Последователь
Я не мог понять, открепили меня остатки транса или нет. Решил сходить в туалет.
– Выйду солью жидкость, – говорю.
– Ничего подобного, – сказал Толик. – Ты думаешь, почему я дверь сторожу? Там заперт волк.
Лишившись туалета, пассажиры стали о нем думать.
– Мы тоже выйти не можем?
– Конечно. Там голодный дикий волк. Вам жить надоело?
– Интересно, как он там оказался, – сказал багровый мужик с велосипедом.
– Мы издаем запах свежего мяса, – сказал Толик. – А в лесу кончилась еда.
В тамбуре что-то звякнуло, или клацнуло, что-то похожее на зубастую пасть. Люди вступили в спор о происхождении звука.
– Клянусь, я слышал хищные поскуливания, – утверждал один. – Такие же, как собачьи, только более зверские.
Еще немного, и Толик убедил бы пассажиров в существовании волка, но за его спиной из соседнего вагона в тамбур вошел похожий на курортника мужик в белой бескозырке. Жизнерадостно посмотрел на Толика и открыл дверь.
– Тебя не тронул волк! – восхитился Толик.
– Не тронул, – весело сказал курортник, кажется, всегда готовый к розыгрышу.
– Я знаю тебя! Ты известный укротитель-офицер!
– Это издевательство? – спросил тот.
– Комплимент, – говорю.
Толик склонил голову.
– Люди! Поклонимся человеку, который усмирил волка и очистил путь к туалету! Слава и уважение!
Пассажиры молча смотрели на это и не шевелились.
– Вы смеетесь надо мной, – сказал курортник.
– Мы благодарим тебя, – возразил Толик.
– Почему офицер? Из-за моей бескозырки?
– Конечно.
– Прекратите этот цирк.
– Твоя доброта соразмерна твоей отваге, мэтр, – сказал Толик и выпрямился.
– Блядь, какой я тебе мэтр! Что за подъебки! – Жизнерадостность курортника высыхала на глазах. Он уставился на саблю. – Ты держишь людей в заложниках?
– Нет, – шепнул Толик. – Их держал в заложниках волк, которого ты одолел.
Курортник взял в два пальца прядь на бороде и скрутил ее в косичку. Затем взял другую и скрутил ее тоже. Затем принялся за третью.
– Не волнуйся ты так, – говорю, – наверное, волк сам убежал. Увидел твою офицерскую осанку и испугался.
– Слушай, вы меня уже заебали своим офицером, – говорит.
– Разве?
– Да. Я вам никакой не офицер.
– А вот и офицер!
– А вот и нет!
Повисло неловкое молчание.
– А кто тогда?
– Никто. С чего я буду отчитываться? Иду себе по электричке. А тут вы.
– Да они же психи, не обращай внимания, – сказал кто-то из пассажиров.
– Этот с саблей точно псих, а толстый его дурачит.
– Никого я не дурачу, с чего вы взяли? – сказал я.
– Почему тогда лезешь ко мне с офицерской осанкой, а? – Курортник свирепел. – Почему, я спрашиваю?! Ты ко мне лезешь?!
– А почему страшно, когда кот сидит на лестнице? – спросил Толик. – И почему у людей такие смешные голоса?
Я развернулся и пошел прочь из вагона. Толик за мной. Остаток пути мы проехали в тамбуре возле кабины машиниста.
– Что за люди, – говорю. – Разве можно с ними вообще что-то делать.
– Они никогда ничего не понимают, – сказал Толик. – Я привык.
Минск, эта цитадель порядка, это средоточие церемоний, эта купина, неопалимая ни холодом, ни жаром, ни презрением провинции, не просто торопился, а кубарем бежал. Площадь гвоздила и секла, хлестала и струилась деятельностью, напором и жестокостью. Не успели мы остановиться, чтобы понять, куда идти, как преградили путь проходившему полчищу. В меня неуклюже втолкнулась одна маленькая девочка, не сумевшая так ловко нас обойти, как ее родители. В детстве можно выдумывать версии из следствия, а не из причины, но больше ничего хорошего в нем нет. Толик взял девочку на руки и передал матери.
Тут я заметил, что к нам направились трое легавых.
– Смотри, кто идет, – говорю. – Наверное, из-за того, что ты девочку трогал.
– Нет, – говорит. – Жена настучала. Зря сказал ей, что едем в Минск.
– Ты серьезно? Сказал ей?
– Это была ошибка, признаю.
– Что!? Зачем мы вообще ехали? Я, я, я голодный, я злой…
Менты вели себя расслабленно и высокомерно. Как двоечники на переменке. Из кармашков росли рации, в местах преломления мундиры переливались, как голографические открытки.
– Серьга вроде есть, – сказал один.
Второй снял с Толика кепку и оголил морщинистый ожог, маленький и сплюснутый, словно старая ягодица.
– Херня вместо лба, – говорит. – Все сходится. Пойдешь с нами.
Меня будто не замечали.
– Сохрани мои вещи, – сказал Толик и передал мне рюкзак и ножны.
– А я, – говорю.
– Тоже проблем хочешь? – спросил мент.
– Нет, – сказал я и опустил глаза.
Они увели Толика в подземный переход, и оставили меня в одиночестве посреди площади. Проезжая часть была заставлена заглушенными такси, между ними по тесной полосе машины ездили медленно и кучно, как на параде. Я тупо и безрадостно провожал их глазами. Без Толика было некуда идти и нечего делать.
В зеркальном вокзале отражались неприветливые люди, расчетливо экономящие все свои действия. Даже те, кто курил или сидел с газетой, курил или сидел неприветливо и напряженно. По асфальту катался и подпрыгивал клочок волос. Тут столько людей, и каждый роняет хотя бы по одному волоску, когда бежит в метро, и эти волоски встречаются и катятся вместе. Один клочок получается похожим на шар, другой на растрепанный нимб, а третий на ползущего по мрамору морского конька. Всюду рекламные плакаты – меня позабавил мужик, державший под мышками два арбуза, которые, когда я к ним приблизился, оказались головами его детей. Все они счастливо улыбались оттого, что не приходится мучиться беготней.
Когда мне было восемнадцать, я искал лучшей жизни и поехал работать в Минск. Из этого ничего не вышло – за несколько лет сменил кучу работ, от курьера до строителя, но денег так и не заработал. Минские частники меня постоянно кидали. Истекал испытательный срок, потом месяц или больше, до первой зарплаты, а когда приходило время платить, частник не отвечал на звонки. Кто-то поступал еще хуже – обещал заплатить, но с задержкой, и задерживал настолько, что мне не на что становилось жить, и я вынужден был уйти сам.
Еще и с жильем была постоянная тягомотина. Я не мог позволить себе снять квартиру, потому приходилось проживать со случайными людьми, обычно студентами, и хорошо, если были деньги на отдельную комнату. Долго жить на одном месте не получалось, либо студенты съезжали, либо владелец, следивший за рынком жилья, повышал плату, или продавал квартиру и просил освободить площадь. Иногда я жил напрямую у хозяев квартиры, часто это были одинокие старушки, реже бедные семьи, которые таким образом зарабатывали. Жить так было невыносимо, я постоянно переезжал. Переезд за переездом. И везде одно и то же. Я ни с кем не сдружился за эти годы, только потихоньку начал пить.
Тем не менее, о самом городе и о том времени память у меня осталась светлая. Какая-то особенно молодая, похмельная и таинственная. Это одна из причин, почему я решил туда съездить. Обрадовался возможности вернуться в молодость.
Через площадь Независимости вышел на проспект. Зачем-то спешил, непонятно куда, и совсем не получал удовольствия. Отметился на любимых местах и спустя час ничего о них не помнил.
Ко мне привязалась собака, за ней другая. Чутье подвело их, и они думали, что я их накормлю. Я их погладил и попросил искать в другом месте. Кажется, они поняли. А люди меня разочаровали – если мы встречались глазами, они расфокусировали взгляд и делали вид, что задумчиво смотрят в пустоту. Почему-то я помнил минчан другими – смелыми, раскованными, более независимыми, чем мы, а они еще более разъединенные и одинокие, и боятся смотреть другому человеку в глаза. Все ходят в наушниках и рассматривают тротуар, и задевают прохожих проводами.
Конечно, я был зол, и Толик не шел из головы. Не хотелось возвращаться в Слоним без него. И от контролеров бегать не с кем, и вообще тошно с людьми без его чувства юмора.
Стыдно было, что его забрали, а я струсил.
Жену его я не винил, ее действия обусловлены непониманием. Меня больше расстроило то, что ей помогло государство.
Я привык считать, что у нас есть свобода, но на самом деле ее очень мало. Все государства – концлагеря, не зря так было сказано, и я по-настоящему это увидел. И забор вокруг границы, и патрули, охраняющие совсем не нас, и неравноправие между блатными и простыми кастами.
Свободны у нас лишь бездомные собаки – вот из кого нельзя извлечь выгоду. Это последний класс городского дна, истинные подонки человечества. Только они, шатающиеся на краю общества, способны смотреть людям в датчики зрения.
Глава седьмая. Великая хартия вольностей
Я летел в ночном небе и смотрел, как стадо коров спасается от кошмарной угрозы. Вдруг в прихожей затрясся телефон. Узнав мой номер, Толик звонил каждое утро.
– Снова твой блаженный звонит! – крикнула Ольга.
Я скинул одеяло, вышел в прихожую и поднял трубку. Перед глазами стоял виденный сквозь звезды бег коров. Толик хохотал и стучал по кнопкам – связь подавлялась звуками тонального набора.
– Это я! Я… придумал …!
– Привет, – говорю, закрыв глаза. – Опять разбудил.
– Мы должны построить… идиота! Выходи!
– Через пятнадцать минут.
– На нашем месте, – сказал Толик и повесил трубку.
Солнце за окном висело низко и походило на божество. Я прошел на кухню, вскипятил воду в чайнике. Поставил чай на подоконник, сел рядом на табуретку и уставился в окно. Зашла Ольга и для отвода глаз полезла в крупы.
– Куда собрался? – спрашивает.
– Не знаю. Толик что-то придумал.
– Ты заметил, что нам никто, кроме него, не звонит?
– Это потому, что у тебя нет друзей.
– Да, и вот я подумала, – а зачем мне телефон? Зачем ишачить на работе и оплачивать твои звонки?! Чтобы ты потом по помойкам шлялся?!
– Никто тебя об этом не просит.
Вообще-то у нас были совместные сбережения, но я не опускался до того, чтобы о них напоминать.
– Я, может, тоже хочу уволиться! – раскричалась она. Должно быть, долго держала в себе.
– Уймись, пожалуйста, – сказал я. – Мне надо идти.
На улице солнце еще больше походило на божество. Свет вращался в небе по слепящим орбитам и слоями ложился на сухую землю.
Толик ждал меня на карьере, и с собой у него была стопка книжек. Он рвал их на страницы и бросал под ноги.
– Слышал меня, Андрюша? – говорит. – Будем делать большого бумажного идиота.
Его ожог покрылся ежиком волос, к серьге была приделана золотая цепочка. Рвал он плохо – много бумаги оставалось на корешках.
– Ну что ж, прекрасно, – отвечаю.
– Когда я придумал, была ночь. Я увидел идиота, стоявшего во дворе, и вскочил!
– Приснилось, короче.
– Нет. Я спал, но не приснилось. Придумал.
– И это будет большой бумажный идиот.
– Представь только, – сказал он и посмотрел в небо. – Большой, как пятиэтажка.
Я тоже посмотрел.
– И вправду большой, – говорю. – Но этих книг нам не хватит.
– Это последние. Я рвал всю ночь.
До меня стало доходить.
– И где бумага?
– На полу.
– Бля, – говорю. – Это ж сколько ее там. Всю квартиру, наверное, завалил.
Толик самодовольно улыбнулся.
– В точку.
– Так что ж ты ее без присмотра оставил. Сидел бы там.
– Зачем?
– Уверен, что ее никто не тронет?
Он изменился в лице и оглянулся на дворы.
– Я даже не подумал об этом. Надо скорей возвращаться.
Спрыгнул с камня, спешно собрал лежавшие под ногами листы, переложил мне в руки и побежал вверх по склону. Я с прижатой к груди стопкой не торопясь пошел за ним.
Он ждал меня возле подъезда, переминаясь от нетерпения.
– Ну что же ты! Не тормози!
Я оставил стопку листов у входа, Толик взбежал по лестнице и с разбега всадил ногу в дверь своей квартиры. Вставленные в косяк щепки посыпались на пол, а дверь не открылась – с той стороны ее блокировала бумага.
– Не сметь! – крикнул Толик и протиснулся в щель. Я надавил на дверь и протиснулся за ним.
Бумага покрывала всю прихожую от стены до стены, подпирала трельяж и стекала в зал, где возле пустого книжного шкафа скапливалась в горку. В море бумаги дрейфовали обложки и корешки.
Мария стояла в дверях спальни и рыдала, вся как заплаканный глаз. Сергей и Володя стояли по щиколотку в бумаге и пытались сгрести ее в одну большую груду, которая при нашем появлении расползлась во все стороны.
Как арбузы, выросшие в кубическом ящике, сыновья Толика повзрослели в пьянстве, потому имели плохую нервную систему и часто бывали подвержены ураганам истерик. Но сейчас ветры не дули – наверное, для этого им нужен был свежий воздух. Сергей и Володя вели себя воспитанно и скромно.
А, это они просто трезвые были.
– Папа, – сказал Сергей, – смотри, что с нашими книжками!
– Я уже видел, – ответил Толик. – Никуда не годится.
– Мама плачет, – добавил Володя.
– Сядь, – сказал Марии Толик, и она тут же опустилась на бумагу. – Мы с Андреем вынесем мусор.
Он расчистил дверь в кладовую, достал комплект пятидесятилитровых джутовых мешков. Раздал их нам.
– Обложки не нужны, только бумага.
Мы собрали бумагу в мешки, Толик разорвал на полосы старую льняную тряпку и завязал их.
– Сторожите, пока будем носить.
– Давай лучше мы, – сказал Володя. – Ты старый.
– Дело чести, – сказал Толик и положил мешок на плечо.
Плечо прогнулось, Толик закачался, мы придержали его.
– Литература – тяжелая вещь, – сказал он.
Я тоже забросил мешок на плечо. Постоял.
– Толик, – говорю, – давай вдвоем нести.
– Ни за что.
– Тогда иди, тяжело стоять.
– Иду, – сказал он и переставил ногу на десять сантиметров. Когда баланс был найден, за ней повторила вторая нога.
Так мы медленно и тяжело спустились на улицу.
Народ скопился у подъезда и ждал. Оставленную нами у входа бумагу читали двое детей.
– Надо передохнуть, – говорю. – Больше не могу.
– Ты передыхай, я пойду, – слабо ответил Толик.
Я не мог так поступить.
Народ расступился. Мы медленно шли и разглядывали чужие ноги.
Вдруг две из них пошли рядом с нами. Я видел только облупленные пыльные ботинки, растянутые на больших пальцах.
– Давай помогу, Толян, – сказал прокуренный басок.
– Это кто там? – спросил Толик.
– Саня Кулакевич, – сказала басок, и к нам нагнулся лысый костлявый старик с татуировками на руках.
– Сами донесем, – сказал Толик. – Не надо помогать.
Саня положил руку на мешок Толика, и мешок задрожал.
– Тогда проведу. Есть разговор.
– Проведи, если тебе так хочется.
Пот Толика капнул с кожи лба на кожу ботинок Кулакевича.
– Что несете? – спросил Кулакевич. – Что-то хорошее?
– Бумагу, – сказал Толик.
– Понятно. На таком много не наварите.
– Мы не собираемся ничего наваривать, – говорю.
Кулакевич наклонился и посмотрел на меня.
– Толян, скажи, твоему другу можно доверять?
– Как мне, – сказал Толик.
– Я хочу предложить вам работу.
– Мне не нужна работа, – говорю. – С прошлой еле ушел.
– Мне кажется, мы найдем общий язык, – сказал Кулакевич.
– Это почему?
– Я тоже не люблю работать. Когда вкалываешь в камере, как опущенный, а твои деньги забирает начальник. Я люблю, когда все деньги – мне.
– Это где так получают?
– Не получают. Зарабатывают. В магазине радиотоваров, например.
– Чушь, – говорю.
– Зарабатывают, не сомневайся, но только те, кто ничего не боится. Вы как, ссыкливые?
– Давай ближе к теме.
– Потому я вас и выбрал. Вы нормальные ребята. Не боитесь трудностей. И я предлагаю пойти со мной на дело.
Вот откуда у него на руках оскаленные демоны и черепа, вот что за корявые крестики голубеют на костяшках. Он вор.
– Хочешь грабануть магаз? – спрашиваю.
– Хочу, и зову вас в долю. Мне нужны люди, не засвеченные в криминале.
– Хрен тебе, Кулакевич! – Толик заорал так, будто Саня стоял на соседнем холме.
– Тише будь, – испугался Саня, – зачем так ревешь!
– Хрен тебе, говорю! Подставить нас хочешь? Посадить?
– Ты за базаром следи! На меня никто не в обиде. Я стольким ворам помог. Я профессионал. Вообще лучший в городе.
– Ты же сидевший, – сказал Толик.
– Конечно, – сказал Саня.
– Значит, воровать не умеешь. Попадешься.
– Ах ты падла, – ответил Саня и толкнул Толика в карьер.
Мешок перевернулся и мягко плюхнулся на склон. Толик поехал на нем вниз, подпрыгивая и оставляя ботинками в песке две темных влажных линии.
Доехав до дна, спокойно сел на мешок, снял ботинки и высыпал из них песок.
А я по-прежнему находился возле Сани, и он меня не скидывал, потому что не знал еще, что я о нем думал.
А думал я, что он обыкновенный додик, каких везде полно, и которые еще со школы мне жизни не дают. Нетерпимый и тупой. Он не только тех не любит, кого и я, – он не любит никого.
Я с такой романтикой заигрывать не хочу.
– Как тебя зовут? – спросил Саня.
– Андрей, – сказал я, – но это ни о чем не говорит.
– Толян не знает, от чего отказывается, Андрей. Но так даже лучше. Нам будет больше.
Я не хотел лететь в карьер, поэтому искал ответ.
– Встречаемся здесь же, завтра на рассвете, – продолжал Саня. – В четыре утра. Все, что нужно, я организую.
Басок его перестал быть приторно-вкрадчивым.
– Прости, Саня, – говорю. – Завтра не могу. Честно. Я бы с радостью…
Он наморщил родинку на носу.
– Ну давай тогда послезавтра!
Я глянул на Толика. Тот сидел в карьере с ботинком в руке и смотрел на меня.
– Понимаешь, – говорю, – я и послезавтра не могу. Все-таки Толик мне друг.
Саня внимательно и долго изучал что-то на моем лице. Его фиолетовый рот превратился в щелочку.
– Я понял тебя, хомяк. Если кто узнает – закопаю.
– Менты – никогда, – ответил я и глупо хохотнул.
Он развернулся и пошел обратно, злобно срывая листья с кустов.
А я бросил вниз мешок и прыгнул, что называется, с места в карьер.
– Кулакевич – мудак, – сказал, прикатившись к Толику.
– Еще какой! – расплылся Толик в улыбке. – Ты просто не знаешь!
Мои слова так развеселили его, что он не дал мне отдохнуть и побежал за следующей порцией.
Мешки все время выезжали из вспотевших рук. Приходилось каждые два шага подкидывать их выше на спину. Толик выглядел плохо – смотрел в одну точку и ни на что ни реагировал. Когда нес, его мешок мотался из стороны в сторону. Я не видел в эти минуты его лица, но темно-пунцовый кончик носа, который иногда показывался, был страшно темно-пунцовым и говорил о том, что нос скоро треснет.
В последний мешок мы сложили бумагу, оставленную у подъезда, и понесли его вместе. От этого не стало легче – рукам не помогала спина, они постоянно норовили разняться. К тому же я шел задом и спотыкался.
Когда мы его донесли, я сел отдыхать, опершись на дерево, а Толик развязал мешки и высыпал бумагу в кучу.
– Ну и что ты собрался делать? – смеюсь.
Он лопнул свежую мозоль на ладони, разгладил вылившийся волдырь и ничего не ответил.
Некоторые бумажки были просто крохотными. Одну такую я показал Толику.
– Смотри. Куда это годится?
– В этой странице мало интересного, – ответил он.
– Их же большинство.
– Нет, вот хорошая, – сказал Толик и вытащил страницу с портретом. – Михаил Зощенко. Мой самый любимый друг.
Зощенко, ничего не скажешь, был эффектен, но мне надо было думать.
Я ходил вокруг кучи, чесал в затылке и грыз ноготь. Эти действия возбудили мысли о бумажном клее, вроде карандашного или ПВА, или даже обойного. Мысли неплохие, но меня смущало, как нерационально с таким клеем тратится площадь бумаги для склеивания.
Я сунул руки в карманы и придумал.
– Нужен скотч, – говорю. – Он сохранит полезную площадь бумаги и сам послужит чем-то вроде каркаса.
– У меня скотча нет, – сообщил Толик, по пояс утонувший в бумажной куче.
– Я знаю, что у тебя нет. У меня тоже. Надо купить.
– Денег тоже.
– Я сам все организую, – сказал я, – а ты посторожишь.
– Роскошная задумка, – сказал Толик и закопался в бумагу еще глубже. – Уже сторожу.
Я выбрался из карьера и пошел домой. Надо было зайти за деньгами. Но по дороге я стал сомневаться.
Казалось, деньги есть. Они спокойно ждут меня дома, лежат в почтовом конверте среди бумаг в тумбочке, просто приди и возьми, сколько надо.
Но повод какой-то слишком дурацкий. А деньги общие. Когда-нибудь Ольга обнаружит пропажу и устроит скандал. Или перепрячет конверт, и тогда я вообще останусь без денег. Не надо лезть в них по любой прихоти.
Но нам ведь нужен скотч. И Ольга как раз на работе.
Я сунул руки в карманы, и мне на память пришел Кулакевич. Меня осенило.
Я развернулся и легкой походкой отправился назад к Толику, неся ему свой гениальный план.
Ломануть ларек, шептал я. Ломануть ларек.
Как же это прекрасно.
Еще издали я увидел в карьере посторонних людей. Они окружали Толика и копошились в нашей бумаге.
При этом окружали и копошились как-то нехорошо.
Я счел за лучшее подкрасться с тыла и спрятаться в кустах.
Шел поразительный диалог. Пришельцы оскорбляли стоявшего на бумаге Толика. Он пытался выйти из круга, его не пускали и заталкивали обратно. Настойчиво требовали внятного ответа, зачем ему бумага. Он отвечал невпопад и пробовал выйти в другом месте, но его снова ловили и заталкивали на кучу. Опять спрашивали.
Что он мог ответить? Между ним и этими людьми была бездна непонимания. Это был разговор пятиэтажек, построенных в котловане, с девятиэтажкой, построенной на холме.
Но вели себя так, что делалось страшно.
– Будем бить, – говорил один. – Обещали же, что поквитаемся.
– Бобибаемся, – сказал Толик, трогая бородой ключицу и глядя в пустоту.
Последовала зычная пощечина. Толик погладил щеку и обиженно сел на книжный наст. Его схватили за шиворот и ударили кулаком в глаз, после чего он плашмя рухнул на бумагу, дико закричал и зашлепал по книжкам руками.
– Ну вы! – вопил он. – Больные!
Эта сцена вызвала у пришельцев гогот. Они стали сыпать на Толика песком и плевать ему в волосы. Били его ногами, и он ползал по куче, спасаясь от ударов.
– А-а-андре-е-ей! – орал. – Андрей!
Я закусил губу. В глазах щипало от стыда и обиды.
– Не реви, – сказал Толику один из них. – Все равно никто не услышит.
– Я Андрея оставил в кустах следить. Сейчас он придет и разберется с вами.
– Этот жирный? Тоже получит, не волнуйся. Такой же, как и ты.
– Придет, – напористо повторил Толик, – и разберется.
Я выйду, думал я. Выйду, Толик.
А сам не выходил.
– Че ты серьгу носишь такую бабскую, – сказал тот, который влепил пощечину. – Давай снимем.
Он поймал ладонью качавшуюся цепочку и хладнокровно, с силой потянул вниз. Серьга напряглась и порвала ухо; мочка разошлась на две половины и заструилась кровью.
Гогот достиг апогея. Негодяй, вырвавший серьгу, кричал высоким голосом, животно счастливый; друзья его мелко, задыхаясь, визжали.
Толик хныкал, заливаясь кровью.
Я такого вынести уже не мог.
– Вы что делаете?! – крикнул.
И вышел из кустов.
Бабочкой появился из кокона.
И сразу пожалел.
Головы перестали гоготать и развернулись ко мне. Мгновение в их глазах жил испуг, но, только я был опознан, веселье вернулось.
Я тоже узнал их. Это был алкоголик Димка, друг детства Толика, с собутыльниками.
– Вы не знаете, кого бьете, – говорю. – Толик – хороший человек.
– Он нам разрешил, – сказал Димка.
Я посмотрел на Толика. Его не волновало ничего, кроме цепочки в руках обидчика.
– Серьгу точно не мог разрешить.
– Извини, пожалуйста, – Димка шагнул ко мне.
– Такое не прощается, – я рефлекторно подался назад и наткнулся спиной на куст.
– Мы не хотели, – Димка снова шагнул.
– Чего идешь? Давай поговорим на расстоянии.
– Хочется кое-что показать.
Единственным, что он мне показал, была его рожа. Волосы на голове были тонкими и редкими. Под ними шелушились перхотные пласты. Широкий алый прыщ между бровей делал Димку похожим на индуску. На лиловом носу висела капля, уже на сносях.
Он поднял загорелый синий кулак и ударил меня в грудь.
Сердце сбилось с ритма, кровь столкнулась сама с собой, текущей наоборот.
– За что? – спросил я, сев на куст.
– За Мишкин забор.
Мишка был невысоким тщедушным мужичком с усталым лицом и пробором на голове. Держал целлофановую авоську с бутылками, навитую на два пальца. Из Димкиных закадык он был самым воспитанным: всю драку мирно молчал, и ни разу не плюнул в Толика, когда плевали все остальные. Я его раньше никогда не видел и о его заборе понятия не имел.