Паустовский. Критика и анализ литературного наследия

Очерки 1917—30

Первая попытка публицистического творчества – очерк «Лейтенант Шмидт», датируемый 1917 годом, опубликованный в сентябрьском выпуске издания «Народный вестник». Константин посмотрел на Севастополь, вспомнив о трагических событиях 1905 года, когда на крейсере «Очаков» вспыхнуло восстание. Рядом с городом есть остров, на котором Шмидта расстреляли. А кем он – лейтенант – являлся? Верил ли он в предпринятое им начинание, каких ожидал изменений от будущего? Чем он вдохновлял людей, кроме присущего ему дара убеждения? Об этом взялся рассуждать Паустовский.

В 1922 году Константин опубликовал в газете «Моряк» очерк «№314527″, сообщив историю американца, решившего лично проверить – насколько правдивы сообщения о произошедшем в России. Неужели пролетарии сумели одолеть капиталистов? Убеждённым коммунистом он не являлся, ему было просто интересно. Он высадился в Харбине, затем через Сибирь двинулся дальше. Не зная языка, американец находил сочувствие и понимание людей. Ему помогали съестным, ночлегом и способствовали покупкой билета. Встретив такое, он явно не мог до конца поверить, ведь в той же Америке передвигающемуся трампу, как тогда называли подобных ему подвижников, грозит получить тюремный срок. Теперь этот американец едет домой, дабы всем сообщить об истинном лице населяющих Россию людей, далеко не таких, какими их привыкло представлять капиталистическое общество.

1930 год – это пять очерков: «Всякий хлам», «Зона голубого огня», «Разговор о рыбе», «Погоня за растениями» и «Колхозная академия». Почти все опубликованы в журнале «30 дней». Из них выделяется темой рассуждения – повествование «Зона голубого огня». Читателю сообщалась история в духе свершений трудового народа, счастливого возможностью отдать жизнь и всё отпущенное для того время на укрепление благосостояния государства. В случае очерка разговор касался сварщиков. Каждый из них давал подобие клятвы, обещая до конца пятилетки не покидать рабочего места, максимально способствуя скорейшему выполнению поставленных перед ними задач, дав показательный пример, что требовать нужно ещё больше, поскольку возможности человеческого энтузиазма не должны занижаться пределами столь низко выставляемой нормы.

Очерк «Всякий хлам» – сообщение о недооценённом людьми мире, ежели у них нет стремления заниматься его преобразованием. Буквально из хлама возможно создать нечто уникальное, по характеристикам превосходя существующее. Паустовский находил для того самые яркие примеры. Допустим, Американские Штаты лишены растений, из которых можно получать резину. Что они сделали? Спланировали производство переработки изношенных галош, получая в итоге абсолютно новые галоши. Но впереди ожидается война! Значит нужно искать другой источник резины. И они нашли растения-каучуконосы, начав их культивировать. И так во всём. Получить отличного качества фетр? Без проблем. Заменить нечто дорогое? Найдётся множество вариантов. Даже рыбьи останки не стоит выкидывать – лучше удобрения не найти. А чилийское гуано (помёт морских птиц) равноценно золоту и нефти. И бумагу можно делать из крапивы!

Сообщение «Всякий хлам» было дополнено очерком «Погоня за растениями». Растительность нужно интенсивно изучать: таков вывод Контантина. Не одним каучуком можно ограничиться. Нужна древесина? Существуют деревья, за шесть лет вырастающие до шести метров. Есть и такие, чрезмерно высасывающие воду из почвы, с их помощью можно бороться с заболоченной местностью. Есть и растения, наоборот разгоняющие пустыни. И всему этому можно найти применение на обширной территории Советского Союза.

Другой очерк «Разговор о рыбе». Константин собрал разные заметки. Он буквально взялся поговорить с читателем. Есть миф, будто рыбачить легко. Что такого? Сел с удочкой на берегу и сиди целый день. Может в городской черте и так. Настоящий же рыбак встаёт рано, идёт более пяти километров, ещё несколько километров проходит на лодке, в остальном – жаркая, либо холодная погода, а также доводящий до помрачения сознания гнус. Разумеется, речная и морская ловля рыбы различается. На море порою вилку можно в воду воткнуть, так велико количество рыбы. А как вообще с морской рыбой раньше обстояло? Ели её жители побережья, часть доставлялась в столицу, внутренние области страны таковой и вовсе не вкушали. Можно и про сельдь вспомнить, как тяжело к ней приучался человек в России, не желая принимать, вроде некогда им избегаемого картофеля.

Говоря про очерк «Колхозная академия», отмечаешь явную необходимость писать именно так. Паустовский сообщал про работу Темирязевки – аграрного института, повествуя в духе социалистической пропаганды. Константин отмечал удовлетворение от возможности крестьян поступать на обучение, причём с ограничением прочих слоёв населения, невзирая на прежние и текущие заслуги. Доходило до призыва изгнать из института старый преподавательский состав. Если кто и должен трудиться на благо Темирязевки и выходить из её стен – так это дети крестьян. Хотя перед этим Константин рассказывал про успехи института, про его важность и значение, отмечая неоспоримость сделанного вклада в науку сельского хозяйства. Остаётся думать, Паустовский написал очерк под конкретное требование.

Кара-Бугаз (1931)

Не трогайте природу, пока не научитесь ею пользоваться. Но человек никогда не научится пользоваться чем-либо, постоянно внося разрушительный вклад. Ему кажется, будто действуя из лучших побуждений, он поступает на благо, тогда как приносит вред. Проще ничего не предпринимать, живя в согласии с окружающим миром, нежели думать и его благополучии и совершать непоправимые ошибки. Разве можно смотреть на высыхающее Каспийское море? Уровень этого водоёма постоянно понижается, грозя скорым исчезновением. Причину этого видели в заливе Кара-Бугаз, куда вода поступала через малый перешеек, дабы испариться без остатка. Разумным казалось перекрыть залив вообще. О таком думали раньше. И это всё-таки совершили через двенадцать лет после смерти Константина Паустовского. О чём он предупреждал – всё осуществилось. Дамбу пришлось разрушить и смириться с нанесённым ущербом.

Как рассказать о заливе? Паустовский то начал делать до знакомства с Каспийским морем. У него были сведения о Кара-Бугазе, и только. Пришлось самостоятельно знакомиться с водоёмом, о чём читатель узнает впоследствии. Роль Паустовского в судьбе залива – желание понимать его необходимость человечеством. Для этого лучше всего подойдут документы из архивов, кои удалось отыскать. Мало кому известный исследователь Жеребцов во время царской России вёл наблюдение за морем, сделав требуемые выводы, едва не ошибившись со значением Кара-Бугаза. Похоже, такую ошибку совершают все, кто старается его понять самостоятельно. Жеребцов тоже имел намерение рекомендовать перекрыть воде доступ в залив, чтобы уберечь морских обитателей от поступления излишнего количества соли.

Паустовский сразу замечает, какая именно соль образуется после испарения воды. Не поваренная, а глауберова, так называемый мирабилит. Если её принимать внутрь, последует слабительный эффект. Лучше данную соль использовать в химическом производстве, где она имеет огромное значение. Но как это сделать? Берега Кара-Бугаза представляют из себя пустыню, не знающую дождей: влага испаряется, не успев достигнуть поверхности. Крайне тяжело находиться в сих пустынных местах, поскольку не сохранилось оазисов. Некогда тут была вода под песками, о том даже имеются свидетельства, в том числе об этом говорят высохшие колодцы. У Кара-Бугаза в будущем откроются возможности принести пользу человечеству, но о том Константин расскажет в конце.

История жестоко относится к людям. Жеребцов ныне забыт, неизвестно и место его погребения. Забыт и химик Лаксман, обосновавший важность глауберовой соли залива Кара-Бугаз. Всем было понятно: перекрой залив, соль перестанет образовываться, может быть поднимется и уровень Каспийского моря. Разве природа случайно допустила появление такого места на планете? Его исчезновение обязательно опосредованно скажется на всём, о чём крайне трудно судить, если человек не умеет понять важной роли того же залива Кара-Бугаз.

Паустовский не рассказывает прямолинейно, он лишь делится с читателем сведениями, ставшими ему известными. Продолжая повествование, Константин затрагивает период гражданской войны, когда в районе Кара-Бугаза белые высадили арестантов на берег, обрекая их на гибель. Остаётся предположить, что подобным образом Паустовский в очередной раз сообщал о гибельности климата, поэтому людям не следует там находиться. Впрочем, осваивать Кара-Бугаз всё равно придётся. Но и к этому есть препятствия. Для строительства и функционирования завода требуются другие ресурсы, вроде нефти и газа, располагающиеся на удалении. Константин с удовольствием проведёт геологические изыскания, найдя лучшее для всех решение.

Как же добыть воду в столь безводной пустыне? Есть единственная возможность, заключающаяся в наблюдательности и понимании механизма образования конденсата. К утру под камнями всегда накапливается жидкость. Уже это показывает, как природа наперёд думает, создавая условия и для жизни. А как правильно использовать Кара-Бугаз в будущем? Тут не только глауберова соль, а также солнечная и ветряная энергия. Человеку нужно не так много, чтобы воспользоваться ему предлагаемыми возможностями. Нет нужды разрушать или исчерпывать без остатка, допустимо брать даваемое даром. И когда-нибудь пустыни начнут приносить настоящую пользу, обеспечив человечество требуемыми ему источниками тепла, движения и всего остального, до чего он сможет додуматься.

Главное, не разрушать имеющееся. Пусть Кара-Бугаз кажется бесполезным и даже вредным, он всё же важнее, нежели людям кажется.

Очерки о странствиях 1923—32

Куда бы Паустовский не отправлялся, он составлял очерки, чаще короткого размера. Особых творческих изысков не прилагал, говорил по существу, выражая собственное мнение об увиденном. Впервые очерки о странствиях стали выходить в газете «Моряк» – это заметка от 1923 года «С берегов Куры. Тифлис»: описывалась красота природы, отсутствие следов гражданской войны и повсеместно развешанные громадные красные флаги. В том же году в газете «Гудок Закавказья» – статья «В тысячелетней пыли». За следующий год ещё два очерка о странствиях – «Письма с пути» и «Приазовье», опубликованные в «Моряке». Там же за 1925 год размещены статьи «Вишня и степь» и «Керчь» (иначе «На предгорьях Крыма»). Особого смыслового наполнения они не содержали.

Последующие очерки о странствиях выходили время от времени, придерживаясь или не придерживаясь определённых изданий, порою выходя в авторских сборниках, либо оставаясь читателю неизвестными на протяжении длительного времени. Так очерк «Где нашли золотое руно (Абхазия) ” за 1928 год заметно отличался от прежних схожих трудов, теперь Паустовский старался шире рассматривать доступное его вниманию. Мало выразить эмоции, требовалось глубже проникнуть в понимание традиций народов, живущих в новом для автора краю. Например, Абхазию населяет множество национальностей, среди которых есть потомки флорентийцев, отчего их не признаешь за издавна тут проживающих. Абхазская почва даёт богатый урожай, а вот дно прилегающего моря хранит опасность – оно отравлено.

Очерки «Ночь в Доссоре» (изначально «Великая Эмба») и «Подводные ветры» – оба за 1930 год – публиковались позже на один и два года соответственно. У читателя тех дней, знакомого с творчеством Константина, возникало чувство повторения. Усвоенное им из содержания ранее опубликованных работ, вроде «Кара-Бугаза» повторялось в после вышедших статьях, без внимания к тому, что они писались задолго до. Читателю скорее следовало думать о созданных заранее заготовках, из которых и сплетались новые литературные труды Паустовского. Как яркий пример: история времён гражданской войны, когда люди были высажены на бесплодный остров, отчего им грозила неминуемая смерть.

В 1932 году Константином написан очерк «Мурманск», представленный для ознакомления лишь в 1958 году при публикации шеститомного собрания сочинений. Только тогда он стал органично сочетаться с тематикой произведений о северных краях России, таких как «Судьба Шарля Лонсевиля» и «Озёрный фронт». Для читателя создавалось впечатление части страны, где по необходимости возник полноценный пролетарский город. Некогда туда вела железная дорога, чей путь преграждало море. Город возник позже, сперва неспешно, а потом бурно разрастающийся. В том городе не селились навсегда. Прожив в Мурманске два года, человек считался уже старожилом. Женщин там и вовсе не встречалось, а мужчины – только трудоспособного возраста. Тем не менее, к 1932 году его одновременно населяли до сорока тысяч человек. Напрямую через океан до Нью-Йорка от него насчитывалось всего шесть тысяч километров. Вот такой вышел Мурманск в представлении Константина, а очерк о городе скорее стал набором любопытных заметок, нигде не нашедших пристанища, кроме хранилища в авторском архиве до лучших времён.

В том же 1932 году Константин отказался от предложенной Горьким идеи написания коллективного романа. Вместо этого он предпочёл написать очерк «Онежский завод». Толком о заводе не сообщалось. Предыстория словно не интересовала Паустовского. Читателю более рассказывалось о борьбе между большевиками и эсерами, решавшими силой оружия, кому предприятие должно принадлежать.

После Константин надолго замолчал. Он продолжил писать очерки о Кавказе, Чёрном море, создавал портреты примечательных людей, но краткой формой не ограничивался. Очерки о странствиях, выражающиеся особым подходом и некоторой отстранённостью, создаваемые словно случайно, дабы хотя бы о чём-то написать, Константин отложил до 1948 года, либо нам о том просто неизвестно, вследствие объективных причин: записи не воспринимались всерьёз, уничтожаемые согласно сомнения в их надобности. В действительности, первые очерки о странствиях Паустовского не содержали важности, но сохранились благодаря публикации в периодических изданиях.

Судьба Шарля Лонсевиля (1932)

Советское государство побуждало мыслить определённым образом. Прибыв в Петрозаводск для изучения истории Онежского завода, Паустовский узнал несколько историй, его заинтересовавших. Первой из них стали свидетельства о пленном французе Шарле Лонсевиле, отливавшем для нужд России всё, что от него требовали, от кандалов и бюстов до ядер и пушек. Глубоко несчастный человек, пропитанный европейским духом вседозволенности, он оказался зажат в тесные рамки необходимости следовать указаниям, отчего возненавидел государство Александра I, глубоко страдая от невозможности открыто выражать мысли. За попытку изучения бунтов заводских крестьян, он был приговорён к вечному заключению в Шлиссельбурге. И получилось так, что не француз предстал перед читателем, а прообраз красного пролетария, пусть его мысли и расходились с должным быть ему свойственным мировоззрением.

Шарля возмущало многое. Во-первых, рабочих в России пороли. Во-вторых, пороли иностранных специалистов. В-третьих, за проступок могли выпороть и его. Причём пороли обоснованно за халатное отношение к труду и за расхлябанность на производстве. И как не пороть, когда пушка, отлитая специально к визиту царя, при нём же лопнула, не выдержав пробных испытаний. Такое положение дел не нравилось Лонсевилю, винил он напрямую Александра I, не сумевшего создать необходимые условия для труда. К тому же, приходится недоумевать, каким образом Россия одолела армию Наполеона? Ежели она настолько прогнила изнутри.

Повесть о Шарле позволила Константину раскрыть историю завода, основанного ещё при Петре I. Упор делался на самосознание крестьян, обязанных трудиться в невыносимых условиях. Да, их постоянно пороли, как уже известно читателю, но сами условия оказывались невыносимыми. Вместо благоприятной атмосферы для радостного осознания нужности проделываемой работы, крестьяне подвергались худшему из возможных отношению. Разумеется, бунты не заставили себя ждать. Однако, о том упоминать не позволялось, тем более к тому же побуждать нынешних рабочих завода.

Добрых слов читатель не найдёт. Ему показан страдающий человек, волей судьбы брошенный в России с обмороженными ногами. Он будто пленный, но всё-таки опасный представитель с революционными мыслями. Зачем его понадобилось использовать, когда профессиональные качества литейщика пушек толком не пригодились? А за свойственное душе отстаивание справедливости, к нему же стали предъявлять претензии. Нам не узнать, как Шарль вёл себя на допросах. Но ясно, что он умер незадолго до того, как пришло распоряжение о его вечном заключении в тюрьму. И это несмотря на то, что Лонсевиля в России ничего не интересовало, он постоянно просился позволить покинуть страну и уехать домой во Францию. В любом случае, о чём-то Паустовский недоговаривал, если вообще сам знал подробности тех лет.

К любому режиму всегда есть и будут претензии. Царский режим не любили – такое вполне допускается. До Паустовского о трудностях рабочих писал Куприн, лично наблюдавший нечеловеческие условия труда на шахтах. Константин сообщал информацию с чужих слов, передававшихся из уст в уста на протяжении ряда поколений. Неудивительно осознавать, почему чьё-то былое приняло вид красной пропаганды. Другой вопрос, зачем это понадобилось Паустовскому, чьи порывы настроились на совершенно другой лад, временно вынужденные перестроиться на адаптацию чужих рассказов под собственное их изложение.

Читатель понимает важность сообщённой ему информации. Но не понимает, для какой цели понадобилось использовать историю человека, жившего чуждыми России убеждениями и видевшим происходящее согласно личным представлениям о должном быть. Как-то так получилось, что Лонсевиль оказался близким по духу советскому человеку, стремящемуся точно к тому же. Но отчего-то не получается допустить единство ощущения француза времён Наполеона и советского гражданина времён Сталина.

Озёрный фронт (1932)

Пропитавшись жаркими речами рабочих, найдя в их устремлениях положительный задор, Паустовский подпал под согласие с бытовавшим тогда в стране подъёмом самосознания. Начало тридцатых годов XX века – время преображения, подобное короткому пробуждению перед погружением в бездну. Осознав жизнь и метания Шарля Лонсевиля, Константин должен был проникнуться ещё и обстоятельствами близкого прошлого. Речь пойдёт об иностранной интервенции на севере России. Там, в омываемых водами океана землях, развернулся фронт, разделив красных и белых полосой отчуждения в виде вмешательства в происходящее американских вооружённых сил. Кажется, прежде не было такого, чтобы русский шёл на русского, пропитанный гневом за собственное унижение. А ведь так и случилось в 1919 году, когда части белых устали от свинского к ним отношения американцев и согласились обрушить удар на прежнего союзника.

Обелять американцев не приходится. Вели себя они распутно и не собирались совершать человеческих поступков. Всё, что понял Паустовский, так это желание пришедших извне крушить и сокрушать. Без различия, с кем предстоит бороться. Американцы могли бросить гранату в безвинную девочку, находя в том своеобразное удовлетворение противных разуму желаний. Плоть человека стала разменным товаром, где удовольствие покупалось ценой чужого существования. Могли ли с подобным мириться представители белого движения? Пусть красная пропаганда рисует их такими же извергами, однако не настолько, чтобы убивать потехи ради.

Читателю будет представлен Фёдор Гущин – боец, матрос, сигнальщик. Он, опутанный представлениями белых, пропитанный гневом к американцам, склоняющийся перейти на сторону красных, вымолит право выступить против прежних убеждений. Не нужна ему Россия, если над нею раскроет крылья американский орёл, приведённый в сердце страны монархистами. Достаточно одной невинной жертвы, раскрывшей глаза на действительность. Потому Гущин добьётся желаемого и пойдёт убивать, но уже белых и американцев. Легко сломленный, он быстро падёт, забывший о необходимости отстаивать представления, которым дал клятвенное обещание быть всегда верным.

Такую историю требовалось рассказывать с жаром на устах, добавляя в текст идеологию. Не кто-то, а сами белые добровольно согласились влиться в ряды красных, поскольку разочаровались и не имели желания продолжать подобное терпеть. Не абы из-за какой причины, их всего лишь возмутило незначительное происшествие, случающееся на войне постоянно. Девочку могли убить не специально, случай направил гранату в её сторону. Остальное никого не интересовало. Паустовский о том и не рассказывал. Обид хватало за многое, но «Озёрный фронт» касается единственной, словно рождённой для поддержания нужного духа среди людей. Американцы и раньше не способствовали успеху дел у партнёров, значит и теперь не стоит ждать от них человеческих поступков. А ежели ещё и приходят к тебе домой с целью развлечься, быть им сведёнными в могилу.

Читателю придётся проникнуться рассказанной Константином историей. Не всё в ней сказано к месту. Картина повествования постоянно разваливается и её не представлялось возможным собрать обратно. Каждый раз читатель возвращается на место, где лежит труп девочки, пострадавшей от брошенной в её сторону гранаты. Можно простить американцев и действовать с ними заодно, переступая через тела убитых. А можно возмутиться и попросить сменить облик зверя на человеческий. Паустовский постарается это сделать, частично разобравшись в произошедшем. Но человек так устроен, что он постоянно прокручивает в голове некогда шокировавшие его обстоятельства. Как не оправдывай и не ищи требуемых для того слов – перебороть совесть не сможешь. Нужно закрыть глаза и больше их не открывать, иначе не получится успокоиться.

Соль земли (1932)

Писать о советском производственном потенциале в начале тридцатых годов было крайне необходимо. Гражданам Союза полагалось знать, каких свершений способен добиться трудовой народ. Паустовский вносил собственный вклад. Например, он взялся рассказывать о потенциале предприятий в пределах Соликамска. Так, оказывалось, где не копни, всюду сделаешь геологическое открытие. Посему, публикуя частями, Константин создал цикл очерков для «Рабочей газеты», имевших общее название «Соль земли». Два года спустя очерки будут собраны и опубликованы самостоятельным изданием, но уже как «Великан на Каме».

Первым очерком опубликован «Рассказ на протяжении четырёхсот километров». Паустовскому сообщили о профессоре Преображенском, что устал искать минералы на севере, вспомнив о давным-давно известных залежах на Каме. Ведь ещё во времена Ивана Грозного там добывали соль. Преображенский на Каме нашёл большие запасы калия – крупнейшие в мире. И где бы он не проводил геологические изыскания, находил пласт ещё богаче прежнего. Неважно, искал Преображенский вблизи или через пятьдесят, либо сто километров – всё равно находил. И даже в некотором отдалении обнаружил нефть.

В очерке «Геологический кулак» Константин рассказал про солеварни прошлого, где готовился солевой раствор. Теперь те места объединены в Березниковский комбинат. Он и является кулаком, объединяющим обширность располагающихся вблизи месторождений.

Есть очерк «Крэк!» – про англичанина, специально прибывшего посмотреть на быт советских рабочих.

Очерком «Жидкая пыль» Константин сообщил про судьбу товарища Фриша, бывшего в молодости ложно обвинённым. И он бы разобрался с обидчиками, не отвлекай это от работы. Вместо восстановления справедливости, Фриш предпочёл трудиться на благо химического ремесла. Получилось у него пыль доводить до состояния жидкости. Настолько же производственным воспринимается очерк «Аммиак» – Константин подробно сообщил, но уже без лишнего персонализирования.

Стремление работать на благо – это очерк «Восемьдесят три миллиона вёдер воды». Неважное, какие обстоятельства происходят в жизни человека, нисколько не имеющие значения, если они не относятся к производственному процессу. Пусть в семье случится трагедия, может кого близкого убьёт, до этого не будет дела, пока рабочий процесс не окажется законченным. И если потребуется работать три дня, раньше делами семьи заняться не получится.

В очерке «Государство свинца» Константин сообщил интересную информацию о свинце, сказав, что только он способен противостоять серной кислоте, дополнив другой информацией из области химии.

Оставшиеся очерки дополняли прежде рассказанное: «Исполинский негатив», «Последние следы средневековья», «Комсомольцы и геологи». Всё сводилось к воспеванию человеческого героизма, благодаря чему удаётся возводить огромные производственные комплексы. Человек действительно совершал невозможное, не жалея сил, забыв о личном, направляя усилия на промышленный рост государства, до того в сфере промышленности настолько сильным не бывшего.