Собрание сочинений в одном томе
Мила хорошо понимала, что с Ольгой происходит. Увела у Королевы Короля из-под носа простая садовница. Променял Король ее на простую девку. И как ей объяснить, что это все пройдет. Ну, подумаешь, турок вместо Ольги Вальку трахнул. У него таких Валек в каждом заезде отдыхающих по десять штук. Стоит ли из-за такой ерунды подруге мстить? У Милы у самой нефтяник – не сахар. Домой приходит, хоть бы в зеркало в прихожей посмотрел да чужую помаду стер. Да и не думает он, как жену не расстраивать. У него деньги, у него власть. Терпи, женушка, если жить хочешь богато и красиво. Она и терпит. А тут, подумаешь, турок – жизнь-то ломать!
* * *– Маша! Бабуль, мама приехала! – Галька неслась навстречу Вальке, растопырив пальцы. – Ура! Ой, правда, ура! – Валентина закружила дочку, как дома-то хорошо!
Мать расспрашивала Вальку – как там в Москве Олька-то живет? Замуж снова не собирается? А мальчишка на нее похож? А ты что, Вальк, в отпуск? Как, насовсем? А и ладно, мне одной с тремя ребятишками трудновато, а теперь ты дома, как хорошо!
* * *– Спи, Арсений, я с тобой с ума сойду, – Ольга сердилась на сына и сама на себя. Ну почему у других все нормально – мужья, любовники, а у нее одна работа, сын все время простужается, и с ним некому сидеть! Да еще салонов в Москве – пруд пруди. Эрик – вон какой дворец отгрохал, и по телику во всех передачах о своем салоне твердит – мой салон, мои мастера, мы в Париже, мы в фигиже! А Милка Майская вчера заехала в новом костюме, а когда курили, жарко стало, она жакетку сняла, а на изнанке лейбл – MONAHOV! Тоже у Эрика шить снова стала. Что же, Ольга уже не та? Если уж Милка от нее уйдет, то хоть салон закрывай!
Правду говорят – в жизни все одно к одному. Так на душе тяжко, а поговорить не с кем.
Мать в Петракове работает целыми днями, писать стала редко, от Ольги отвыкла уже, ведь за все эти годы дочка ни разу не приехала, только фотографии присылает. Сначала Олька хоть звонила иногда, а сейчас перестала – видно, в городе загордилась, крутой стала.
Олька сидела у зеркала, смотрела на себя – красивая, одни глаза чего стоят, да на кого этой красотой смотреть? Волоховский один всю охоту отбил, да еще Али этот, турок несчастный, жизнь отравил. Только сыночек – радость, но он еще маленький, ему всего не расскажешь.
* * *– Верунь, ты? Ошибся? А я и слышу – голосок не похож. Извините. А вас как зовут? Да не почему спрашиваю, просто так. Я однажды фильм смотрел – так там мужчина номером телефона тоже ошибся, так потом с ошибочной девушкой у него любовь началась. Классный фильм был. Так как зовут вас? Ольга? А я Виталий. Да нет, Веруня – это жена приятеля моего. Они меня сегодня в гости позвали, а я звоню, чтоб сказать, что не приду. Что-то настроения нет. Вернее, не было, а сейчас вдруг появилось. Оля, Оленька, пойдемте вместе! Веруня и Мишка такие классные, они вам понравятся. Ничего не сошел с ума. Да не хочу я про вас ничего знать! Ничем я не рискую. В том фильме же все хорошо кончилось. Сынишка спит? Так разбудите. Втроем поедем. Говорите адрес, я пошел машину заводить.
* * *Съемочная группа из Москвы ходила по Петракову и ахала – какая натура! Как будто для нашего фильма кто-то специально декорацию построил. – Все, остаемся. Наберем из местных вспомогательный персонал и через недельку начнем съемку, – немолодой режиссер энергично размахивал руками, отдавая распоряжения. В школе освободили первый этаж – чтоб там группа жила, артистам тоже классы оборудовали так, что они стали выглядеть, как номера в гостинице.
Валентину Клыкову взяли реквизитором – костюмы гладить, всякие вещички нужные вовремя подготавливать да еще разные поручения выполнять. Одним словом, всем киношным хозяйством командовать.
Первое время Валька артистов стеснялась, потом привыкла и даже ко многим стала обращаться на ты. А режиссер, Василий Георгиевич, хоть его великим все называют, такой человек чудесный и простой, и Валька, видно, ему по душе – толковая, быстрая, симпатичная. Так хорошо ее называет – Валюня! Валюнь-Валюнь – целый день только и слышно. Валька крутится, работает и радуется. Как же все волшебно складывается, только жалко, еще месяц, и все уедут.
Съемки затянулись из-за погоды. Зарядили дожди, и пришлось пережидать. А когда съемки закончились, переезд Вальки на работу в Москву был делом решенным. У нее, оказывается, призвание есть – работать с людьми. Василий Георгиевич, режиссер, сказал, что, когда фильм закончит, в титрах будет написано – ассистент режиссера Клыкова Валентина. И на следующий свой фильм он тоже Вальку директором приглашает.
* * *– Валюнь, – уже и мама так ее называть стала, – езжай, не волнуйся за нас. Галька уже большая, ничего мне с ней не трудно. А тебе жизнь свою налаживать надо. Тем более такая удача. Ты, когда в Москве жить будешь, Ольке-то позвони. Как-никак подружками были. Мало ли что в жизни случается?
Ну и позвонила, как мама советовала, и, услышав – Валька, приезжай ко мне, – сразу и поехала. Все-все ей Олька рассказала в ту ночь, и о Виталике случайном, и как они с ним к приятелю пошли, и как случилось у нее с ним, – догадалась. И образовалось сразу четыре несчастных человека – Виталий, во всей истории виноватый, Олька сама с разбитым сердцем и Мишка с Веруней – и разводиться не разводятся, и жить по-прежнему не получается. Она и сама этой истории не рада. И тут, как назло, с работой завал. Монахов, помнишь? – всех клиенток переманил, и Олька ничего придумать не может – хоть в петлю лезь.
– Олька, подожди, я сейчас ничего обещать тебе не буду, поговорю с Василием Георгиевичем, может, что-нибудь получится. Он фильм новый затевает, из прежней жизни, и ты, Олька, может, пригодишься костюмы придумывать. Нет, переезжать я к тебе не буду, не сердись. Василий Георгиевич с Надеждой Петровной круглый год на даче живут, у них квартира в Москве все равно пустует, а так я там живу, а заодно и порядок навожу. Знаешь, Оль, я думала, так не бывает – ведь кто они, а кто я? И как родные.
* * *Ничего себе! Оказывается, половину фильма будут снимать в Париже! Давайте быстренько все по две фотографии на загранпаспорта – Валюш, завтра с утра в посольство французское дуй, визу надо быстро оформить, – Василий Георгиевич, как всегда, энергично махал руками.
В списке съемочной группы, выезжающей в Париж, значилось – ассистент режиссера Клыкова Валентина. Потом артисты, помощники, операторы, осветители, а в конце художник-костюмер – Внукова Ольга.
* * *– Сенечка, мальчик мой, внучок мой сладкий, какой ты большой, ну иди к бабушке. Олька, да он на деда, отца твоего так похож! Радость ты моя ненаглядная! – Олька слушала маму и чуть не плакала. Какая же я дура, думала она про себя, чуть не потеряла все это – и городок родной, и всех-всех-всех.
– Мам, а давно новый клуб-то в Петракове построили? Сегодня концерт у вас? Ой, пойдем, а? И Сенька с нами, и Валька с Галькой и с малышами всеми, и с мамой тоже придут. А потом все чай пить у нас будем!
* * *Галька и Арсений сидели чинно между бабушками и хлопали изо всех сил, когда завклубом Толик объявил: «А сейчас наши московские гости – шоу-группа «Девочки-припевочки» – Внукова Ольга и Клыкова Валентина – перед вами выступят».
Олька да Валька, девочки-припевочки, будущие парижанки фиговы, пели песню о том, что бывает такая женская дружба, которой ничего помешать не может. По куплету – то Олька, то Валька, а припев – вместе!
Эстрада прошлых лет
В жизни перемены неизбежны,Уплывают вдаль года.Память возвращает с грустью нежнойНам былое иногда.Голубой квадратик КВНа,Линзой увеличенный слегка.Голоса забыто-незабвенноДолетают к нам издалека.Но сегодня нам не взять билетНа концерт эстрады прошлых лет.И эстрадный звездный небосклонЗвездами другими заселен.Но былое в сердце постучит,И знакомый голос зазвучит,И проложит память новый следНа концерт эстрады прошлых лет.В старом парке ракушка эстрадыНас тянула, как магнит.Тот, кто постоял с кумиром рядом,Становился знаменит.Шутки наизусть запоминали,Голосам старались подражать.Все про жизнь своих кумиров знали,К дому их ходили провожать.Но былое в сердце постучит,И знакомый голос зазвучит,И проложит память новый следНа концерт эстрады прошлых лет.Жизнь прожить
Не закажешь судьбу, не закажешь,Что должно было сбыться, сбылось.И словами всего не расскажешь,Что мне в жизни прожить довелось.Что мне в юности снилось ночами,Что ночами мне снится сейчас,Отчего весел я и печален, —Это грустный и долгий рассказ.Я листаю былого страницы,Все там – дружба, потери, любовь.Не остаться тем дням, не забыться,Не вернуться прошедшему вновь.Пусть мне ветер волос не взъерошит,И серьезен за здравье мой тост,Жизнь до срока мне крылья не сложит,А до срока еще, как до звезд.А жизнь прожить, а жизнь прожить —Не поле перейти.Судьба шептала мне: – Держись!Кричала: – Отойди!Судьба меня бросала вверхИ сбрасывала вниз,Но жить, боясь всего и всех, —Какая ж это жизнь!!!Я не помню
Я не помню, сколько осеней назадПадал под ноги наш первый листопад,Ты на краешке сгорающего дняЦеловал меня.Я не помню, сколько зим с тех пор прошло,Напролет всю ночь за окнами мело,Ты тогда руками, полными огня,Согревал меня.Не забыть былого, не вернуть,Я одна иду в обратный путь,Я бреду на забытый светТех далеких, прошедших лет.Не забыть былого, не вернуть,Обещаю, что когда-нибудьСвет забытый я погашуИ тебя отпущу.Я не помню, я забыла голос твой,Торопливый звук шагов по мостовой,Я живу, тебя нисколько не виня,Ты забыл меня.Я не помню, но зачем тогда, скажи,Снова лист осенний так в руке дрожит,Ветер памяти принес мне на крылеМысли о тебе.Там, на вираже
Я боюсь оглянуться назад,Там ты южный, я северный полюс.Видеть твой обжигающий взгляд,Слышать твой остужающий голос.Вспоминать я боюсь и забытьНочь в холодном, заброшенном доме.Нам с тобою там больше не быть,Так зачем я, скажи, это помню?Там, на вираже,Ты, как в гонках сложных,В яростном броскеМчишь на красный свет.И в моей душеТак неосторожно,Словно на песке,Оставляешь след.Я боюсь оглянуться назад,Снова быть отрешенной и грешной.Облетает цветущий наш сад,В зимний сон погружаясь неспешно.Будут дни холодней и темней,Мне однажды покажется, может,Что ты тоже грустишь обо мнеИ ту ночь вспоминаешь ты тоже.Я боюсь, что накатит волнойТо, что мне пережитым казалось,И тебя там не будет со мной,Только грусть где-то в сердце осталась.Грусть пройдет, так бывало не раз,Вспоминать тебя буду без боли.Только это потом, а сейчасСердце бьется, как птица в неволе.Полярник
Ой, дарит жизнь порой подарки нам,Потом от них мы только плачем.Он мне представился полярникомИ был всю ночь таким горячим.Он мне казался удивительным,На предыдущих непохожим,И волновала убедительноЕго обветренная кожа.А мне так хотелось его отогреть,Мне нравился этот полярный медведь.Казалось, он тоже кайфует,На мне, как на льдине, дрейфует.Он мне рассказывал о полюсе,Где снег да белые медведи.И намекало что-то в голосе,Что к ним он больше не уедет.Пронзило душу чувство жгучее,А сердце что-то предвещало.И небо жизнь мою дремучуюЗвездой Полярной освещало.Но оказалась жизнь конкретнее,Чем представлялось мне доныне.Скажу, короче, больше нет егоВернее, есть, но там, на льдине.Ну вот за что же мне удар такой?Он не звонит мне и не пишет.Забыл навек меня полярник мойИ променял на белых мишек.Опоздавший
Я ждала, стояла у окна,Я ждала, по комнате ходила,Я ждала, хмелела от вина,Я ждала и время торопила.А вчера, ведь ты еще вчераКолдовал словами и губами,Но игра, любовная игра,Вот и все, что было между нами.Лепестки цветов опавшихНа сидении машины.Их рассыпал опоздавший,Мой несбывшийся мужчина.Заблудившийся в дорогеИ судьбой моей не ставший.Опоздавший ненадолгоИ на вечность опоздавший.Я ждала, чтоб прозвенел звонок,Я ждала, чтоб ты вошел и обнял.Я ждала, но ты придти не смог,Я ждала, а ты меня не понял.Что потом? Не знаю, что потом,Не смогу ответить, если спросят.Лишь листом, оранжевым листомБьет в стекло рассерженная осень.Марсианин
Был банкет по какому-то поводу,По какому, не помню сейчас.И вошел неожиданно в комнатуОбладатель загадочных глаз.В этой шумной веселой компанииОн шампанское пил в стороне.Показался он мне марсианином,Специально слетевшим ко мне.А я ни слова по-марсиански,Что б ни сказал он, я не пойму.Но потянулась рука с шампанскимСама собою моя к нему.И я к контакту уже готова,И он, похоже, уже готов.По-марсиански, вот черт, ни слова.Но тут, похоже, не надо слов.Изменилось вокруг как-то сразу все,Стихли звуки все и голоса.Добавляли к шампанскому градусыМарсианские эти глаза.Разлучило нас с ним утро раннее,Он ушел, не начав разговор.А что было у нас с марсианином,Я забыть не могу до сих пор.Ковбой
Устав от знойных прерий,Ковбой вернулся к Мери,Когда его красотка не ждала.В окошко постучал он,И, как бы для начала,Спросил он у красотки: как дела?Как раз спускался вечер,Она прикрыла плечи,Два солнышка пылали на щеках.Ковбой, тебе я рада,Но понял он по взгляду,Что солнышко потонет в облаках.У ковбоя не было отбоя,Не было отбоя от подруг.Ведь ковбой был так хорош собою,Что его любили все вокруг.Сказал ковбой: – О, Мери!Тебе я слепо верил,Не вовремя явился, извини.Прощай, моя красотка,Забудь мою походку,И все, что прежде было, зачеркни!Он выпил пепси-колыИ голосом веселымСказал ей: – Нам с тобой не по пути!С тех пор он где-то скачет,А Мери ждет и плачет,Ведь ей такого парня не найти.В городе Эн
В жизни я отчаянноЖаждал перемен,И попал нечаянноВ тихий город Эн.Я попал нечаянноВ городок окраинный,Там глаза печальныеВзяли меня в плен.Ночь плыла бессоннаяВ перекатах гроз.В небогатой комнатеВышло все всерьез.Эту ночь бессоннуюНавсегда запомню я,Там глаза бездонныеНе скрывали слез.Город без названия,Населенный пункт.Робкие касанияНежных губ и рук.Город без названия,Встречи-расставания,Долгий миг прощания,Слов последних звук.Похоже на любовь
Вдали от ветров вьюжныхВ краях приморских южныхНа опустевшем пляжеМы встретились с тобой.Шептала ты: – Не надо!Но выдавала взглядом,Что это очень дажеПохоже на любовь.Нас опьянил с тобоюЮжных цветов дурман.Был так похож с любовьюЛегкий ночной роман.Летели дни, как птицы,Листали мы страницы,И был сюжет не сложным,Понятным с первых слов.Но как-то раз однаждыС другим пришла на пляж ты,И это было тожеПохоже на любовь.И было все прекрасно,Пока не стало ясно,Что к этой новой ролиЯ просто не готов.Смотрела ты печально,А я сказал прощально,Что это было толькоПохоже на любовь.Я завелась
Все мне было неохота,Все неинтересно.Завелась с пол-оборота,Без разбега, с места.Взрыв в душе моей пропащей,Сердце пробудилось.Я не помню, чтобы раньшеЯ так заводилась.Я завелась, я завелась,Моя душа оторвалась,С цепи как будто сорваласьИ улетела.Ты надо мной взял круто власть,Боюсь я, как бы не пропасть, —Моя душа так завелась,А с ней и тело.Видно, здесь колдует кто-то,Кто-то здесь замешан —Завелась с пол-оборота,Стала самой грешной.Выполняю с полусловаВсе твои приказы,Ничего со мной такогоНе было ни разу.Турбулентности в полетахЯ боялась раньше.Завелась с пол-оборота,И совсем не страшно.Я в объятьях задыхаюсь,Обжигаюсь взглядом,Ни в каких грехах не каюсьВ миг, когда ты рядом.Я боялась
Этот мир подлунный вечен,Чередой то свет, то мгла.Я боялась этой встречи,Я боялась и ждала.Я боялась быть ненужной,Я боялась нужной быть,И остаться равнодушной,И безумно полюбить.А ты будто мысли подслушал,А ты заглянул прямо в душу,А ты обжигал меня взглядом —Не надо бояться, не надо.То, что в жизни неизбежно,Называем мы судьбой.Я боялась слишком нежнойИ послушной быть с тобой.Я боялась губ горячихИ твоих безумных рук,Я боялась, что заплачуИ что ты заметишь вдруг.Этот мир подлунный вечен,Чередой то свет, то мгла.Я боялась этой встречи,Я боялась и ждала.А теперь безвольной птицейЯ в твоих объятьях бьюсь,И, что это только снится,Я боюсь, боюсь, боюсь.Учитель рисованья
В этот день по расписаньюПервым было рисованье.К нам пришел учитель новый,Симпатичный и суровый.Все девчонки в нашем классеСтали вдруг ресницы красить,Все альбомов накупили,А другое все забыли.Учитель рисованья,Вы не подозревали,Что вы заколдовалиВесь наш недружный класс.При чем здесь рисованье,При чем здесь воспитанье,Вы ничего не знали,А мы влюбились в вас.Все кончается когда-то,Оказалось – вы женаты,И текли в альбомы слезыНа пейзажи и на розы.Мы узнали обо всем,Очень грустно стало.С белых вишен за окномДетство облетало.Кажется порой
Кажется порой, добрый ангелВдруг забыл тебя, сгинул прочь.Вечным ничего не бывает,Зачеркнет рассвет тьму и ночь.И увидишь ты,Как из темнотыВдруг прольется светИ печали нет.И тогда поймешь,Что не зря живешь,Шанс твой впереди,Просто верь и жди.Кажется порой, что дорогаВ гору не ведет, только вниз.Что удачи ждешь слишком долго,Но она придет, ты держись.Белая ворона
В обычное время настала весна.Весна – это время влюбленных.Росла у дороги простая сосна,На ней поселились вороны.И что тут такого? – сосна, как сосна,Вороны – обычное дело.Но в стае обычной ворона однаБыла, представляете, белой.Без белой вороны, скажите мне, ктоЗаметил бы серую стаю?А с неба струился весенний потокИ снег, представляете, таял!Вечер был, сверкали звезды…
Красиво как начиналась эта песенка! А дальше – грустно-грустно.
…На дворе мороз трещал.Шел по улице малютка,Посинел и весь дрожал…Почему это мама такую песню выбрала напевать мне перед сном? Сядет рядом, руку на одеяльце, и давай про малютку. А я зажмурюсь и отвернусь, чтоб никто не видел, что я, засыпая, плачу – так мне этого малютку жалко. Посинел, бедный, дрожит.
Один раз спросила маму, почему этот малютка один идет, такой малютка. А мама говорит – наверно, он сиротка. Я не знала, что такое сиротка, а спрашивать не стала – и так страшно, а вдруг еще страшней будет?
И так вечер за вечером. Я уж без этой песенки и спать не ложилась. Каждый раз, замирая, слушала и думала, а вдруг в этот раз сами собой слова песенки изменятся, и малютку кто-нибудь согреет, накормит, и он, краснощекий и довольный, уснет себе под лоскутным одеялом, а рядом стоит огромная клетка с попугаем красного цвета, и попугай тоже спит.
Но время шло, а слова песенки не менялись, и вечер был, и сверкали звезды, и малютка шел, шел, шел.
Я так к нему привыкла, такому синенькому и одинокому, а заодно привыкла к чувству жалости, и она во мне живет всю мою жизнь. А малютки попадаются на моем пути так часто, как будто все откуда-то знают про ту грустную колыбельную песенку.
Романова Ленка
При чем тут логарифмическая линейка? И кто теперь вообще помнит о таком устройстве – что-то там выставляй, двигай, совмещай. Вот именно это у Ленки никак не получалось. И получалось при этом, что ни о каком институте и мечтать не стоит, если даже такая ерунда, и та не по уму.
Но можно ведь туда пойти, где извлекать квадратные корни необязательно. Например, в педагогический, на учительницу начальных классов. Мама, правда, не советует – застрянешь в бабском коллективе, личную жизнь не устроишь, да и зарплата копеечная. Но зато поступать легко – там в приемной комиссии мамина старая подружка тетя Лиза, она Ленке поможет нужные очки набрать.
Бесперспективность личной жизни нарисовалась уже на приемных экзаменах. Одни девчонки, почти все некрасивые, какие-то дурынды на вид. Конечно, красавицы все в театральные рванули, а красавцы – на физиков или в журналистику. Ну вот среди этих дурынд Ленка как жар-птица засияла, и без тетилизиной помощи студенткой оказалась.
Правда, на вечернем отделении – надо было обязательно идти работать, денег в семье маловато, а молодой Жар-птице надо время от времени оперенье менять.
В машбюро НИИ кроме Ленки работали еще две девчонки: Тома – Белая Мышь, и Люда – Ворона однокрылая, так их Ленка сразу про себя назвала и была права, потому что Тома была абсолютная блондинка с белой-белой кожей, розовыми веками, малюсенькими глазками, всегда в белой кофточке, а голосок – еле слышный. Вернее, не слышный просто так, а только когда она разговаривала по телефону. А делала она это каждый час и задавала тихо один и тот же вопрос: ну как там диспепсия?
Ленка вначале даже не знала, что диспепсия – это понос и рвота, которые напали на Томиного сынка Андрюшку. И все пять дней, пока Ленка работала в машбюро, Тома этот вопрос задавала и задавала, не сбиваясь, как часы. Вместо боя курантов на Спасской башне – как там диспепсия?
В первые дни Ленка заподозревала, что это – пароль, а Тома какой-нибудь секретный агент. Но вскоре Тома привыкла к новой машинистке и сокровище свое, измученное поносом, Ленке на фото показала. Сказала – вот, мой Мышонок. Ленка даже вздрогнула – ой, откуда она узнала, что я так ее про себя назвала? А потом фотку разглядела и поняла, что вариантов нет – бледный маленький мышонок таращил свои бусинки и улыбался. Ленка погладила фотографию и в сердцах пожалела мышонка, и в тот же миг Томины куранты пробили час, очередной вопрос прозвучал, и вдруг Томино лицо порозовело, а из бусинок закапали слезы. Ленка испугалась, а Тома подошла и вдруг ее поцеловала:
– Лен, у тебя рука целебная. Вот ты моего Андрюшку на фотке погладила, и он первый раз за все время нормально покакал. И есть попросил. А мы ведь целый месяц с ним мучались, ничего не помогало.
Слушай, Лен, погладь еще, чтоб он поправился хоть немножко – такой худенький. Мы с Анатолием, мужем, сами ничего не едим – все ему, ему, а у него понос. И все наружу. А теперь вот, пожалуйста, – покакал. Погладь, погладь еще.
И стала Ленка мышонкину фотографию каждый день гладить и с ней разговаривать, а Тома приносила день за днем новые вести о сыночке – и окреп, и подрос, и говорить научился.
Ленка рада была, что Тома думает, что она так рукой своей помогает. Но как бы ни было на самом деле, стала она Томе очень необходимой. Даже как-то ночью Тома ей позвонила – мол, Мышонок что-то не спит, потрогай там его фотку.
Так шли месяцы Ленкиной студенческой и машинистскинской жизни, и первая сессия позади, и уже листочки рвутся наружу, в апрель, и печатать неохота, а наоборот. Сны какие-то чудные снятся – целуется Ленка с каким-то незнакомым парнем, а лицо его разглядеть не может.
Как-то на работе Ленка была вдвоем с Людой, другой машинисткой, – помните, однокрылой вороной?
Ленка и сама объяснить не могла, почему дала ей такое прозвище? Может, потому, что Людмила была слегка горбоноса, сидела у машинки как-то вполоборота и все время вскидывала свою небольшую голову, стряхивая со лба сине-черную челку. О себе Люда ничего не рассказывала, никому не звонила, и ей никто не звонил. Странно даже.
А когда Ленка свой сон ей пересказала, Людмила челку сдула и вдруг засмеялась – а мне тоже этот сон снился. Снился, снился, да не сбылся. И опять замолчала.
Работы в машбюро было много, и на халтуру времени не оставалось. Но иногда девчонки все-таки ухитрялись немножко поработать на себя и чуть-чуть деньжат сверху получить.
Когда Романов зашел в машбюро, у Лены как раз сломался ноготь о клавишу машинки, и она, заныв от досады – растила-растила, и надо же, – стала зубами отгрызать обломок.
Ворона развернулась к Романову, и, забыв стряхнуть челку, замерла. А за ней и Мышь, и Ленка с ногтем во рту. Романов, судя по всему, привык, что все, увидев его, замирают. Дав девчонкам возможность придти в себя, он обратился к Людмиле с просьбой напечатать срочно несколько страничек, он заплатит по двойной стоимости, зайдет через час. Повернулся и ушел.
«Несколько» – оказалось около пятидесяти страниц. Но красота пришельца сделала свое дело, и, раздирбанив листочки на троих, девчонки начали стрекотать.
Через час Романов не пришел. Он вообще больше не пришел. И бедные машинистки не узнали, что он – Романов, что он – изобретатель, ученый какой-то. Не узнали, что вообще-то он человек хороший, хоть и красавец и хоть и не пришел. Просто он вернулся в свой отдел, и его, ученого такого, вдруг срочно в командировку – на самолет, и на три-четыре месяца, пока он там, в командировке, что-то секретное срочно не изобретет.
Людмила все 60 страниц в мелкие кусочки разорвала, Тома плакала, надеялась на сверхзаработок Андрюшке волчок купить. А Ленка не особенно переживала, просто ей показалось, что именно с этим красавцем она во сне своем чудном целовалась.
* * *Сергей Романов был эталоном человека, про которого говорят – перспективный.
Он еще мальчишкой все любил разбирать и складывать по-своему. Он даже названия своим придумкам изобретал. И взрослые часто удивлялись. Например, пионервожатая в лагере Валя удивилась, когда Сереженька на полдник не пошел, потому что был занят – изобретал комароловку – такое летающее устройство, которое само будет за комарами гоняться и их на ходу прихлопывать. И компот его с печеньем съел Ежицкин Миша. Миша тоже был своего рода изобретатель – он изобретал кляузы на своих друзей. Например, привезли ему родители конфет на родительский день, он сам их есть не стал, а положил на тумбочку, а сам под кровать забрался – наблюдать втихаря, кто конфеты без спроса есть будет. А потом список составил и к вожатой Вале – а у нас в отряде воры. А Валя, тоже мне взрослая, взяла и на свои деньги купила конфет, весь отряд собрала и Ежицкина Мишку при всех их съесть заставила, водой не запивая, весь килограмм. Ежицкин давился, ел и плакал. А Валя вообще – потом от имени отряда велела Сергею Романову подойти и Ежицкину щелобан застрекотать. И еще сказала – родителям не жалуйся, а то хуже будет. А на другой день Ежицкин воблу из тумбочки достал, очистил и всех ребят угостил, и даже Сереже брюшко досталось.