Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца

© Анастасия Евстюхина, 2022

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2022

Cover art © Max Reed, 2022

https://lesathii.com/

https://www.instagram.com/lesathii/

Посвящение

Родная моя Ясонька, Йана, по-прежнему с нежностью вспоминаю я желтыми нитями солнца и зелеными нитями электричек Петербург – Луга вышитое наше лето, коробку теней Ruby Rose с зеркалом, загнутые твои ресницы, лица, которые ты создавала, и картины; разговоры до рассвета о красоте, о книгах, о мужских и женских энергиях, походы в лес голышом, тяжелые серебряные перстни на маленьких пальцах, образы, навеянные тобой. Жаль, больше мы не расчесываем друг другу волосы одной щеткой, не пьем крепкий чай в маленькой кухоньке на Просвещения (ты обнимаешь кружку ладонями, а не держишь за ручку, так никто больше не делает из моих знакомых), не лежим в траве у Муринского ручья, рассказывая друг другу прошлые жизни…

Дорогая моя К., наверно, ни одни подруги на земле никогда не были так близки, как мы с тобой в тот короткий и странный период, когда ты гуляла с парнем, в которого до истерики была влюблена я, и, надо признать, ближе мы уже вряд ли будем; и вряд ли я когда-либо смогу ощущать себя более живой, чем в то лето, ведь тогда мы были юны, распахнуты настежь всему первому, и души наши бегали в легких платьях, продуваемых насквозь космическими ветрами; благодарю тебя за каждый день, за каждую тропку, за каждый солнечный блик на мокром листе после дождя.

Дочь, маленькая моя девочка, тебе нет еще и года, но во многом эта книга родилась благодаря тебе, ради тебя; конечно, может, ты не захочешь ее читать, когда подрастешь, и я не буду настаивать, это твое право, но я бы хотела, чтобы ты прочла. Переосмысление прошлого – диалог с будущим…

Ноябрь

Тая сделала попытку закрыть дверь. Пухлая сильная рука санитарки придержала ручку.

– Я должна видеть, что ты там делаешь.

– Но это же туалет!

– Да. Ты находишься в надзорной палате. За тобой над-зор. Понимаешь?

– Даже гадить, что ли, без надзора не разрешается?

– Сейчас договоришься у меня до успокоительного. Не разрешается. Доктор наказал не оставлять тебя одну.

Впрочем, ты этого заслуживаешь…

Скукожившись, чтобы прикрыться, Тая приспустила шорты и трусы.

Села на унитаз, скрестив руки на коленях.

Санитарка продолжала стоять в дверях, уперев кулаки в крепкие бока.

– Отвернитесь хотя бы…

Еще немного, и Тая расплачется. Она уже не бунтует. Она просит.

– Пожалуйста.

Санитарка горделиво расправила плечи – будто раздулись мехи аккордеона, повернулась боком.

И на том спасибо.

Надзорная палата детского дурдома – блок из трех помещений. Большое квадратное – в него попадаешь сразу из коридора. Здесь четыре койки, ненавистная вечно открытая дверь в туалет, раковина в углу, столы в центре – сюда приносят еду; возле входа сидит днем и ночью неусыпный часовой – узколобая плечистая царица-нянька.

Руки у нее крепкие, как у мужика.

Нянькам нужны крепкие руки – одолевать буйных. Таких как Ленка. Или как Аня Корнева.

И манеры у няньки грубые. И шея, и нос, и пальцы – короткие, толстые, красноватые. Будто она вся наспех из глины вылеплена, в печи закалена. И душа в нее Богом через махонькую дырочку как в свистульку вдунута.

В квадрате спят трое: Аня Корнева – ее койка прямо возле няньки, Ленка и Ира Мальцева – самая младшая.

Аня Корнева – отказная. Так на карте маркером написано.

Ей девять, но говорить она умеет только – бэм, бэм.

Корнева брыкается руками и ногами как опрокинутая лошадь. И иногда у нее судороги.

Стриженая голова Корневой – кокос, у нее были вши.

Целыми днями она повторяет с разными интонациями:

– Бэм! Бэм.

Няньки привязывают ее к кровати на недлинную веревку – чтобы не бродила по палате.

– Бэм! Бэм?!

Ира Мальцева и Ленка с виду не сумасшедшие.

Ира не ест. Ей девять, но она мелкая, как дошколенок.

Няньки говорят, плохо растет, недостаточно витаминов.

– Ты не хочешь есть?

– Не-а.

– Почему?

– Просто не хочу.

– Даже вкусное? Так не бывает!

– Бывает. Мне просто неинтересно есть.

– Я тебе завидую, – вздыхает Тая.

Ленка большую часть времени выглядит как обычно. И можно думать, что с ней всё в порядке, пока однажды не увидишь, как она страшно хохочет, закидывая назад круглую кудрявую голову, и цитирует при этом Апокалипсис. И тогда нянька зовет другую няньку из коридора, потому что в руках у Ленки появляется поистине адская сила.

Один прут в ее металлической кровати согнут, и хочется надеяться, что это не она. Слишком жутко представлять, как такое могло случиться.

Квадрат продолжается двумя продолговатыми палатами, разделенными стенкой, – как две реки из озера вытекают.

В одной из рек – русалки, наяды… Наташка, Светка. Им по пятнадцать, у них длинные волосы. Они расчесывают их, сидя по-турецки на одной кровати. Наташка говорит: беременная она. Светка говорит про любовь. Учитель географии «такой лапочка». Наташка говорит, родители не знают о ребенке. Светка говорит, играли с «географиком» в бутылочку, выпало, поцеловал щеку и висок, ему двадцать пять… Они совсем не похожи на сумасшедших.

Они рады: третья койка-лодочка долго качалась порожняя.

– Твоя, – говорит нянька.

Она ставит пакет с Таиными вещами на тумбочку. Шерстяное клетчатое одеяло сложено квадратом. Подушка стоит углом вверх.

Во второй реке обитает Катя. Ей четырнадцать, и она все время зовет бабушку. Кажется, у нее нет родителей.

– Бабушка. – Среди ночи.

Отчетливо.

Сначала шепотом.

– Бабушка.

Потом громче, до крика.

– Бабушка?!

Катя встает, бродит по темной палате, фонарные тени ветвей плавают по стенам – будто водоросли в толще воды. Катя всегда в рейтузах. Катя ищет.

– Бабушка?!

Приходит нянька. Иногда она просит другую няньку из коридора ей помочь. Они укладывают Катю, умертвляют до утра. Утопленница Катя с полуоткрытыми страшными глазами храпит.

Светка рассказывает: есть простой способ определить, целовался мальчик хоть раз «по-настоящему» или нет, нужно просто ему сказать, что он симпатичный, если покраснеет – нет. Наташка рассказывает: отец ребенка Ринат играл в хоккей на стадионе за школой, Наташка ходила смотреть с подружкой, переглядывались; жили рядом, Ринат свистел под окнами – выходи-жду, валил Наташку на снег, щекотал, хохотали.

Наташкина мама уходила в ларек работать на весь день, и Наташка, кинув портфель и пожевав булки с маслом, шла на двор.

Наташка боится, что о ребенке станет известно, ведь мама велит его убить и доучиваться в школе.

Светка говорит, географ гладил ее коленку.

Тая смотрит на мерклые пятна света, подрагивающие под потолком. «А над нами – километры воды. А над нами бьют хвостами киты…»[1]

Из распахнутого туалета доносится умиротворяющее журчание.

– А у тебя что? – спрашивает Светка.

Август

– Шестерка пик.

Карта лежала рубашкой вверх. Ее тут же перевернули.

– Ничего себе! Угадала!

– Как вы это делаете?

Компания молодых людей – четыре девушки и двое юношей – пережидала дождь на просторном дощатом крыльце дачного дома. С желобков крупного шифера на землю тонкими струйками стекала вода.

– Мистика! Вам надо на «Битву экстрасенсов», по-любому!

Тая и Люся переглянулись, наслаждаясь произведенным впечатлением.

– Единое сознание! У очень близких людей появляется общее энергетическое поле. И один человек часто знает, что думает другой. Потому что мысли все в этом поле…

– Ты-то откуда знаешь, Серега?

– Меня родители таскали с собой к деду, под Лугу куда-то. Там нечего было делать совершенно! Интернета нет, конечно же, Сеть не ловит, в углу только телик маленький с пузатым еще экраном, я смотрел ТВ‐3 от отчаяния уже; там рассказывали.

– По телику чушь мелют. Мои родители давно его выбросили. Спорим, это трюк. Давайте снова. А мы будем следить за девчонками внимательно. Наверняка у них есть тайный язык, и они просто сообщают друг другу карты.

– Захар у нас скептик, – сказала Оксана, – его байками про единое сознание не накормишь.

– Да пожалуйста! Не верите – повторим. Готова, Люсь?

Ребята окружили фокусниц, приготовившись ловить их на горячем.

Перетасовав колоду, Тая выложила на доски квадратом девять случайных игральных карт.

«Медлячок, чтобы ты заплакала, пусть звучат они все одинаково…» – залился мобильный у Сереги.[2]

Нюра приложила палец к губам.

– Ш‐ш-ш, скинь.

Тая и Люся смотрели на карты.

– Запомнила?

Люся кивнула.

Тая собрала карты, перемешала и снова выложила квадратом, но уже рубашками вверх. Люся выбрала одну, запомнила; не показывая подруге, положила на место. Девушки соединили руки и некоторое время не двигались, вглядываясь друг другу в глаза.

– Семь червей! – воскликнула Тая.

– Вторая в верхнем ряду, проверим, – скомандовала Оксана.

Тая открыла карту.

– Семь червей! Семь червей! – захлопала в ладоши Нюра. – Они опять угадали!

– Я не заметил, чтобы они мухлевали, – сказал Серега.

– Ведьмы, – ухмыльнулся Захар, изящно дернув уголком рта, как только он один умел.

– Давайте я попробую с Люсей вместо Таи, – предложила Оксана.

Девушки уселись друг напротив друга. Люся повторила нехитрый цикл манипуляций с картами. Оксана выбрала из квадрата центральную, запомнила, вернула на место.

Девушки соединили руки и взгляды. Все молчали, только дождь шуршал – будто бы кто-то мял конфетные обертки.

– Девять пик, – сказала Люся.

– А вот и нет. – Тая открыла карту. – Валет бубен.

– Давайте еще. Нужна статистика, – нахмурился Серега.

Но и на другой, и на третий раз фокуса не получилось. Люся называла не те карты, которые запоминала Оксана, и наоборот.

– Просто они не настолько близкие подруги, – подытожила Тая с загадочной улыбкой.

Она положила на колени блокнот и взялась за карандаш.

– Рисуешь? Покажи что-нибудь.

Нюра придвинулась к Тае и попыталась заглянуть через ее плечо.

– Я не люблю, когда читают письма, – Тая успела захлопнуть блокнот.

– Что у тебя там такого секретного? – поинтересовался Захар.

– Тебя не касается, – рубанула Тая.

– Дикая ты какая-то сегодня. – Нюра поднялась и подошла к краю крыльца. – Дождь закончился.

Умытый мир блистал. Над волнистой кромкой леса громоздились леденцовые предзакатные облака.

Тая проводила глазами ребят, нырнувших в дым садовой листвы.

– Наконец-то. Мне неуютно, когда слишком много людей.

Она раскрыла блокнот на случайной странице и черной гелевой ручкой принялась рисовать розу. Проводя линию, свежую пасту она размазывала пальцем – создавала тени.

– Да уж… – согласилась Люся. – Когда я ловлю на себе взгляд Оксаны, мне кажется, что она постоянно меня оценивает.

– Так ведь и ты ее оцениваешь, – сказала Тая, облизывая палец, чтобы легче было размазывать линии. – Ты же спрашивала меня после того, как мы вчетвером ходили в баню, у кого лучше фигура – у тебя или у нее.

– Красиво у тебя получается. Мне бы так. Я вот рисовать вообще не умею…

Роза под пальцами Таи один за другим разворачивала лепестки, обретала объем, пышность.

– Я думаю, Оксане нравится Захар.

– Послушать тебя, так весь мир в него влюблен! – с доброй насмешкой заметила Люся.

Тая фыркнула.

– Может, так и есть. Он ведь и тебе нравится? Нравится же? Хоть немного? Особенно эта его ухмылочка в стиле «бэд бой»?

– Да ну тебя! – Люся со смешком отмахнулась.

Рядом с розой на блокнотном листе проявлялся бутон – будто Тая чуткими пальцами стирала белый налет с готовой прекрасной картины.

– Оксана, мне кажется, тайно меня недолюбливает, – вздохнула Люся.

– С чего бы? Ответ очевиден всем, кроме тебя. Она ревнует!

Люся накрыла ладонями уши.

– Ей нравится Захар, – продолжила Тая, – а Захару, кажется, нравишься ты.

– Опять ты съехала на любимую тему. Ехал-болел мне твой Захар.

– Мы же подруги. Отчего ты мне не хочешь признаться?

– Да не в чем признаваться. Вот серьезно! Ты как будто хочешь меня убедить, будто он мне нравится.

– Я давно заметила, как он на тебя смотрит.

– Не. – Люся смущенно хохотнула. – Он на всех так смотрит. Взгляд у него такой. С поволокой.

Роза была почти готова.

– Можно мне поближе посмотреть? – Люся склонилась к плечу подруги.

Тая протянула ей блокнот.

– Смотри. Только страницы не переворачивай. Там дальше… другое.

– Думаешь, Серегина теория единого сознания – полный бред? – спросила Люся, разглядывая рисунок.

– Нет. Отчего же? Ведь мы сами не понимаем, почему угадываем карты. И не понимаем, почему не получается с Нюрой или с Оксаной. Опиши, как это у тебя происходит.

Люся задумалась.

– Не могу. Знание о карте приходит само. Просто приходит, и все. Неведомо откуда.

– Давай я попробую. А ты скажешь, похоже или нет.

Тая уселась на доски скрестив ноги, прикрыла глаза.

– Мы глядим друг на друга, – начала она монотонно, низким голосом, – долго-долго. Пока твои глаза не превращаются в мое небо, а мои – в твое. Пальцы наших рук переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым. Будто бы нас окружает теплое вязкое нечто; у него нет ни цвета, ни формы – никакого знакомого нам свойства. И в нем – в этом субпространстве – появляется карта. Она вращается, как этажерка с открытками в книжном. Я знаю ее. Потому что ты ее знаешь. И больше не осталось ничего в мире, о чем бы знала ты и не знала я.

Тая расслабилась и засмеялась.

– Ну ты даешь. Я бы ни за что так красиво не придумала…

– Пошли на пятачок.

Ожидая Люсю, расчесывающую волосы, Тая вертелась вокруг одного из столбиков крыльца подобно танцовщице у пилона.

– Кажется, ты похудела.

– Да? – делано удивилась Тая.

Порыв ветра надул на ней длинную юбку, солнечный свет пробился сквозь легкую алую ткань – будто внутри фонарика желаний возникли очертания стройных ног девушки.

– У тебя шикарная фигура…

Тая погасила довольный блеск в глазах. Промолчала – приняла комплимент как должное.

Если бы Люся только знала, чего тебе это стоило.

У подруг имелось любимое место в лесу – пятачок, так они называли его. На пригорке, окруженном рвами времен Отечественной войны, заросшими вереском, брусничником, толокнянкой, стояло удивительное дерево – очень старая, в два обхвата, сосна. Торчащие из земли могучие корни лежали кругом, точно выползшие погреться на солнце змеи. А нижняя часть ствола, практически лишенная коры, гладкая как камень, темно-серая, отшлифованная временем и всеми теми, кто приходил сюда, гладил ее и скоблил от нечего делать, имела выпуклое утолщение, своей формой поразительно точно повторяющее женскую грудь, на нем даже был «сосок» – зачаток наметившейся, но не выросшей в том месте ветви.

Тая и Люся проходили по главной улице через садоводство, выросшее на лесистом холме, точно семейство опят на пне, огибали шлагбаум на въезде, пересекали шоссе; в молчании, будто могилу, обходили автобусную остановку с выгоревшей на солнце надписью-граффити «Я люблю Захара М.», спускались и шли вдоль залива по двухколейной, когда-то проделанной трактором дороге, у самого берега – сухой и пыльной, а дальше, в бору, изрытой корнями, усыпанной прошлогодней мягкой бурой хвоей. Прогулка служила поводом остаться вдвоем. Фраза «идем на пятачок» давно превратилась в позывной – когда одна из подруг произносила ее, другая только кивала: поняла, мол, есть разговор.

Тая присела на толстый корень и приветственно провела ладонью по могучему стволу сосны с «грудью».

Люся устроилась рядом и принялась поправлять кремовую розочку, устроенную в треугольном вырезе майки.

– Живая? Я не обратила внимания. Думала, брошка. В вашем саду таких вроде нет.

– Это мне принесли.

– Кто? Захар?

– Да… С братом заходил. На пару минут.

– Розочки дарит! Он на тебя глаз положил, говорю же.

– Не, брось… Они всем соседкам такие розочки выдали. И Нюре с Оксаной тоже. Ездили с утра куда-то на машине и нарвали.

– А мне не подарил. – Тая поджала губы. – Я для него особенная. Неприкасаемая. Других девчонок он и посмешит, и пощекочет, а ко мне на выстрел не подойдет.

– Ты сама себя так ведешь, что к тебе подходить не хочется. Будь я Захаром, не подошла бы. Со стороны виднее. Ты откровенно его игноришь в компании, на все его реплики, обращенные к тебе, отвечаешь односложно или вовсе как-нибудь странно. Вот хотя бы вчера. Ну не хотела ты показывать блокнот, дело хозяйское. Только огрызаться зачем? Может, твои рисунки ему интересны. Захар даже в лице переменился, так ты его отшила.

– Ему все равно. Его не моя реакция огорчила, а то, что он не получил чего хотел. Красивые парни острее реагируют на обломы.

– Он мне сам сказал сегодня, когда я спросила, есть ли для тебя розочка: «Я бы принес, да она мне ладно спасибо не скажет, так ведь еще рожу скривит, точно я ей говно на лопате сунул». Твое поведение выглядит так неестественно! Пожалуй, даже напоминает издевательство.

– Ну и прекрасно! – Тая ехидно наморщила нос. – Пусть думает, что у меня все прошло. Что мне уже пофиг. И все остальные пусть тоже так думают. Пусть поскорее забудут. Нет ничего хуже, чем ловить на себе злорадно-жалостливые взгляды «она в него влюблена, а ему плевать, ах, бедняжечка…».

В устремленном на подругу взгляде Люси читалось искреннее сочувствие. Тая отвернулась, пытаясь одолеть знакомые «иголочки» в носу.

– Я ненавижу жалость, – сдавленно произнесла она. – Когда жалеешь, всегда мысленно ставишь себя выше, а когда жалеют тебя, то, даже если до этого ты крепился, нестерпимо хочется плакать. Жалость делает акцент на слабости. Она убеждает в ней и не помогает, а еще больше затягивает в безнадежность. Потому, прошу тебя, не жалей. Никогда и никого. Это жестоко.

Перестав моргать, Тая сканировала взглядом густой штрихкод далеких стволов – пусть успевшие выступить слезы высохнут до того, как их заметят.

Вдруг нечто бесшумно проскользнуло мимо.

– Белка! – воскликнула Люся. – Смотри! Смотри!

Юркий зверек стрелой взлетел по золотисто-медному стволу сосны почти до самой вершины. Некоторое время девчонки сидели с поднятыми головами, высматривая его среди длинной голубоватой хвои.

Люся достала из кармана «Сникерс», принялась растягивать пальцами края упаковки, чтобы ее открыть.

Тая плавила лакомство неподвижным взглядом.

– Хочешь? – спросила Люся, освободив от упаковки соблазнительно подтаявший толстенький шоколадный брусок.

– Нет, – быстро ответила Тая, отрезав себя этим коротким словом от возможного соблазна.

– Хорошо тебе, – жуя, прокомментировала Люся, – у тебя сила воли. А у меня – ляжки.

Она ущипнула себя за сочную загорелую мякоть бедра. Потом шлепнула в шутку. Здоровая девичья плоть заколыхалась.

Тая молчала, разглядывая на кончике пальца свежую каплю смолы, прозрачную, как желтое стеклышко.

Сила воли… Эх…

Майя Плисецкая говорила: женщина один раз в жизни делает выбор, вкусно есть или хорошо выглядеть.

А ты все никак не определишься.

– Расскажи, как у тебя получилось похудеть? Ты считаешь калории? Или ешь только определенные продукты? Ты совсем не ешь сладости?

– Я мало ем, – уклончиво ответила Тая.

– Ну сколько примерно?

– Да не знаю я! Глупые вопросы ты задаешь!

– Не сердись. Я же ничего такого не имела в виду… Просто хотела узнать. Может, мне тоже…

Тая устыдилась своей вспышки. Подруга ведь не виновата; как и все прочие – родители, одноклассники, шапочные знакомые, которые походя замечали перемены во внешности Таи, – Люся заговорила о еде и диетах не со зла, а потому что не знает.

Ноябрь

Раздача передач. Обычно это происходит через час-другой после обеда – вроде как полдник. Царица-нянька ставит на стол пухлый пакет. Запускает туда свою надувную руку, добывает «Сникерс».

– Твое, – протягивает Наташке.

Наташка мотает головой – не буду, мол.

Светка за нее объясняет:

– Она же беременная. А «Сникерс» вредный. Ей вредное нельзя.

Светка деловито накрывает «Сникерс» ладонью.

– Куда? На место положь! – рычит нянька.

Ире Мальцевой достаются кефирчик «Тёма» и упаковка печенья. Она пододвигает их к себе обеими руками, но в умных карих глазах – никакого энтузиазма. Мальцева же не ест.

Буйная Ленка получает слойку с джемом и апельсин.

Светка – яблоко. Она торжественно меняется передачами с Наташкой. Наташка беременная: ей нужны витамины.

Ленка отдает Наташке свой апельсин.

Тая получает банан и батончик-мюсли.

«Блин… Ты просила йогурты жирности 0,1 %».

«Не злись на маму».

«Охо-хо. Спасибо ей, хоть не купила суперкалорийных шоколадок или булок!»

«Маме нелегко, пока ты здесь. Но она хотя бы делает вид, что понимает тебя».

Можно, конечно, отдать банан Наташке, но нянька смотрит. Другим можно подкармливать беременную, но она, Тая, должна съедать все. Так в карте написано.

В пакете осталась передачка для Корневой: сок и шоколад «Аленка».

Катя жалобно спрашивает:

– Бабушка?

– Ничего не принесла твоя бабушка, сиди, – угрюмо констатирует нянька, почесывая красное ухо.

Она распатронивает корневскую шоколадку, протыкает трубочкой пакет с соком.

– Бэм! Бэм?

– Ешь давай, – нянька запихивает Корневой в рот кусок шоколада так же, как до этого пихала слипшиеся в комки макароны с фаршем.

Вряд ли Корнева понимает различие между тем и другим. Она чавкает, рот ее черен. Нянька пихает ей трубочку. Корнева сперва дует в нее вместо того, чтобы тянуть, – сок брызгает во все стороны.

– Туда надо, а не обратно! Дура, не дуй! Соси!

Хихикает Светка.

Наташка, как лошадь, хрумкает яблоком.

Август

На стене – выцветший ковер с сюжетом «Три богатыря». Фотографии приколоты к нему булавками с головками-горошинами. Черно-белые, цветные. Ветер дует в окно, и они шевелятся – сухие листья древа жизни. Не всех людей на них Тая может назвать. Друзей бабушки, дедушки, родителей. Людей, давно умерших.

Над кроватью Таи бормочет в ночных сквозняках эта пестрая крона.

Незнакомый мужчина и незнакомая девушка в простом белом платье. Позади них – деревянная часовня. На истертой фотографии почти не видно деталей, складки длинной юбки кто-то подрисовал карандашом. Молодожены? Оба держатся старательно, неловко соприкасаются плечами – точно две керамические кружки. Будто им очень важно, как они получатся. Но вспышка застала их врасплох. Понес- ла их лица в будущее детскими, удивленными. Они снимались дважды в жизни. Это прабабушка с прадедушкой. Общие для Люси и Таи. Родители Люсиной прабабушки, Таиной бабушки и еще шестерых детей, прорастивших семейное древо в разных городах, разветвивших его детьми, внуками, правнуками, между собой уже чужими, непохожими…

На скошенной траве расстелены сброшенные куртки. Молодые люди расселись полукольцом – сияя глазами, зубами, счастливыми ямочками на щеках, они передают друг другу термос – привал. Собака, пробежав по переднему плану, оставила вечности лишь заднюю лапу и черную комету смазанного хвоста. На тропинке стоят позабытые корзины с грибами, ведра с ягодами. Это Люсин дедушка, его брат дядя Коля, их племянница Галя, мама Таи и друзья. Угол снимка оторван – тропинка будто бы уходит в другую реальность. Свернув туда, наверное, они могли бы навсегда остаться такими: смеющимися, осиянными зарей жизни. Люсин дедушка не ослеп бы, дядя Коля не сгорел бы у себя на даче, а их племянница Галя не родила бы сына-инвалида.

Налитое белое тело среди темно-серых маков. Воображение румянит кожу, оживляет зелень, зажигает алым каждый цветок. Эта томная красавица, прилегшая подремать на маковом поле, – двоюродная тетя Таи, умершая в тридцать два от женского рака.

Каждая фотография – маленькое окошечко, за которым происходит с кем-то жизнь: ароматы, облака, краски, хрупкие сны. Взглянуть вневременным оком в объектив, всего на миг, пока открыт затвор, как в замочную скважину, и замереть, и надумать, и никогда не узнать, как было на самом деле.

Среди фотографий зачем-то картинка с конфетной коробки фабрики Крупской. «Руслан и Людмила». Так получилось, что над нею больше старых, черно-белых снимков, а внизу – новых, цветных. Будто бы Руслан на коне, с мечом и щитом, как Харон, охраняет условную границу между миром мертвых и миром живых.