Мюонное нейтрино, пролетевшее сквозь наши сердца

– Это настоящая любовь. Она сулит вам обоим невероятное счастье. Ты только взгляни. Окунись в его глаза. Я никогда не видела, чтобы парень так смотрел на девушку.

– Ну… не знаю. Ты так говоришь странно. Разве тебя это не задевает?

– Какая разница?! Мы сейчас не обо мне. А о вас. О тебе и о нем! Говорю тебе: я точно знаю. Я вижу. Я чувствую: это судьба!

– Но не могу же я с ним, когда ты…

– Забудь! Не говори больше об этом. И перестань ломаться. Скажи уже ему «да». Не мучай парня. Тем более по глазам твоим ясно, сама рада будешь. Влюбилась ты, мать! Я же вижу.

– Не преувеличивай. Ну если только он совсем немножечко мне симпатичен…

Вечерами Захар долго не уходил: на Люсином крыльце они просиживали до звезд. Тая выходила к качелям, на поляну перед домом, в темноту – делала вид, что оставляет влюбленных наедине. На деле ее молчаливое присутствие, чуть слышный треск веревок поодаль лишь усиливали неловкость между ними.

Лучи далеких прожекторов, как легкие кисти, мазали темное небо над заливом. Запрокинув голову, Тая раскачивалась долго-долго, до тех пор, пока ей не начинало казаться, будто бездна надвигается на нее, падает или она сама падает в бездну… Терялось ощущение пространства. Тая забывала про руки, держащие канаты, про сиденье, про черные контуры садовых деревьев. Она чувствовала себя крохотной частицей, несущейся сквозь космос.

Мю-он-но-е нейтрино.

Произносит Тая негромко, для себя.

«М» и «н» вибрируют, дрожат. Маленькие пружинки.

Качели летают – туда-обратно. В Таиной голове беспорядочно всплывают фразы из познавательного видеоролика про космические лучи, показанного вместо последнего урока физичкой, помешанной на дополнительном образовании и поиске юных гениев среди апатичных жвачных старшеклассников: «Я юрист – значит, физика мне не нужна».

Мюонное нейтрино может пересечь Вселенную без единого взаимодействия.

До Таи доносились приглушенные голоса. Сидя в нескольких шагах, она острее ощущала свое одиночество. С крыльца лился свет фонаря, пятнами падал на листья и на траву, делая их неживыми, бронзовыми.

Хотелось ли Тае подойти? Послушать вместе с Люсей и Захаром музыку на телефоне? Поговорить о пустяках? Допить остывший чай после ужина? Они бы не прогнали. И вряд ли переглянулись бы обидно, поднимись Тая к ним. Люся и Тая – лучшие подруги. У них не может быть причин разлучаться. Никаких причин.

Но Тае не хотелось подходить. Двоих на освещенном крыльце и одинокую девушку на качелях разделяли вовсе не несколько шагов по черной траве – между ними мерцали звезды тысяч галактик… Лететь сквозь которые миллионы лет.

Тая продолжала раскачиваться. До головокружения. До тошноты.

Ты мюонное нейтрино. Ты летишь сквозь Вселенную. Миллионы световых лет. Ты не взаимодействуешь. Тебе это не нужно. И им не нужно. Они два электрона в атоме гелия. Им хорошо. Поэтому гелий – инертный элемент. Электроны держатся друг за друга.

А ты мюонное нейтрино.

Ты всегда будешь одна. Одна.

Ничто так не вдохновляет на подвиги, как примеры из классической литературы. Тая как раз прочла «Идиота». Впечатления от книг и фильмов обычно долго в ней не утихали, пенились, бродили, как ягодное вино в папиной высокой бутыли, чтобы потом вылиться во что-нибудь очень странное. Тая воображала себя теперь Настасьей Филипповной, а Люсю – Аглаей Епанчиной.

Закатное небо проглядывало сквозь ветви сада красно-оранжевыми пятнами.

На досках пестрели карты. Шестеро завсегдатаев Люсиного крыльца сидели кто на коленках, кто по-турецки. У столба тенью стоял щупленький белокурый юноша в очках – Серега галопом его представил: Олег, студент Серегиной мамы-искусствоведа – и наблюдал происходящее медленными чайными глазами.

Тае нашла его похожим на персонажа любимых бабушкиных комедий.

«Как же его?»

«Шурик!»

«Точно. Шурик!»

Тая мысленно окрестила Олега Шуриком – и тут же забыла о нем.

Тем более секундное возвращение на волне ассоциации в квартиру бабушки не было для нее приятным.

– Ты должна съедать все, даже если тебе не нравится.

– Почему?

– Потому что еда – жизнь, сила. В блокаду мы и щам на голубиных костях радовались! И хлебцу с вазелином. Ты даже представить себе не можешь… Мы с сестренкой – мне три годика, ей пять – по полу ползали, крошки искали, зернышки, как мыши.

И приходилось давиться, из последних сил запихивать в себя вареный желток, который Тая ненавидела и дома, и в школе всегда оставляла на тарелке. Тая вздрагивала от отвращения, глотая желток под неусыпным оком бабушки.

У бабушки надо доедать все. Потому что была война. Телевизор в бабушкиной квартире всегда работал фоном. И если бабушка считала, что там идет что-то хорошее, она заставляла Таю сидеть и смотреть. Так Тая и узнала про очкастого Шурика.

Она усиленно искала для родителей предлоги, чтобы не ехать к бабушке. В последний год, слава ЕГЭ, много врать не приходилось. «Я съезжу после экзаменов, мам. Времени нет».

Карточная игра не слишком увлекала Таю. Ее взгляд подобно ножницам вырезал из происходящего лишь то, что могло так или иначе относиться к Захару, Люсе и их сакральной невоплощенной связи; остальные, лишенные формы, не нужные для Таиной прекрасной аппликации обрезки реальности без сожаления комкались, непознанные.

Играли в подкидного дурака, как толстовская детвора, вне времени, зависнув в уютной янтарной капле дачного вечера – в своем крохотном светлом и теплом шаттле «Юность» среди бескрайней Вселенной, полной чужих холодных звезд.

– В ларьке возле остановки никогда мороженое не покупай. Вечно у этой тетки оно мятое, будто она на нем сидела.

– Я вообще не люблю упакованное. Мягкое люблю, в рожках.

– А я «Экстрем».

– Да, «Экстрем» – тема. У него большой шоколадный конец!

– Шоколадный конец. – Захар значительно поднял палец и усмехнулся.

Смешинку подхватили. Покатилась дальше. Рассыпалась искрами.

Кончался кон. У Люси оставалось карт больше десятка, у Нюры – три карты.

– Твой ход, – поторопил Люсю Серега.

– Не знаю я, чем ходить. У нее одни козыри, чем ни пойди – я проиграю.

– Не глупи, – вмешался Захар, – козыри почти все вышли. Дай сюда!

Захар забрал у Люси полукруглый карточный веер.

– Эх ты, женщина, – картинно вздохнул он, выбрал из веера две карты и положил на доски.

Тысячи холодных игл вонзились Тае в живот от того, как это слово – женщина! – было произнесено. Покровительственно, нежно. Сцена передачи карт обрела романтическую окраску: Захар готов был принять за Люсю ее поражение, он проявлял мужественность, геройство, если угодно – в меру понимания, доступного его поколению, укомплектованному по Маслоу, не знавшему ни горя, ни голода, ни войны, – кастрированное, куцее, но все-таки геройство.

Нюра нахмурилась:

– Нечестно играть за другого человека.

– Какая разница!

Нюра обвела взглядом компанию, точно ища поддержки.

– Да пусть, – махнул руками Серега.

– Кроешь или берешь? – спросил Захар.

Нюра, нахмурившись, придвинула к себе карты. Затем, вздохнув, одну за другой присоединила их к своим трем.

– Вот видишь! – воскликнул Захар, приобняв Люсю за плечи. – Мы еще повоюем!

С удвоенной энергией он принялся рыскать глазами по карточному вееру.

– Так, так. Чем бы ее еще подкормить?

Тая выпала из реальности. Она не видела ничего, кроме его длинных пальцев, пробегающих, как по клавишам, по уголкам карт. Кроме тонкой пряди дугой над его высоким лбом.

Томительное предчувствие боли охватило Таю: сейчас, пока он еще ничей, она может балансировать на тонкой грани между отчаянием и надеждой, может хвататься за обрывки иллюзий, отгораживаясь от очевидного. Но рано или поздно Захар найдет себе подругу. Возможно, Тая станет свидетельницей их объятий, поцелуя. И тогда…

Мир включит боль.

Боль воссияет ослепительно, как пламя взрыва, прокатится по сознанию, выжигая мысли, от края до края.

Она и сейчас есть, но фоном, шепотом. Тая к ней привыкла, как привыкают к ломоте в суставах на перемену погоды, к тяжести в печени после жирной пищи и прочим повседневным медленным спокойным болям.

Но когда у Таи истощится надежда.

Когда истает последняя иллюзия.

Мир включит боль на полную.

И будет крутить ее, пока не сядут Таины батарейки. Пока она не останется лежать на своей кровати неподвижная, отзвеневшая, выплаканная насухо, легкая, как пустая чашечка физалиса, как дохлая муха между оконных рам.

– Девчонки, покажете ваш фирменный карточный фокус? Олег же ни разу не видел!

– Тут тебе не цирк, – отбрила Тая, вырванная из своего стеклянного кокона.

– Если трудно, не стоит, – тихо отозвался скромняга «Шурик».

– Жалко тебе, что ли? – спросил Захар.

– И правда… Нам ведь не жалко. Давай покажем? – сказала Люся.

Подруги сели друг напротив друга.

– Выбери из колоды девять карт, – велела Олегу Тая. – Чтобы вы не думали, будто они какие-нибудь крапленые. Пусть он сам выберет.

«Шурику» вручили колоду. Он покорно вытащил девять карт и отдал Тае. Их разложили квадратом на полу – рубашками вниз. Подруги посмотрели на карты, затем – друг другу в глаза.

– Готова?

Люся кивнула.

Карты собрали, перемешали. Снова разложили квадратом, но уже наверх рубашками. Люся выбрала карту, посмотрела на нее, вернула на место.

Тая взяла подругу за руки.

«Твои глаза превращаются в мое небо, а мои – в твое. Наши пальцы переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым…»

– Дама червей, – произносит Тая. – Замужняя или влюбленная, – добавляет она через секунду.

– На игральных картах никто не гадает. Игральные карты врут. Даже если на них посидела нецелованная, – с видом знатока изрекает Оксана.

– Я шучу. – Голос у Таи веселый, но в глазах сверкает холодный хрусталь печали.

Люся открывает карту.

Выдох.

– Получилось! – радуются Нюра с Оксаной.

Следующей угаданной картой оказывается король треф.

– Поклонник, – комментирует Тая.

Третья карта – десятка пик.

Четвертая – дама бубен.

– Соперница!

Захар смотрит дымно, приторно. Сыто щурится. Он видит не карты, а подтекст.

– Здорово! – тихо говорит «Шурик».

Фокус повторяется по установившейся традиции девять раз. Дважды девочки ошибаются.

– Семь из девяти, – подводит итог Нюра. Она немного огорчена.

– Обычно бывает восемь, – поясняет Олегу Оксана, будто бы оправдывая Люсю и Таю перед гостем.

– Облажались, – говорит Захар с усмешкой.

Ему простят. И это, и много чего другого. Он король треф. Он это точно знает. Дама червей и дама бубен будут трепетать и плакать. Он может выбрать любую из них. А может взять обеих, если захочет.

Книжные прилавки 90-х буйно цвели всевозможной образовательной, целительной и прочей спасительной литературой. Доморощенные психологи, экстрасенсы, травники делились одним им ведомой, сокровенной правдой о том, как жить, и измученный последствиями гайдаровских реформ народ радостно это хавал. По настоянию Таиного отца бóльшая часть изданий покоилась на веранде, уныло плесневея во влажном и плохо продуваемом углу. Тая любила их перебирать, когда ее в наказание оставляли дома. Пристроившись на стопке книг, читала она об удивительной, безотказной, доступной каждому возможности лечения всех болезней кипяченой мочой, о тонких телах и лунных циклах, о связи даты рождения с судьбой, о толковании сновидений, бесах и энергетических вампирах. Особенно волновало Таю, что в дате ее рождения отсутствовала семерка, указывающая на талант; авторами утверждалось, будто человек без семерок живет очень трудно, ни в чем не имеет успеха, и получить семерки сможет он только в следующем воплощении, если приложит к тому определенные старания. Тае очень обидно было ждать новой инкарнации, талантливой хотелось быть прямо сейчас.

В другой гнутой промасленной книжонке Тая вычитала: когда родители заставляют ребенка насильно съедать все с тарелки, он вырастает человеком, не способным сказать «нет», сделать трудный выбор или поменять свою жизнь, ежели по какой-то причине она его не устраивает. Мама не могла. Она каждый день жаловалась на НИИ, на то, что там одни старухи, обшарпанные стены, застой, алкоголизм и унизительные зарплаты, но другую работу искать даже не пыталась. Тая решила, это потому, что бабушка заставляла маленькую маму съедать желток. И теперь мама так же послушно «съедает» все предложенное жизнью, все неудобства, унижения, несправедливости.

Еще бабушка всю жизнь покупала впрок. Советские дефициты и очереди перевязали-переплели бабушкину душу, обмусолив в ней каждую ниточку, как бабушка сама перевязывала по несколько раз рваные шерстяные носки – даже теперь, в эпоху изобилия, не могла оставить она прежних привычек. На Таю, родившуюся в другом тысячелетии, надевали советские еще колготки, невесть кому предназначавшиеся, возможно, ее маленькой матери: коричневые, грубые, как бумага, в крупный рубчик, с истертой этикеткой-ценой: 1 р. 30 коп. Хранили их столько лет потому, что, некогда запасенные, не надевались они ни разу.

Стоило Тае высказать протест против каких-нибудь старых странных вещей, предлагаемых бабушкой, на нее тут же накатывался холодный, как кэмероновская Северная Атлантика, бабушкин взгляд.

– Ишь, зажрались… Все им не так и не то!

До мозга костей советская бабушка не стеснялась повторять эту фразу теперь, когда в моду вошли понятия «свобода выбора», «психологическое насилие», «личное пространство» и проч., проч., проч.

«Ты сама “съедаешь” неприемлемую ситуацию. Соглашаешься. Подминаешься. Надо бороться, а ты сдаешь позиции. Чем ты лучше мамы?»

«А что ты можешь еще сделать, кроме как сдать позиции? Захар тебя не любит. Ему нужна Люся. И все. Хоть башкой бейся об этот тезис».

«Если долго биться башкой, и стену подвинешь».

«Или башка развалится».

«Эх, не борец ты. Не борец».

– Не думай обо мне! Знаю, это непросто. – Тая сидела на досках скрестив ноги и расчесывала волосы. – Я пытаюсь поставить себя на твое место, и мое сердце разрывается: трудный выбор, невозможный…

Примечания