящей болезни.
Рамсес даже не взглянул на болтливую бабу.
– Это был самый лучший месяц в моей жизни, – сказала Сарра, прижимаясь к Рамсесу. – Но он не принес мне счастья.
С царской ладьи послышался звук рожка, повторяя сигнал, данный выше по реке.
Сарра вздрогнула.
– О, ты слышишь, господин, эти страшные звуки?… Ты слышишь и улыбаешься и – горе мне! – рвешься из моих объятий. Когда зовет рожок, ничто тебя не удержит, а меньше всех твоя рабыня.
– Ты хотела бы, чтоб я вечно слушал кудахтанье хуторских кур? – перебил ее царевич раздраженно. – Прощай! Будь здорова и весела и жди меня…
Сарра выпустила его из объятий и посмотрела на него так жалобно, что наследник смягчился и погладил ее.
– Ну, успокойся… Тебя пугают звуки наших рожков… А разве они в тот раз были плохим предзнаменованием?…
– Господин! Я знаю, они тебя удержат там. Так окажи мне последнюю милость… Я дам тебе, – продолжала она, всхлипывая, – клетку с голубями. Они тут родились и выросли… И вот… как только ты вспомнишь о своей служанке, открой клетку и выпусти одного голубка… Он принесет мне весточку от тебя, а я поцелую его… и приласкаю… А теперь иди!
Царевич обнял ее и направился к ладье, поручив негру, чтоб тот дождался голубей от Сарры и догнал его в челноке.
При появлении наследника затрещали барабаны, завизжали пищалки, и гребцы приветствовали его громкими криками. Очутившись среди солдат, наследник вздохнул всей грудью и потянулся, точно освободившись от пут.
– Ну, – обратился он к Тутмосу, – надоели мне и бабы и евреи… О Осирис! Лучше повели изжарить меня на медленном огне, но не заставляй сидеть на хуторе.
– Да, – поддакнул Тутмос, – любовь, как мед: ее можно отведать, но невозможно в ней купаться. Брр!.. Даже мурашки пробегают по телу, как вспомню, что ты чуть не два месяца провел, питаясь поцелуями ночью, финиками по утрам и ослиным молоком в полдень.
– Сарра очень хорошая девушка, – остановил его царевич.
– Я говорю не о ней, а о ее родичах, которые облепили хутор, как папирус болото. Видишь, вон они смотрят тебе вслед, а может быть, даже шлют прощальные приветствия, – не унимался льстец.
Рамсес с раздражением отвернулся в сторону. Тутмос же игриво подмигнул офицерам, как бы желая дать им понять, что теперь Рамсес не скоро покинет их общество.
Чем дальше продвигались они вверх по реке, тем гуще толпился народ на берегах Нила, тем оживленнее сновали здесь лодки, тем больше плыло цветов, венков и букетов, бросаемых навстречу ладье фараона.
На целую милю за Мемфисом стояли толпы с хоругвями, с изображениями богов и музыкальными инструментами, и слышался гул, напоминавший шум бури.
– А вот и царь! – восторженно воскликнул Тутмос.
Глазам зрителя представилось единственное в своем роде зрелище. Посреди широкой излучины плыла огромная ладья фараона; нос ее был изогнут, как лебединая шея. Справа и слева, словно два огромных крыла, скользили бесчисленные лодки верноподданных, а сзади богатым веером развернулись ладьи сопровождавшей фараона свиты. Все плясали, пели, хлопали в ладоши или бросали цветы навстречу золотистому шатру, на котором развевался черно-голубой флаг – знак присутствия фараона.
Люди в лодках были точно пьяные, люди на берегу – как ошалелые. То и дело какая-нибудь лодка толкала или опрокидывала другую, кто-нибудь падал в воду, откуда, к счастью, бежали крокодилы, вспугнутые небывалым шумом. Люди на берегу толкались, никто не обращал внимания ни на соседа, ни на отца или ребенка и не сводил глаз с золоченого клюва ладьи и царского шатра. Воздух оглашался кликами:
– Живи вечно, властелин наш!.. Свети, солнце Египта!..
Офицеры, солдаты и гребцы в ладье царевича, сбившись в одну кучу, тоже старались перекричать друг друга. Тутмос, забыв о наследнике престола, вскарабкался на высокий нос судна и чуть было не шлепнулся в воду.
Вдруг на ладье фараона затрубили рога. Им мгновенно ответил рожок с лодки Рамсеса. Второй сигнал – и ладья наследника подплыла к огромной ладье фараона.
Придворный чиновник громко позвал Рамсеса. Между обоими суднами был переброшен кедровый мостик с резными перилами; еще мгновение – и сын предстал перед отцом.
Встреча с фараоном и буря гремевших возгласов так ошеломили царевича, что он не мог вымолвить ни слова. Он припал к ногам отца, который прижал его к своей груди.
Немного спустя полотнища шатра распахнулись, и народ на обоих берегах Нила увидел фараона на троне, а на верхней ступени – коленопреклоненного наследника, голова его лежала на груди отца.
Воцарилась такая тишина, что слышен был шелест знамен на суднах. И вдруг раздался всеобщий крик, более могучий, чем раньше; это народ радовался примирению отца с сыном, поздравлял нынешнего фараона и приветствовал будущего. Если кто рассчитывал на нелады в семье фараона, то сейчас он мог убедиться, что новая ветвь царского рода крепко держится на стволе.
У царя был больной вид. Он нежно поздоровался с сыном и, посадив его рядом с троном, сказал:
– Душа моя рвалась к тебе, Рамсес, тем сильнее, чем лучше были вести о тебе. Теперь я вижу, что ты не только юноша с львиным сердцем, но и рассудительный муж, способный взвешивать свои поступки и сдерживать себя в интересах государства.
Взволнованный Рамсес молча припал к ногам отца. Царь продолжал:
– Ты правильно поступил, отказавшись от двух греческих полков, ибо тебе полагается весь корпус Менфи, и отныне я назначаю тебя командующим.
– Отец!.. – прошептал взволнованно наследник.
– Кроме того, в Нижнем Египте, с трех сторон открытом нападениям врага, мне нужен храбрый и рассудительный муж, который видел бы все, умел бы все взвесить и быстро действовать в случае необходимости. Поэтому я назначаю тебя своим наместником в той половине царства.
У Рамсеса слезы полились из глаз: он прощался с юностью и радовался власти, к которой столько лет так страстно стремилась его душа.
– Я устал и болен, – продолжал властелин, – и если бы не беспокойство о будущности государства и о том, что я оставляю тебя в таком юном возрасте, я уже сейчас просил бы своих вечно живущих предков отозвать меня в обитель своей славы. Но так как с каждым днем мне становится все труднее, ты, Рамсес, начнешь уже сейчас делить со мной бремя власти. Как наседка учит своих цыплят отыскивать зерна и защищаться от ястреба, так я научу тебя многотрудному искусству управления государством и бдительности к коварным козням врагов, чтоб ты мог со временем налетать на них, как орел на пугливых куропаток.
Царская ладья и ее нарядная свита причалили к дворцовой набережной. Утомленный повелитель сел в носилки. А в это время к наследнику подошел Херихор.
– Разреши мне, царевич, – обратился он к наследнику, – первым выразить свою радость по поводу твоего возвышения. Желаю тебе с равным счастьем предводительствовать полками и управлять важнейшей провинцией государства во славу Египта!
Рамсес крепко пожал ему руку.
– Это ты сделал, Херихор? – спросил он.
– Ты этого заслужил, – ответил министр.
– Прими мою благодарность; ты убедишься, что она чего-нибудь да стоит.
– Твои слова уже достаточная для меня награда, – ответил Херихор.
Рамсес хотел уйти, но Херихор остановил его.
– Одно словечко, наследник, – сказал он ему. – Предостереги свою женщину, Сарру, чтоб она не пела религиозных песен.
И когда Рамсес посмотрел на него с удивлением, он добавил:
– В тот раз, во время прогулки по Нилу, эта девушка пела священнейший наш гимн; слышать его имеют право только фараоны и высшие жрецы. Бедняжка могла бы жестоко поплатиться за свое искусство и неосведомленность.
– Значит, она совершила кощунство? – спросил в смущении наследник.
– Сама того не зная, – ответил верховный жрец. – К счастью, слышал только я один и считаю, что между этой песнью и нашим гимном сходство лишь весьма отдаленное. Во всяком случае, пусть она ее никогда больше не поет.
– Но она должна еще очиститься от греха, – заметил царевич. – Достаточно ли будет для чужеземки, если она пожертвует храму Исиды тридцать коров?…
– Это неплохо, пусть жертвует, – ответил Херихор, слегка поморщившись, – боги не брезгуют дарами.
– А ты, благородный Херихор, – сказал Рамсес, – прими этот чудесный щит, который я получил от моего святого деда.
– Мне?… Щит Аменхотепа?… – воскликнул растроганный министр. – Достоин ли я?…
– Своей мудростью ты равен моему деду, а своим положением сравняешься с ним.
Херихор низко поклонился. Дар наследника – золотой щит, украшенный дорогими каменьями, кроме большой денежной ценности, имел еще значение амулета. Это был царственный подарок.
Но еще большее значение придавал Херихор словам царевича, что он по своему положению будет равен Аменхотепу. Аменхотеп был тестем фараона. Неужели наследник престола принял решение жениться на дочери его, Херихора?…
Это была заветная мечта министра и царицы Никотрисы. Надо, однако, признать, что Рамсес, говоря о будущем положении Херихора, отнюдь не имел в виду женитьбу на его дочери, а думал о предоставлении ему новых высоких постов, которых было немало в храмах и при дворе.