Священная ложь
Она долго молчит. Наконец произносит:
– Потому что мне это не надо.
– В смысле? – спрашиваю я.
– Кому-то нужно лекарство от рака. Мне – нет, поэтому я его не принимаю.
Не дождавшись от меня ответа, она вздыхает:
– Я знаю, почему люди верят в Бога. Может, и я бы раньше верила. Люди хотят лучше понимать мир. Найти объяснение, почему все происходит именно так. Когда-то Господь в этом деле здорово помогал. Но он нам больше не нужен.
Я знаю, что она говорит о своих любимых книгах, которые описывают, из чего сделана земля, почему горит солнце и что происходит при ударе молнии. Однако я эти книги прочитать не могу. Пророк не позволял девочкам читать, и поэтому – даже больше чем из-за рук – я чувствую себя ущербной.
– Ты ведь не веришь во всю эту хрень? – спрашивает Энджел. – В Бога и прочее?
Я поджимаю губы. Тишина тянется по темным коридорам тюрьмы.
Когда Пророк рассказывал нам о Господе, мы жили в трейлерах. Были еще не святыми, а обычными шоферами и строителями с детьми и женами в старых платьях. Все мы сидели на стульях в доме с железными стенами, Пророк вещал, а я играла на ковре с алфавитными кубиками. Помню, как держала их в по-детски пухлых пальцах.
Пророк стоял посреди нашей гостиной.
– То, что вы сейчас услышите, может показаться вам странным и удивительным. И весьма непривычным. – Он набрал полную грудь воздуха. – Это история о Господе.
Господа на самом деле звали Чарли. Он родился в Йорке, в Пенсильвании, в тысяча семьсот семьдесят шестом году, летом, когда погода была жарче, чем внутри языческой ракеты, и влажной, словно море.
Чарли был сыном бедного мельника, злого человека с кривой ногой и выжженными войной висками. Совсем еще мальчиком он каждый день ходил в старый скрипучий лес собирать хворост. Однажды наткнулся на ручей, который убегал под землю. Ему захотелось узнать, куда девается вода. Чарли наклонился и заглянул в яму.
И увидел там искру. Отблеск чужеродного света.
Словно зачарованный, он смотрел на мелькавшие перед глазами звезды Вселенной. Видел кольца Юпитера. Побитую и обожженную солнцем корку Марса.
А еще ощутил, как под пальцами воспаряет каждая клеточка каждого живого организма. Будто клавиши пианино. При желании он мог потрогать любую. Мог ею управлять.
Кто-то подумает, будто Чарли просто повезло. Что Богом стал бы каждый, кто проходил в тот день у ручья и в порыве любопытства заглянул в воду. Однако это не так. Чарли был Господом еще до своего рождения. Просто он этого не знал.
Чарли живет в каждом поколении. После смерти он девять месяцев спустя возрождается снова в теле младенца. Вы можете повстречать его в любой момент. Он был солдатом-конфедератом. Кассиром в банке. Сидел за дубовым столом в очках из проволочной оправы и с утренней щетиной на щеках. Готовил матери ужин. Ездил на пляж. Влюблялся.
Однажды Пророк его повстречал. Всего один раз – но этого хватило, чтобы перевернуть всю его жизнь.
То воплощение Чарли носило личину семидесятипятилетнего уборщика из захудалого торгового центра в Огдене. Пророку тогда было семнадцать, ему ужасно захотелось в туалет, и он заскочил в магазин. Чарли там мыл полы, и когда Пророк шмыгнул к писсуарам, тот костлявой рукой схватил его за запястье.
– Осторожнее, парень, – хрипло прокаркал он. – Полы скользкие.
Пророк, мельком заметив бейджик с именем на груди, заглянул Чарли в лицо и увидел глаза – поразительно зеленые, как бутылочное стекло. Подростком он не мог знать, что с тем касанием в его тело влилась невиданная мощь, которая в будущем позволит слышать слова Господа. Он облегчился, вымыл руки и ушел.
И лишь много лет спустя, обнаружив в горах свиток с Божьим посланием, понял, что ощутил на себе в тот день длань Господню. И услышал доносящийся из земли глас, в котором раздавались те же хриплые нотки, что и в голосе старика Чарли.
Мы не знаем, когда умрет Чарли. Это самое слабое место в нашей вере. В любой момент Он может исчезнуть, и тогда мир на какое-то время останется без защиты.
За день до того, как мы должны были отправиться в лес, Пророк снова нас собрал. Мы облачились в новые платья, синие и непривычно тесные. Мне передалось общее волнение, поэтому я сидела смирно, чинно выпрямив спину и сложив руки на коленях.
Пророк вбежал в двери, заливаясь слезами.
– Почему ты плачешь? – поразился отец.
– Я плачу, дьякон Самуил, – выдохнул тот, – потому что Господь умер!
Все ахнули.
– О да! Он умирал уже много раз. Все вы чувствовали Его боль. Когда Он умирает, скорбит земля. Хаос царит до того момента, пока Он не родится вновь. Пять лет назад великие лесные пожары охватили всю Монтану, и сквозь земную кору пробивалось адское пламя. Когда Господь наконец возродился, разверзлась небесная твердь и залила пожары святой водой. И в мире вновь стало хорошо.
– Значит, Господь вовсе не умер? – спросил дьякон Тимоти.
– Господь всегда и жив, и мертв. Его участь – погибать снова и снова.
– А кто его мать? – поинтересовался дьякон Шон.
– Не важно, кто она. Единственная ее задача – взрастить в своем чреве новое тело для Господа. Это высшее призвание для любой женщины. Каждая из вас должна быть счастлива произвести Господа на свет.
Пророк оглядел сидевших на свернутом ковре детей: мальчики с одного краю, девочки – с другого. И остановил свой взгляд на мне.
– Что, если тебе, сестра Минноу, будет дарована честь произвести на свет Господа? Как тебе такое?
– Было бы… здорово, – выдохнула я. – Хвала нашему Создателю!
Под одобрительным взглядом Пророка в животе затрепетала невиданная прежде гордость. Я оглянулась на родителей. Отец прятал улыбку в недавно отросшей бороде. Мать, глубоко беременная, выводила на животе, туго обтянутом тканью, узоры пальцем. Она не слышала ни слова.
– А Господь живет в нашей стране? – уточнил дьякон Карл.
– Естественно. Он американец.
– А почему он называется Господом, раз на самом деле его зовут Чарли? – спросил дьякон Мартин.
– Он всегда носил это имя. Даже когда звался по-другому.
Никто из детей не задавал вопросов. Я была среди них самой маленькой, но, подстрекаемая недавней хвалой Пророка, отважилась поднять руку.
– Что случается, когда Чарли умирает?
– Не надо называть его так, Минноу, – предупредил Пророк. – Это особое имя. Для особых случаев.
– Что происходит, когда умирает Господь? – поправилась я.
Пророк улыбнулся, сощурив глаза.
– Он рождается вновь.
– Но если Он решит не возвращаться?
– Он всегда возвращается. Это Его великая жертва – жить среди нас и судить человеческие беды вместо того, чтобы раствориться в Великой Вечности.
– А Чар… Господь всегда будет возвращаться? – спросила я.
– Всегда, – сказал Пророк. – Господь – единственный, на кого ты можешь положиться.
И все же я воспринимала Господа как Чарли. Как человека. Это было куда интереснее, чем верить в неосязаемую сущность, в бытии которой нельзя убедиться. Меня никогда не учили математике, даже ее азам, но, освоив счет на пальцах, я поняла, что Чарли должен быть примерно моих лет.
Жизнь до Общины начинала понемногу забываться. Приходилось усилием воли воссоздавать лица людей, которых я могла бы увидеть, если б каким-то чудом спустилась с гор. Где-то там на поезде ехала девушка. Старик в магазине клал в корзину буханку хлеба. Женщина выбирала в шкафу блузку, которую наденет на работу; ткань кораллового цвета будет касаться ее кожи весь день, пока она печатает на клавиатуре или едет на автобусе, пахнущем, как воздух в грозу.
И где-то там жил Бог-подросток. Мальчик с удивительно зелеными глазами. И звали его Чарли. Я могла бы даже повстречать его – если б ушла отсюда. Почему же я не ухожу? Почему никто не уходит?
Спросить вслух я осмелилась лишь долгие годы спустя. Пророк вновь выступал перед нами, на сей раз в добротной деревянной хижине Зала Пророчеств, уютно притаившейся в бескрайнем море вечнозеленых растений. В руках он держал Свиток Спасения и футляр из серебряной фольги, покрытые причудливой вязью из иероглифов на божественном языке, которые он нашел на горе в тот день, когда узнал о своем предназначении.
Я все еще сидела на земле вместе с детьми, но теперь была среди них самой старшей. По бокам, слева и справа, примостились мои сводные сестры: Пруденс и Лиа. Констанс пряталась сзади и порой теребила мне косу кончиками пальцев.
– Почему мы не живем в долине? – спросила я. – Ведь там живет Бог. Почему мы не рядом с Ним?
– Будем, сестра Минноу, мы обязательно будем с Ним, – ответил Пророк. – Он даст нам знать, когда придет время.
– Как?
– Это решать Ему.
– Значит, сейчас не узнать, когда нам дозволено будет к Нему вернуться? А если мне к тому времени будет уже за восемьдесят? Или я вообще умру…
– Не дерзи! – прошипела третья жена моего отца, Вивьен.
Скрипнули сухие деревянные скамьи – десятки взрослых позади меня заерзали на местах.
– Ты здесь не пленница, Минноу, – спокойно заявил Пророк. – Ты вольна уйти в любой момент, если захочешь.
Я судорожно сглотнула. Неправда. Я знала, чем обернется побег. Вспомнилась Берти с мертвыми глазами и ее измятое, словно перезрелый персик, лицо.
– Нет-нет, я не хочу… Просто волнуюсь перед встречей с Господом…
Пророк улыбнулся и изящным жестом распростер руки в стороны.
– Все мы волнуемся! Так ведь?
Собравшиеся в зале как один согласно кивнули.
Пророк снова повернулся ко мне.
– Надеюсь, Минноу, ты дождешься Его зова. Мы – избранные. Святые пророки небес. И будем щедро вознаграждены за исполнение Божьей воли. Ты не просто встретишься с Ним. Ты будешь каждый вечер вкушать пищу за Его столом. Он омоет тебя и исцелит. Одарит Своим непостижимым зеленым взглядом, и ты будешь навеки спасена.
Глава 15
В Общине я вставала очень рано, чтобы подоить коз и взрыхлить совком грядки, посеять семена или выкопать созревшие овощи. Я привыкла просыпаться еще до рассвета, поэтому теперь каждый день бездумно открываю глаза в одно и то же время, когда воздух только окрашивается красками зимнего утра и тюрьма еще спит. Иногда сквозь решетки доносятся сдавленные рыдания, но чаще бывает тихо и спокойно; можно запросто забыть про охранников с колючей проволокой и представить, что вокруг ничего нет, кроме тебя и собственной души.
Впрочем, в шесть утра каждая люминесцентная лампа вспыхивает, ударяя светом в глаза. Мигом поднимается гомон; здешние обитательницы бредут к унитазам и выстраиваются в очередь в душ.
В душевой приходится раздеваться догола, и чужие взгляды беззастенчиво обшаривают места, которые я привыкла прятать.
На всеобщее обозрение выставляются шрамы, обычно прикрытые оранжевой робой: отметины от хлыста, оставшиеся на спине после бесчисленных порок в детстве, и толстые полосы красной рубцовой ткани, охватывающие обе лодыжки. Впрочем, бросая украдкой взгляды по сторонам, я тоже замечаю на чужой коже сеточки от сигаретных ожогов, красные сморщенные ножевые раны и тонкие белые линии на предплечьях. Тут мои шрамы воспринимаются как нечто совершенно обыденное. Наверное, у каждой здешней девушки прежде был свой Пророк.
Потом следует завтрак: жидкая овсянка и сок из пакетика. И очередь за таблетками.
Из столовой к кабинету медсестры ведет длин- ный коридор. Там в маленьком окошке каждой выдают бумажный стаканчик. Девушки по очереди подходят к окну, берут лекарства и с размаху закидывают в глотку белые, синие и красные кружочки.
Настает черед Энджел. Ее стаканчик полон едва ли не доверху. Она высыпает его содержимое в рот и с хрустом пережевывает.
– Не проще ли проглотить? – удивляюсь я.
– Так быстрее подействует, – отвечает та. – Тем более аддералл по вкусу как «Скиттлз».
Мне полагается только одна таблетка – зато большая и в крапинку, будто яйцо.
Энджел в сотый раз спрашивает, что это.
– Точно не риталин[3]. И не ксанакс[4]. Может, торазин[5], но тебе-то он зачем?
Я в ответ отмалчиваюсь. Не хочу ей говорить. Женщина-врач, которая осматривала меня по приезде, сказала, что обязательно нужно принимать этот препарат каждый день.
– Не вздумай никому продавать таблетки, – строго предупредила она.
Врач пояснила, что я слишком медленно расту – видимо, от недоедания. Велела обязательно съедать все, что дают в столовой, а еще каждое утро пить витамины в большой дозировке, как бы больно они ни обдирали горло.
Мы идем обратно в камеру. Таблетки, похоже, уже действуют – Энджел становится более веселой и разговорчивой, чем обычно.
– Думаю, настала пора преподать тебе урок, – объявляет она.
– Какой еще урок?
– Жизни в тюрьме. – Она плюхается на пол. – Первым делом ты должна уяснить, что все здесь делятся на банды. Девчонки предпочитают торговать и держаться вместе. Проще всего с мексиканками. Если раздобудешь лак для ногтей, чтобы им, сразу с ними поладишь. Не вздумай связываться с метамфетаминщицами! У них все мозги набекрень, только и твердят, что о своей химии – как будто она здесь в магазине продается… Стоит вежливо напомнить, что они вообще-то за решеткой, как им совсем сносит крышу. Короче, они больные сучки.
– А ты с кем?
– А я ни с кем. Лесби в целом нормальные, просто держатся сами по себе. На занятиях мы иногда пересекаемся. Они всегда исправно делают уроки, читают книжки, и все такое. В общем, пытаются наладить жизнь. Хотя тоже себе на уме. Короче, не знаю… Здесь нет никого, с кем можно было бы спокойно поболтать по душам.
– А как же я?
Энджел качает головой.
– С тобой еще неясно. Я пока не решила.
– Как будто у тебя есть варианты и ты можешь меня прогнать, если надоем.
– Могу. Просидишь здесь столько же, сколько я, – тоже начнешь командовать.
– А тебе сколько еще сидеть?
– Не лезь.
– Что?
– Не твое дело. Это личное.
– Угу, личное, – хмыкаю я.
– Что тебя не устраивает?
– Господи, я слышу, как ты ночами писаешь в унитаз. Какие тут могут быть личные дела?
– Поэтому я предпочитаю держать в тайне все, что только можно. Не все такие болтушки, как ты.
– Ладно, секретничай, Пиписька, – хмыкаю я. – Теперь буду так тебя называть. Сама напросилась.
Энджел щурится – видимо, хочет улыбнуться, но тут же берет себя в руки.
– Вот что еще важно, – продолжает она. – Пора уже сменить словарный запас.
– Это как?
– Хватит разговаривать таким тоном, словно ты в церкви. Здесь так не говорят. «Господи!» – передразнивает она. – Как будто ты из машины времени вылезла.
– Но я не знаю никаких ругательств.
– Я тебе сейчас целый список составлю!
Энджел встает, вырывает листок из тетрадки и огрызком карандаша выводит пять или шесть слов. Потом протягивает мне.
– Я не умею читать, – приходится напомнить ей.
– Даже буквы не знаешь?
– Не все.
Энджел задумчиво кривит губы.
– Ладно, давай так.
Она тыкает пальцем в первое слово и произносит его по слогам, заставляя повторить. Сердце колотится – не только от того, что изо рта вылетают дьявольские слова, но и потому, что меня впервые учат читать после Берти.
– Просто запомни, и все будет хорошо.
– Почему ты мне помогаешь? – спрашиваю я.
– Чтобы потом меньше болела голова. Если влипнешь в беду, не хлопай ресницами и не жди от меня помощи. Потому что я в твои дела лезть не буду. И еще одно. Если не понимаешь, о чем речь, молчи. Не говори ни слова. Иначе точно влипнешь.
– Например?
– Ну, например, если делают так… – Она складывает пальцы в круг. – Так спрашивают, не лесби ли ты.
– Что?
– Не нравятся ли тебе девочки. А еще могут спросить, как тебя зовут. Если Бритни – значит, тебя хотят завалить в койку, потому что так называют сучку, с которой можно переспать. Кэнди – трусиха, а Триша – у которой есть чем торговать.
– Господи, – ошеломленно шепчу я.
Просто голова идет кругом.
Энджел выразительно хмурится.
– То есть… – Я зажмуриваюсь, вспоминая ее список. – Вот дерьмо!
– Уже лучше.
– Я, наверное, никогда в жизни не рискну спросить, нравятся ли кому девушки, – говорю я. – Как думаешь?
– Без вариантов, – хмыкает Энджел.
– Вообще-то я пошутила, – отвечаю я. – Ты когда-нибудь смеешься? Даже я смеюсь, хотя у меня больше поводов для грусти, чем у тебя. Штук, наверное, десять…
Я поднимаю руки и выразительно гляжу на отсутствующие пальцы.
Энджел продолжает, не слушая:
– Скоро тебе придется решать, к какой банде прибиться. Думаю, лучше всего тебе будет с христианками.
– Я не христианка.
– И что? Тебе с ними явно по пути. Религия у тебя все-таки в крови. Уж поверь, спустя неделю начнешь цитировать Книгу Иова и рассказывать мне о деяниях Иисуса. Я через это проходила…
– Тебя тоже воспитывали в вере, да?
Энджел кивает.
– Да, у нас в семье все были верующими. Особенно… дядя.
Я не спрашиваю, тот ли это дядя, за убийство которого она сидит.
– А как они выглядят – христианки?
– Как Трейси, – говорит Энджел. – Ну, ты поняла – словно все время притворяются.
– В смысле?
– Те, которые глупышки, принимают всё за чистую монету, потому что напуганы и всерьез хотят прощения. А те, что поумнее, корчат из себя святош, чтобы получить свое условно-досрочное. Вот и вся религия. Сплошной расчет.
– Ты уверена?
– Я вижу врунов насквозь. Они все такие. Лгут всегда, даже самим себе, – добавляет Энджел вполголоса. – Уж это они умеют, как никто другой.
Глава 16
Я иногда задумываюсь: а зачем вообще нужна тюрьма? Она же не способствует правосудию. У Филипа Ланкастера не срастутся быстрее кости оттого, что я заперта здесь, да и я не исправлюсь. Это лишь наказание – чтобы я могла посидеть, поразмыслить над тяжестью своих проступков. Почувствовать, как поджимает сердце всякий раз, когда вспоминаю кровь Филипа на свежем снегу; помучиться угрызениями совести за то, что по моей вине случилось с Джудом и Констанс.
«Ты не сделала ничего дурного», – говорит Энджел, когда я принимаюсь жаловаться, но я-то знаю, что это не так, что всего этого не должно было случиться. И начинаю думать: почему вообще так вышло? Не только со мной, но и со всей Общиной? Отчего наши руки, предназначенные для возделывания земли и молитв, вдруг стали причинять боль?
Ведь изначально предполагалось другое. Мы искренне верили, что изменим жизнь к лучшему.
До переезда в Общину никто не принял бы нас за святых. Мои родители всегда были довольно странными, себе на уме, но я в силу детского возраста не замечала. Дни у меня текли по заведенному расписанию: съесть утром хлопья, посмотреть, как мать стирает белье, дождаться вечером с работы отца. Мать расстегивала молнию на его желтом комбинезоне, и отец вылезал из него как из ракушки, а потом снимал белую от высохшего пота рубашку.
Наш убогий мирок ограничивался трейлерным парком, где стояли машины со всей округи и на пухлых ножках бегала соседская ребятня в замусоленной одежде. Мы собирались у ржавых качелей и помятой горки, которая грохотала всякий раз, когда по ней кто-то скатывался. Смотреть вокруг было не на что: зимой весь район засыпало бурым снегом, а летом выползали сорняки выше головы. Единственное, что нас радовало, – это вид на горы, такие большие, что замирало сердце от их величия, да старая яблоня в самом центре трейлерного парка.
В тот день, когда отец впервые привел к нам Пророка, листья яблони горели серебром в ярком солнечном свете, а незрелые плоды висели зелеными шарами размером с мой кулак. Я прыгала вокруг дерева, пытаясь дотянуться до самого нижнего – просто чтобы посмотреть, смогу ли достать.
Вдруг появилась чья-то рука и сорвала яблоко. Черенок был еще зеленым, крепким. Незнакомцу пришлось дернуть так сильно, что дерево вздрогнуло и замахало ветками, словно в порыве гнева.
Надо мной нависло лицо мужчины с каменными глазами, который, весь заросший бородой, глядел на меня сквозь пожелтевшие толстые очки. Совсем непримечательный на вид, как любой пузатый папаша в округе, гонявший на древнем пикапе и на полную громкость смотревший телевизор.
– Вот, возьми, – сказал незнакомец, держа яблоко за черенок.
Я протянула руку, и он положил яблоко мне в ладонь. Я растерянно погладила твердый бочок.
– Ты же не будешь его есть? – спросил вдруг незнакомец. – Оно неспелое. И совсем невкусное.
Он выхватил яблоко у меня из рук, закинул в рот целиком и, уставившись на меня, громко захрустел мякотью.
Сетчатая дверь со скрипом отворилась. На заднем крыльце стоял отец. Он сказал нечто очень странное. Что этот человек – святой. Что я должна во всем его слушаться. И верить каждому его слову.
Потому что он разговаривает с самим Господом.
Глава 17
Я шагаю на обед вместе с Энджел и Рашидой. С некоторых пор я спокойна даже без Энджел. Местные обходят меня стороной – во многом, как ни странно, из-за ботинок.
Из-за рук мне выдали ботинки на липучках, а Энджел сказала, что их дают тем, кому нельзя носить обычную для тюрьмы обувь. Тем, кто может убить за один лишь косой взгляд. Тем, кому не положены шнурки, потому что они запросто могут на них повеситься или использовать как удавку.
– Рашида, а почему ты не ешь куриные наггетсы? – спрашивает за обедом Энджел.
Я гляжу в свою миску с водянистым томатным супом, потом на поднос Рашиды, где лежит лишь горка капустного салата и кусочки фруктов.
– А тебе какое дело? – огрызается та.
– Потому что обычно ты ешь как не в себя, а куриные наггетсы здесь самое съедобное.
У Рашиды блекнет улыбка.
– Я как-то раз бывала в тюрьме, где одного парня только что ударило током. Навещала дядьку в Дип-Лодже. В общем, пропекся бедняга настолько, что провоняли все стены, причем пахло именно жареной курицей, как у нас в день наггетсов.
Энджел на мгновение проникается серьезностью момента, но потом вдруг хохочет:
– Брешешь! Ты никогда не бывала в Дип-Лодже.
– Бывала! И чувствовала, как пахнут мозги, запеченные прямо в черепушке!
– Это у тебя, Рашида, мозги давным-давно запеклись.
– Чтобы ты знала: учителя меня хвалят, – парирует та. – А мисс Бейли говорит, что у меня уникальное мышление, которое нельзя оценить стандартными мерками.
– Она права. Ты ненормальная, – соглашается Энджел.
– А кто такая мисс Бейли? – перебиваю я.
– Учительница чтения, – поясняет Рашида.
Я знаю, что ко мне уже присматриваются, пытаясь понять, готова ли я к учебе. Днем здесь совершенно нечем заняться – только и остается, что глазеть на решетку. Энджел принесла мне из библиотеки пару комиксов; я давно их прочитала, хоть и не поняла половину текста. Иногда Рашида из соседней камеры говорит, какая за окном погода, или Бенни поддается уговорам и рассказывает о книге, которую нынче читает (обычно о совершенно незнакомых мне местах или событиях) – но в основном я предоставлена самой себе, своим мыслям и воспоминаниям.
Больше всего на занятия в школе, не считая уроков с Берти, походили те светлые, пахнущие зеленью дни в Общине, когда Пророк собирал детей возле пруда и зачитывал нам из Книги Пророчеств истории про мудрых верующих, облаченных в золотые перья, которые разили адских демонов-язычников мечами, сотворенными из Божьего света.
Однажды, когда мне было лет восемь или девять, Пророк, как обычно, позвал детей на урок. Констанс шла рядом, держась за мою руку, точно маленькая. Мы уселись возле пруда. Вдалеке мужчины стучали топорами, а моя мать шумно дышала через нос, глядя в темную воду. Больше от нее не было проку, поэтому ей поручали следить за детьми во время уроков.
Пророк из-под широкой мантии извлек книгу.
– Не забредайте в земли язычников, ибо они оскорбляют Бога своими искусствами, которые не дают Ему покоя, и танцами, которые ломают тело в кривых движениях; ибо они оскверняют веру злыми писаниями, которые подвергают все деяния Господа, как и само Его существование сомнению и критике.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
1
Аддералл – стимулятор центральной нервной системы, используется при лечении синдрома дефицита внимания и гиперактивности. – Здесь и далее прим. пер.
2
Гаитянская революция – единственное в истории успешное восстание рабов, произошедшее во французской колонии Сан-Доминго в 1791–1803 гг.
3
Риталин – стимулирующее лекарственное средство, которое используется для лечения синдрома дефицита внимания и гиперактивности, и нарколепсии.