Последователь
Разыгравшаяся сцена дала людям внутренние полномочия, чтобы уделить Толику внимание.
– Слазь уже, – обратилась к нему бойкая женщина с начесом.
– Ты, – сказал Толик. И показал пальцем на толстяка, который занимал столько места, сколько стоявшая возле него молодая пара вместе с коляской.
– Я? – спросил толстяк и огляделся.
– Вор! Глупый, гадкий, толстопузый вор!
Толстяк выбрал из всех меня, посмотрел на мой живот, а потом с надеждой посмотрел мне в глаза.
– Братан, что он несет? Я – директор фирмы! Меня все знают!
Я пожал плечами.
– Канай отсюда, директор, – сказал Толик, – пока я тебя не покрошил.
Взял гитару за гриф и замахал ей в воздухе, будто булавой.
Директор булькнул что-то невнятное и сбежал. За ним молодые родители, расшатывающие плачущую коляску, поспешили ее укатить.
– Да слазь же ты, псих, – повторила женщина с начесом. Это была заведующая магазином.
– Пока милицию не вызовете, – ответил Толик, – не слезу.
– Уже вызвали, – сказала она.
– Не надо было, – говорю. – Он ведь приятный.
– Ты, Андрюша, ее не слушай, – сказал Толик, расслабленно закинув гитару на плечо. – Если бы она вызвала милицию, я бы об этом знал. В действительности она сама ментов боится. Я потому ей и напомнил.
К заведующей вышел грузчик в синем халате и с добрым смешным лицом, – он казался неплохим парнем.
– Сними его, Олежик, – попросила она.
– Как я его сниму.
– Поднимись и сними.
Олежик теребил пальцами сережку в ухе и думал. Народ активно шушукался.
Толик двумя руками поднимал гитару над головой и резко опускал, воображая, что бьет кому-то по голове.
– Олежик, – сказала заведующая.
– А?
– Два. Почему ты стоишь?
– Не хулигань, – сказал Олежик. – Спускайся.
– Спущусь отсюда только после моей смерти, – прорычал Толик.
– Ты гнилой дед, – донеслось из толпы, и в то же мгновение в источник реплики полетела гитара. Люди успели отпрыгнуть, гитара стукнулась об асфальт и разбилась. К ветру примешалось гудение струн.
– Ты злой, завистливый и расчетливый человек, – сказал Толик. – Гитару мне сломал.
Собралась над нами буря. С земли поднялись окурки, палочки и листья, и закружились воронками, каждая из которых висела, как галактика, под самым неправдоподобным углом. Одна оплела небольшую группу людей и стала размахивать перед ними ржавой оберткой. Люди поглядели на это и пошли по домам.
Первые капли тыкались в нас лениво, эпизодично, но с течением времени дождь разогнался.
Я прятался под скрюченной липой, Олежик с заведующей – под козырьком магазина, а Толик стоял на крыше и задумчиво глядел в бегущие от дождя спины. Вода струилась по нему, как живой костюм.
– Вы вместе? – спросил меня Олежик.
Я открыл рот, чтобы ответить, и задумался.
– Ну вместе, – сказал, и это прозвучало фальшиво, пересохше.
Кашлянул и повторил решительней:
– Вместе.
– Так забери его, пожалуйста. Хватит уже.
Толик спрыгнул с парапета на козырек, лег и перегнулся к Олежику.
– Какая у тебя сережка! – сказал. – Дай мне.
Олежика перекосило.
– Что ты! Не хочу.
– Ну дай! – требовал Толик. – Дай-дай-дай.
Сережка была дешевая и самая простая – обыкновенное кольцо из плохой стали. Олежик посмотрел на заведующую, та кивнула. Он снял серьгу и переложил в протянутую руку.
Толик сжал кольцо в кулаке и тут же каким-то нелепым образом кувыркнулся вниз. Приземлился на ноги, но неудачно – правая подвернулась. Рухнул на влажный газон и свободной рукой вцепился в стопу.
Я выбежал под дождь и склонился над ним.
– Пробейте мне дырку, – скулит.
– Ну привет, – сказала заведующая. – Дырку ему пробейте. Пойдем, Олежик.
Толик приладил серьгу к уху и посмотрел на Олежика.
– Пробей, а?
– Иголка нужна, – сказал Олежик.
Повисло молчание.
– А что сразу я, – сказала заведующая. – Ничего я вам давать не должна.
– Пожалуйста, – скулил Толик. – Иголочку.
– Повесим кольцо и уйдем, – говорю.
– Я много раз так делал. Это быстро, – улыбнулся Олежик.
– Знаешь что, Олег, ты должен гнать таких, а не собирать под дверью, – сказала заведующая и ушла в магазин.
Оттуда она вынесла иглу с белой нитью в ушке. Олежик достал зажигалку, закурил и заодно поводил огнем по иголке. Острие почернело. Толик сам взялся за левое ухо, оттянул мочку и повернулся ухом к Олежику. Зажав в зубах сигарету и роняя на Толика пепел, Олежик проколол мочку недалеко от середины и несколько раз прошелся иголкой вверх-вниз, расширяя отверстие.
– Надо бы обеззаразить, – сказала заведующая.
– Обойдется, – сказал Олежик.
– Ты что!
Она сбегала в магазин, вынесла катыш ваты и початую бутылку водки. В мясистом и строгом ее лице что-то потеплело. Налила водки на вату и приложила сочащийся катыш к мочке. Взяла у Толика колечко и его тоже искупала в водке.
– Выпить не хочешь? – спросила.
– Не пью, – сказал Толик.
– Я выпью, – говорю. – Если можно.
– Нельзя, – она убрала бутылку в глубокий карман халата.
Олежик вставил серьгу в прокол. Толик поднялся на здоровую ногу и посмотрел на отражение в витрине.
– Вот оно как! – потрогал колечко. – Неплохо, а?
– Неплохо, – сказала заведующая. – Уходи теперь.
– До свидания, – говорю.
– Спасибо, Олежик, – сказал Толик. – Ты мой друг.
– Дурак, что ли? – улыбнулся Олежик. – Иди отсюда.
Отверстие в его ухе сжалось на прохладном ветру. Хороший парень.
Толик поскакал домой на одной ноге, а я пошел рядом, поддерживая за локоть.
Глава четвертая. Поединок
Из деревянного дома, вытянутого острым углом в лес, и состоявшего сплошь из неплотно пригнанных оттопыренных досок, вышла бабушка по имени Прохорчик Фаня. Она была одета в тулуп, блестящий жиром на солнце, и две юбки, маскирующие одна в другой многочисленные дыры. Несла топор и посасывала леденец.
Все вокруг съела старость: давно заасфальтированная дорожка треснула на части и поросла высоким укропом; забор так низко пригнулся к земле, что по нему, как по мосткам, иногда входили коровы с улицы и ровняли тушами весь участок; сарай расползался на части, в щелях мелькали рога и розовые пятачки.
Фаня кое-как срубила сломанную ветром вишню и вынесла в кусты бузины, растущие за забором. Из приставленного к порогу грязного котелка взяла мотыжку и принялась тяпать сорняки, не упустившие возможность вырасти на ее ухоженной земле. Огород занимал сорок соток и на треть был покрыт картофелем, на четверть кабачком, на одну пятую помидором, на одну шестую огурцом, на одну седьмую луком, на одну восьмую клубникой и на одну девятую щавелем.
Фаня взялась за прополку расторопно, не выпрямляясь, чтобы не трудить лишний раз спину, и сразу же погрузилась в мысли. Фанин муж давно умер, и с каждым годом все труднее без него обходиться. Родственники приезжают редко, в основном на разделку свиней. Фаня охотно отдает им урожай, откладывая для себя не больше скромного погребка, которого ей все равно хватает с избытком. Сын Мишка приезжает вдрызг пьяный и не трезвеет до самого отъезда, дочь Валя без умолку болтает о ценах на продукты, а свою мать, которая хочет поделиться с ней воспоминаниями, совсем не слушает. Внуки больше любят бегать по деревне, чем сидеть на коленях у бабушки, заманить на которые их можно лишь узором денежного знака. Такой человек, как она, рассуждала Фаня, никому не нужен, живет по недоразумению божьему, и скорее страдает, чем радуется. И мозги у нее не думают, и ни одного желания нет. Что же это такое, и скоро ли кончится? Покойный муж предупреждал, что так будет. Сидел на табуретке, ел и приговаривал: «Умру, и останешься одна. Будет тебе плохо». Раньше ей казалось, что он пугает ее из вредности, но теперь правда открылась, – он многое видел наперед и остерегал от долгой жизни. Если бы знала, пила бы и курила вместе с мужем, думала Фаня.
После прополки она пустила свиней полежать в плетеном загоне, и тут в ее спокойную жизнь ворвались мы. Толик прыгнул на забор и с треском повалился вместе с ним в бузину. Я вошел через калитку.
– Здравствуйте, – говорю.
– Кто вы такие?
– Мы пришли с миром! – заревел Толик и выбрался из кустов.
Фаня взяла прислоненный к дому топор.
– А ну пошли вон!
Меня она убедила, – все-таки надо понимать, что мы потревожили живого старого человека, – но Толика просто так не проймешь.
– Это я тебя должен охранять, а не ты меня, – сказал он и отобрал у Фани топор.
Здесь надо уточнить, что с тех пор, как у него появилась серьга, он стал искателем приключений. Вчера увидел на карьере автомобильную покрышку и сказал, что обязуется найти и собрать в кучу все эти разбросанные по миру останки черного уродства, а потом сжечь.
Мы их собрали и сожгли, но об этом позже.
Сегодня гуляли по Грибово, и он почувствовал что-то на Фаниной территории.
– Уходите, – сказала Фаня.
Толик обнял ее за плечи свободной от топора рукой.
– Теперь ты в безопасности, – говорит. – Можешь не волноваться.
Посадил ее на завалившийся к стенке стул и внимательно оглядел двор.
Я присел возле грядки с клубникой.
– Не бойтесь нас, – говорю. – Мы отличные люди.
– Я вам не верю, – прошептала она.
Толик поднес к ней лицо.
– Я тебя освобожу, женщина! – говорит.
– Не надо.
– Освобожу, не бойся. Усмирю всех этих львов, что кружат здесь и не дают тебе покоя.
– Каких таких львов?! – спросила перепуганная старушка.
– Да вон же, – Толик показал топором на свинарник.
– Не смей! – вскочила Фаня.
Толик великодушно посадил ее обратно.
– Я понимаю твое беспокойство, но мне это не составит труда.
Он приблизился к свиному вольеру и шагнул в лужу. Топор в его руке опускался и поднимался, лезвие шаталось на топорище и издавало зловещее бряцанье. Свиньи переглянулись, хрюкнули от ужаса и разбежались по углам. Фаня снова вскочила, но я задержал ее, раздавив при этом пригоршню клубники, прижатую к груди.
– Кто вожак? – спросил Толик.
– Мне кажется, тот, черноволосый, – говорю.
Толик ударил черноволосого борова ногой в брюхо. Тот отбежал на середину вольера. Толик выбросил топор, взял борова за плечи и поставил на задние копыта. Боров не понимал, чего от него хотят, и неловко отталкивал Толика, а тот все силы пускал, чтобы удерживать врага в вертикальном положении – так они и стояли.
Свиньи ободряюще хрюкали борову. Одна самка, влачащая по пыли сосцы, переживала сильнее других: похоже, она была его дамой. Их дети, маленькие розовые поросята, боязливо выглядывали из копны сена в хлеву.
Я ел с земли мятую клубнику. Руки были липкими от сока, вокруг них вились осы. Фаня увидела, что я отвлекся, забежала в вольер и стала выдирать борова у Толика из рук. Боров пятился, за ним – Фаня и Толик, кто-то споткнулся, все они упали на сплетенную из лоз ограду и сломали ее. Боров душераздирающе рохкнул и сбежал в угол. Там им занялась его дама. Она подложила ему под живот сено и деликатно подула на взмыленную шею. Он тяжко сипел.
Толик лежал в луже в ногах у Фани.
– Твой лев – просто зверь, – говорит.
– Конечно! Самый ярый свин в деревне. Все соседи завидуют.
– Не повезло.
– Надо было к Рене забраться. Она пьющая, у нее свиньи дохлые.
– Не надо. Я его побежду.
Я прогулялся по территории, пощипал недозревшую черную смородину. Зашел в туалет и солнечным лучом разбудил спящих в дыре крылатых туалетных червей. Они взлетели в воздух и пустились присаживаться мне на лицо и руки. Я зажмурился и кое-как сосредоточился.
– Ну у вас тут и стрекозы! – крикнул, чувствуя, как подлые черви звенят возле уха и касаются меня.
Послышался ответ, но я его не разобрал. Медленно двигалось время, с ним истекала моя нужда. Черви активно летали. Я бы за такой дом не сражался, но у людей и червей предпочтения разные, и не мне их судить. Когда вышел на улицу, черви подталкивали меня в спину. Несчастные создания, не видят, в каком зле живут.
– Вы что-то сказали? – спросил у Фани, вернувшись к вольеру.
– Я не тебе, я ему.
Толик лежал лицом к небу. Его правая ладонь гаснущими толчками лила в лужу кровь. Капли выходили по дорожке, сложенной из других капель, и падали в воду. Там не растворялись, а тесно плыли, как ряд миниатюрных бордовых медуз.
– У него палец гниет, – сказала Фаня. – Я заметила, говорю – ногти надо стричь. А будешь грызть, когда-нибудь палец отрежут. А он, дурак, возьми и откуси кусок мяса.
– Не буду стричь, – сказал Толик. – Этого нельзя делать!
– Смотри, – говорит Фаня, – где кусок. Туда его плюнул.
Кусок лежал на огороде с луком. Маленький, похожий на лодочку комочек, с небольшой каплей гноя в центре.
– Толик, – говорю. – Ты сдурел.
– Неправда. Просто оно болело.
– Так нельзя. Если стричь ногти не хочешь, то и не грызи их, пожалуйста. Пусть растут.
Толик сунул вскрытый палец в рот.
– Холосо, бляч. Не буду босе глысь.
Я вышел на обочину и сорвал подорожник. Вернулся к Толику и обернул растением больной палец. Сквозь сетку пор на листе выступила кровь.
– Хлопцы, – говорит Фаня, – что надо, чтобы вы ушли?
У Толика требование было готово.
– Мы должны сделать льва своим слугой. Вырезать на нем нашу эмблему.
– И это все? – обрадовалась старушка. – Так вырежи ее скорее.
Толик изобразил лицом воинственный порыв и поднялся.
– Иди ко мне! – крикнул борову и наставил на него красно-зеленый палец. – Второй раунд!
Загон ответил тишиной.
Толик сделал шаг и зарычал, свиньи поодиночке, опасливо, убежали в хлев. Лежать остался только их главарь. Он робко постукивал копытом о копыто и огорченно смотрел на подступавшего Толика. Живот его тяжко вздымался, а плечи мелко дрожали.
Толик наклонился к кабану и стал поднимать его на задние копыта. Тот жалобно хрюкнул, вытолкался из объятий и сбежал. Толик погнался за ним.
Кабан прыгал, делал неожиданные зигзаги и прятался за другими свиньями. Они с Толиком забежали в сарай и опрокинули там инвентарь, пронеслись по грядкам и смяли ботву. На одном неловко выполненном зигзаге Толик поймал кабана за ногу, но остановить не смог, сам упал и поехал за ним на животе, спине и каждом из боков. Кусты секли его по лицу, асфальтовая дорожка обдирала куртку и штаны. Фаня заслонила кабану дорогу, тот остановился и спрятал голову у нее в ногах. Она была его любимой хозяйкой, а он – ее любимой собственностью, и они оба рабски подчинялись друг другу. Фанины глаза просили прощения.
Толик вскарабкался на кабана.
– Куда ты от меня убегаешь, дружок? – говорит. – Никуда ты от меня не денешься.
Кабан все понял и лег, покоряясь власти. Фаня принесла топор. Толик очистил его от земли и показал кабану.
– Будешь мне служить?
Тот ничего не сказал, поэтому Толик сам прохрипел:
– Буду.
Мы с Фаней держали кабана за копыта, чтобы он не трепыхался, и пока все происходило, я получил несколько мощных толчков в грудь. На щеке, в том месте, где начинался пятачок, неглубоко, но примечательно, Толик вырезал искореженного, карикатурного зверька. Он был странной смесью кота и обезьяны, имел длинные конечности с локтями на разной высоте, треугольные ушки и неправильную продолговатую мордочку.
– Это наша эмблема? – говорю.
– Ну еб твою, – сказал Толик. – Конечно.
Мы отпустили кабана, он подбежал к сородичам и что-то им сказал на хрюкающем языке. Они отвечали ему отрывисто и сурово, в интонациях слышался страх. Необъяснимое клеймо приковывало свиные взгляды. Даже его дама не спешила к нему прижаться. Что-то отстранило его от своих. Он повесил голову и прошел к сараю, делая вид, будто нюхает землю. В сарае забился к самой дальней стенке.
– Больше львы не будут тебе досаждать, – говорит Толик. – Я их научил.
– Ох, спасибо, – сказала Фаня. – Одна бы я с ними не справилась.
Толик смущенно переминался.
– Хорошее было приключение. Даже уходить не хочется.
– Надо, родной.
Мы вышли за калитку. Кабан выскочил из сарая и понесся к нам, совершая трогательные галопы. Фаня остановила его и завела обратно. Заперла дверь на засов. Из окна выглянул пятачок: кабан прыгнул на ящик и встал на задние копыта.
– Смотри ты, – сказал Толик. – Не хочет со свиньями оставаться.
– Конечно. До конца жизни нас не забудет.
Глава пятая. Причудливый дым
Мы весь день готовили костер. Искали по городу автомобильные покрышки и закатывали в карьер за домом. Под вечер Толик размечтался.
– Пора отправляться в настоящее путешествие, – говорил он, толкая колесо. – Туда, где бандиты и дикие звери. А то в Слониме становится скучно. До добра это не доведет.
Слоним и вправду стал слишком маленьким. Все улицы мы исходили вдоль и поперек, прогулки потеряли свежесть. К тому же с людьми постоянно возникали конфликты.
Сыновья Толика сначала присматривались и не лезли к нам, а потом однажды вдруг, когда мы с ним сидели на турнике, попытались нас окружить и поймать. Толик по-детски обманул их, спрыгнув с другой стороны турника, и они сперва побежали за ним, но когда я тоже спрыгнул, погнались за мной. Бег – не самое мое сильное качество, меня хватило добежать до первых же зарослей камыша и спрятаться там.
Я стоял в иле, боясь пошевелиться, и хорошо слышал, как они меня искали.
– Блядь, и куда делся? Только что здесь был.
– Жирный, мы тебя поймаем и патлы отрежем!
– Ты зачем батю заставляешь херней заниматься?
– Слушай, Серый, зачем он такие патлы носит?
– Вэлас же, что ты хочешь.
– Баба.
Потом, судя по всему, они зашли в глубокое место и увязли, и Сергей стал отчитывать Володю.
– Смотри, ебанько, я весь теперь в говне.
– Да я же не лучше.
– Ну ты и олень.
– Не гони.
– Что не гони? Кто меня сюда привел?
– Вместе же шли.
– Нет, ты скажи, кто гонит?
– Да успокойся, Серый, ты че, в самом деле?
Стремительно и бурно завязалась драка, которая сминала камыши то далеко от меня, то близко, и обошла, казалось, все заросли. Касавшиеся моих ног течения становились все холоднее, звуки все громче, и внезапно Сергей с Володей выпали на меня. Я их оттолкнул и рванул напролом в камыши, и до самого дома бежал, весь мокрый, полыхая от стыда и страха.
С тех пор мы с Толиком старались лишний раз им на глаза не попадаться.
Ольга тоже нашу дружбу не приняла.
– Почему ты с ним водишься? Я не понимаю!
– А почему бы и не водиться? – говорю.
– Он сумасшедший!
– Совсем нет. Он в своем уме.
– В каком уме? Я что, слепая?
– Сумасшедший, но наоборот.
– Это как?
– Умнее всех.
– Боже! Ты что! Он же позорит нас! Зачем он стоит под нашими окнами?
– Ты не поймешь, – говорю.
Зато хоть перестала называть толстячком.
– Все с тебя смеются! – был ее любимый довод.
И это правда. Соседи нашли во мне прекрасный объект для сплетен. Им тоже хотелось знать, зачем я вожусь с Толиком. Их это пугало. Словно сумасшествие стало проникать в мир здравого смысла. Может, они боялись, что все будет захвачено сумасшествием? И правильно, ведь будет когда-то.
Говорили, что я наркоман, посадивший Толика на иглу.
Говорили, что я уголовник.
Говорили, что маньяк.
Говорили, что у меня связи наверху.
В общем, все их страхи соединились на мне. Притом всегда находились свидетели, которые видели меня то со шприцем, то, наверное, с членом в руке.
Так что предложение бродяжничать, озвученное Толиком, было не таким уж сумасбродством и родилось в нужное время.
– Куда хочешь пойти? – спросил я, толкая гигантское тракторное колесо с выпадающей проволокой.
– В столицу, – сказал Толик.
– В Минск, что ли?
– А она так называется?
– Давно не уточнял, но раньше было так.
– Это неважно. Как бы она ни называлась, мы должны ее посетить, – сказал он.
Последние колеса мы прикатили ночью, костер отложили на утро.
С рассветом, крадучись, чтобы не разбудить Ольгу, я вышел из квартиры в полумрак. Взбудораженные птицы пели утренние песни, деревья будто впервые показались сквозь треснувшую кору. За небом стучал проезжавший поезд, розовые цветы переплавились над ним в сплошной ободок, в клумбу-ободок, росшую над нашим заспанным островом. Это с востока шло солнце.
Толик прятался за трансформаторной будкой и выглядывал. Увидев меня, побежал на карьер.
– Пришло время огня! – кричал на ходу.
– Пришло, – сказал я и побежал за ним.
Мы по очереди спрыгнули на резиновую гору, но она не пружинила.
Толик первым скатился вниз и достал спички. Неизвестно, где он их взял – все они были промокшими. Он чиркал, и размякшая серка слетала, отделившись от черенка. Единственную зажегшуюся спичку он поднес прямо к колесу, полагая, видимо, что так оно должно загореться.
– Блядство, – сказал, когда спичка погасла. – Не получилось.
Больше для розжига ничего не принес.
Я взялся за разведение огня сам. Из взятых дома старых газет слепил стержни, перемешал их с собранным в карьере хворостом, и равными охапками разместил между колесами по всей куче. Бензиновой зажигалкой поджег газеты в каждой охапке, бросил ветки и сухие тряпки на растущий огонь. Скоро костер вырос из каждого хода дырчатой горы и с шумом над ней соединился.
Я полез наверх. Размеры огня превысили разумную величину. Протуберанцы опаляли склонившиеся над карьером деревья. Жар волнообразно фонтанировал и жег мне щеки; Толик стоял на камне посреди лужи и накрывал голову курткой. Самым досадным было, что из карьера прямо на пятиэтажки летел огромный поток черного дыма. Люди выходили на балконы пить чай и угорали в густом чаду. Я бы охотно погасил костер, но уже не мог – он был слишком велик.
– Что-то мы перестарались! – крикнул я Толику. Пламя, гудевшее как буран, заглушило меня.
Все нормальные жильцы спали или собирались на работу, только у пенсионеров нашлось свободное время. Они собрались под подъездом в небольшую группу и направились к карьеру. Их окуривал дым, они кашляли и закрывали лица.
До леса было далеко, мы спрятались в небольшой пещере, когда-то вырытой экскаватором. В ее стенках гнездились ласточки. Испугавшись дыма и огня, ласточки сидели в гнездах по двое и всполошено щебетали.
Пенсионеры ходили над нами по кромке и тоже охали.
– Какой кошмар! Столько колес!
– Я видел, – сказал кто-то, – как Андрей из четвертого подъезда катил сюда шину от трактора.
– Если вам нужен Андрей, то он здесь, – сказал Толик.
Я хотел, чтобы он заткнулся, и ударил его ногой, а он взял и выпал из пещеры. Покатился вниз по склону и так разогнался, что чуть не влетел в костер. Лишь у самого пламени остановился. Волосы на лице вспыхнули и сразу исчезли, кожаная куртка покрылась белыми пузырями. Толик не издал ни звука, откатился назад и встал на ноги. Пенсионеры завизжали.
Я выбрался из пещеры.
– Ну, вот, я тоже тут, – говорю, – и что?
– Немедленно затушите! Мы задыхаемся!
– Невозможно, – говорю.
– Мы вызовем милицию!
– Толик, ты как?
– Лицо болит.
– Бежать можешь?
Он ни слова не ответил и рванул во двор, а я за ним.
– Помедленней, – пыхчу, – не успеваю.
Вдоль пустыря шли на автобус люди. Пенсионеры кричали им, что нас надо остановить, но никто не слышал.
Во дворе мы нормальным шагом прошли в мой подъезд и спрятались там.
– И что теперь делать, – спрашиваю.
– Можно пойти к доктору, – сказал Толик.
– Нормально все будет, – говорю. – Ты зачем рот раскрыл?
– Не ругайся, пожалуйста. Мне лицо болит. – Он моргал лысыми веками и трогал красные скулы. – Скажи лучше, я остался красивым?
– Еще красивее стал. Даже помолодел слегка.
С четвертого этажа спускалась соседка, и, увидев нас, замерла. Затравленный взгляд, у меня одышка, Толик с красной рожей и обгоревшей шевелюрой. Он прикинулся, что смотрит в окно, и нечаянно опрокинул жестяную банку «Nescafe», служившую пепельницей. Окурки с пеплом посыпались на пол, поднялась вонь. Соседка перешагнула пепел и быстро спустилась вниз. Во дворе ее встретили вернувшиеся с карьера пенсионеры и что-то ей рассказали. Через окно пробивались патетические нотки. Соседка показала на подъезд. Мы пригнулись.
Тогда казалось, что выхода у нас нет. Сидели на лестнице между вторым и третьим этажом в осажденном подъезде. За ночь я не выспался, после вчерашнего катания колес болели мышцы. День только начинался, а я уже устал. Лестничный пролет ходил подо мной, как лодка на воде.
– Видишь, Толик, – говорю, – житья никакого нет. Может, ты прав? Может, и правда уйти из города?
– Ну, – сказал Толик, распустившийся, как красный цветок. – В столицу.
Мы замечтались. Я сидел на ступеньку выше и смотрел в одну точку, получая расфокусированное изображение подъезда и Толика, всадившего шею в плечи, как спустившийся за падалью гриф. Он грыз ноготь. Моя нога располагалось под его локтем. Я не удержался и толкнул.